Около половины пятого пришел доктор Молитор. С одной стороны под мышкой у него были книги, с другой — магнитофон. Если он захватил еще и прелюды Листа, значит мне конец.
— Может быть, сегодня выйдет, — сказал он хрипло и дал двери такого пинка, что замок с шумом захлопнулся.
Я не сказал ему, что уже вышло, а стал судорожно соображать, как бы побыстрей от него отделаться. Стоило ему сейчас завести речь о франкфуртском зоопарке, или пивоварне, или об изготовлении елочных игрушек, и можно было гарантировать, что я снова сбился бы с курса. Все, что едва начало обретать четкие контуры, опять потонуло бы в тумане.
— Доктор, — сказал я, — ваши эксперименты, возможно, превосходны и, конечно, чрезвычайно любопытны. Только я вот сегодня не в форме. У меня болит голова.
Но от него было не так-то легко отвязаться. Научное рвение часто убивает всякое чувство такта.
— Ничего удивительного при такой жаре, — только и сказал он и, швырнув книги ко мне на постель, отворил окно. Мартовский ветер рванул занавески и растрепал его редкие волосы.
— Закройте окно, ради бога! — вскричал я. — Мне совсем не хочется схватить воспаление легких. — Я заметил, что под халатом, у него есть еще теплая вязаная кофта.
Он заворчал, как кот, у которого отняли молоко, но окно закрыл. Наше дальнейшее времяпрепровождение довольно быстро довело его до грани отчаяния. Сперва он проигрывал мне струнный квартет Гайдна, пока я не сказал, что не выношу этой кошмарной маршевой музыки. Тогда он открыл фотоальбом Шварцвальда. Через три минуты я ткнул в снимок лесопильни и заметил:
— Здесь моя школа. Вот тут, наверху, у нас был гимнастический зал…
В комнате стояла невыносимая жара. Но я крепился, с удовлетворением наблюдая, как лоб его покрывается потом. Он подробно объяснил мне, что такое лесопильня. Я вежливо поддакивал. Затем пожелал узнать, есть ли и в других книгах такие красивые иллюстрации. У него был с собой еще греческий словарь, с которым я, слава богу, действительно не знал, что делать, и книга по телевизионной технике. Я прикинулся заинтересованным и начал детально разбирать, как работает телекамера. Большую часть этого он явно слышал впервые. Когда я сказал, что в общем мне понятно все, кроме одного, где тут пусковая ручка, — он пообещал выяснить этот вопрос.
— Как вы только выдерживаете такую жару, — простонал он и опять хотел открыть окно. Я удержал его за полу халата и сказал, что меня почему-то весь день познабливает. Только тут он наконец пообещал прислать сестру Марион с таблетками и собрал свое барахло. Видимо, понял уже, что я правда не в форме.
Перед уходом он записал еще что-то на обороте старого рецепта. Несомненно, он вел учет успехов и неудач своих научных попыток.
Я снова остался один. Возможно, допустил глупость, но тревога, от которой я не мог отделаться, зажимала мне рот.
Предчувствовал, что раскопки моего прошлого извлекут на свет разные неприятности, и мне представлялось целесообразным сначала самому во всем этом разобраться.
Полчаса спустя сестра Марион принесла таблетки. Она участливо спросила, действительно ли так плохо, как говорит доктор Молитор, и мне пришлось немножко ее успокоить. Но правды я и ей не сказал, хотя она, наверно, была единственным человеком, который меня понял бы. Впрочем, — броши, с которой все началось, на ней сейчас уже не было.
Вскоре прозвонил колокол к вечерней молитве. По коридору прошлепали, шаги, откуда-то донеслось тихое пение. Я быстро встал и открыл окно. Повеяло приятной прохладой. В парке какая-то птица выводила первые такты весенней песни.
К ужину я не прикоснулся. Сестра Марион еще раз заглянула ко мне пожелать спокойной ночи. Она легонько провела по моему плечу и затем по шее, почти до уха. Я заметил, что у нее нет большого опыта в подобных делах. Но как раз это особенно мне понравилось.
Наконец в больнице Марии Магдалины все стихло. Я погасил свет и вытянулся на кровати. На этот раз ничуть не волновался. Приблизительно знал уже, что будет. Расслабив мышцы, лежал и смотрел на светлое пятно, падавшее на стену от фонарей на автомобильной стоянке. Затем заставил свои мысли вернуться к броши, один миг задержался на огне, едва не спалившем меня, и двинулся дальше. Теперь мне не требовалось уже больших усилий, чтобы вспомнить подробности. Одна картина влекла за собой другую. Я видел лица, которые знал, дома, в которых жил, улицы, по которым ходил.
А потом увидел и мертвеца. Он лежал на сжатом поле, неестественно скрючившись. Глаза его глядели на меня с укоризной, словно это я был во всем виноват. Полуоткрытый рот больше не кричал. Пронзительный, почти животный крик я слышал раньше. Теперь от угла рта тянулась к горлу засохшая темно-красная полоса.
Толстая куртка на «молнии» изодралась в клочья, одна рука была обнажена до самого локтя. На запястье можно было увидеть часы с разбитым стеклом, черным циферблатом и кнопкой, которой засекают время.
Я отмахнулся от этой картины. Глядел на нее безучастно, будто сквозь плексиглас. Смерть так же была близка моему ремеслу, как и треск выстрелов, звучавший в ушах.
Был январский день. На деревьях лежал иней, и люди, стоявшие здесь с равнодушными лицами, выдыхали пар, как только открывали рот. И оружие дымилось, когда из ствола вылетали пули. У меня стучали зубы от холода Когда все кончилось, я выпил, чтобы согреться. И еще потому что меня вдруг охватил страх. Я думал, сколько времени еще осталось до того, как и у меня изо рта потечет кровь. Может быть, три дня, может быть, три недели, может быть год. А может быть, это вообще не случится. Везет же некоторым. Но именно неизвестность и была хуже всего. Я стал искать выход. Но ничего сколько-нибудь пригодного не нашел. А потом наступил этот вечер в баре. Я вспомнил серьги величиной с талер и рассказ о человеке, который хотел броситься под машину. Сразу вслед за тем и произошел несчастный случай.
С тех пор прошло четырнадцать дней. Я лежал на не слишком мягкой постели в больнице Марии Магдалины и старательно внушал себе, что должен, собственно, радоваться выздоровлению. Но мне это не удавалось. Все опять начинается сначала. Игра со смертью, страх, поиски выхода, которого не существует. Или все-таки?..
Я повернулся на бок и перед тем, как уснуть, громко сказал себе:
— Спокойной ночи, Франк Зееланд! — И тут же: — Заткнись, старый идиот!.. Это лучшее, что ты можешь в данный момент сделать.
— Это не мое дело, — сказал обер-ассистент Катцер, который уже второй раз за эту неделю навещал меня, — но одно мне хотелось бы понять. С вами можно беседовать обо всем на свете, но кто вы такой, вы все никак не вспомните. Разве это не удивительно?
Катцер был совсем не так глуп, как казался. Его здравый смысл или его профессиональная подозрительность помогали ему видеть вещи яснее, чем, скажем, доктору Молитору. Последнему научный пыл так затуманил глаза, что я без труда мог дурачить его.
— Вы бы лучше беспокоились о том, почему меня до сих пор никто не хватился, — сердито буркнул я. — Может быть, заявление давно поступило, но его сунули не в тот ящик или вообще затеряли. — Мне ни в коем случае нельзя было отступать, и я решил перейти в атаку. — Это ведь не исключено. Даже в лучших домах что-нибудь иной раз теряется.
Катцер опять сидел на стуле у окна, широко расставив ноги и вертя свою измятую шляпу.
— Возможно, однако, и то, что никто о вашем исчезновении не заявит и что вы это отлично знаете, а потому думаете: пусть, мол, себе ищут.
Тут он попал в самую точку. Я пробыл в больнице почти три недели, и в моем распоряжении оставалось еще несколько дней. Это время я хотел использовать с толком и выучить свою роль так хорошо, чтобы потом еще какой-то срок можно было играть ее дальше.
После того как я снова вспомнил свое имя и все остальное, я незаметно изменил тактику. Если раньше я с готовностью подтверждал, что мне достаточно малейшего толчка, чтобы восстановить забытое, то теперь продвигался вперед черепашьим шагом. На докторе Молиторе я уже с успехом испробовал этот метод. Вспоминал каждую деталь, едва услышав о ней. Но решительно не мог связать частности в единое целое.
Когда Катцер ушел, я встал и принялся за бритье, внимательно разглядывая себя в зеркале над маленькой раковиной. Вид у меня опять стал вполне благопристойный. Тюрбан из марли исчез с моей головы, и только маленький пластырь прикрывал пострадавшее при травме место.
Конечно, чисто случайно именно в эту минуту появилась сестра Марион с моим аккуратно сложенным костюмом, верхней рубашкой, галстуком и начищенными до блеска ботинками.
— Я думаю, вы не часто бывали в больницах, — сказала она, чуть склонив набок голову и окидывая меня критическим взглядом. — Порой создается впечатление, будто вы меня стесняетесь. Верно я говорю? Вот ваш костюм! Я только что взяла его из чистки, он был весь в крови.
Когда Катцер ушел, я встал и принялся за бритье, внимательно разглядывая себя в зеркале над маленькой раковиной. Вид у меня опять стал вполне благопристойный. Тюрбан из марли исчез с моей головы, и только маленький пластырь прикрывал пострадавшее при травме место.
Конечно, чисто случайно именно в эту минуту появилась сестра Марион с моим аккуратно сложенным костюмом, верхней рубашкой, галстуком и начищенными до блеска ботинками.
— Я думаю, вы не часто бывали в больницах, — сказала она, чуть склонив набок голову и окидывая меня критическим взглядом. — Порой создается впечатление, будто вы меня стесняетесь. Верно я говорю? Вот ваш костюм! Я только что взяла его из чистки, он был весь в крови.
Должен признать, на какой-то миг я смутился. Она видела меня насквозь.
— Давайте сюда скорей, — пробормотал я. — Еще Готфрид Келлер заметил, что одежда делает людей. — Я снял пижамную куртку и натянул через голову верхнюю белую рубашку.
Сестра Марион отошла к окну, как будто заинтересовавшись видом на парк, ограду и сторожку. Теперь уже она немного стеснялась. Когда снова обернулась, я как раз повязывал галстук. Некоторое время она смотрела на меня, затем подошла и поправила узел.
— Ваш Готфрид Келлер был умный человек, — сказала она, — хотя я нахожу, что вы и в пижаме выглядите вполне сносно.
Галстук давно уже сидел прямо (как я убедился, кинув быстрый взгляд в зеркало), а она все еще суетилась вокруг меня. Тогда я просто обнял ее. От смущения и еще чтобы немножко выразить ей свою благодарность. Она сначала положила руки мне на плечи, а затем позволила им продвинуться вверх. Так уж несведуща в этих делах, как мне несколько дней назад показалось, она не была. Это я понял по поцелую, на который она ответила ровно в той мере, в какой положено для первого раза. Несколько сдержанно, но все же не так, чтобы ее можно было принять за конфирмующуюся. Я заметил, впрочем, что она покраснела. Потом опять остался один.
Около половины пятого я присел на постель, с интересом ожидая, как отнесется доктор Молитор к моему нарядному виду. Он и впрямь сделал такое лицо, как начинающий огородник, который обнаружил, что горох на его земле дал всходы. Однако свежевыглаженный костюм имел, как я очень скоро убедился, и свои отрицательные стороны. Врач вдруг заметил, что я больше не беспомощный пациент, но мужчина, стоящий на собственных ногах, с которым надо наконец что-то делать.
— Снаружи ваша голова, безусловно, в порядке, вот только внутри не все еще так, как нам хотелось бы, — посетовал он. — Может быть, вы все-таки переоценили свои силы, решив самостоятельно восстановить память. Не кажется ли вам, что лучше перевести вас теперь в нервную клинику?
Ишь ты какой, подумал я. Сначала милейший доктор Молитор делал из меня подопытного кролика, а теперь он испугался собственной храбрости и бросает меня в беде. При этом я знал, конечно, что в таком деле без психиатра не обойтись и что я несправедлив к доктору Молитору. Его эксперименты немало способствовали тому, что я вновь почувствовал себя нормальным человеком. Но он был последним, кому я в этом сознался бы. Кроме того, мне нужно было еще два-три дня, чтобы подготовиться к встрече с психиатром, которому втереть очки будет далеко не так легко, как моему славному лечащему врачу. Мне понадобятся более решительные средства, и испробовать их я хотел сначала на докторе Молиторе.
— Доктор, — смиренно, как только мог, сказал я, — не надо терять терпение. Убежден, что мы недалеки от цели. Вы мне уже очень помогли. Если вы боитесь, что вам нагорит от больничной администрации за то, что задержали у себя наполовину выздоровевшего человека, я немедленно улягусь в постель и начну отчаянно стонать. Еще только пару дней, ну пожалуйста, доктор!
Он кивнул. Он был польщен, а я обещал ему хорошо использовать это время. Впрочем, иначе, чем он себе это представлял.
Я вынашивал план, который должен был избавить меня от всех забот. По крайней мере, на ближайшие недели и месяцы. О дальнейшем не задумывался. Теперь понимаю, как дилетантски рассуждал. Начать с того, что довольно скоро заметил, как трудно хранить тайну. С детских лет я привык делиться всем, что меня волновало. Нередко делал это даже слишком поспешно и необдуманно, из-за чего у меня бывали уже неприятности. Сейчас убедил себя, что неплохо бы поделиться своими намерениями с добрым другом и получить дельный совет.
Я считал, что обрел такого доброго друга в сестре Марион. Еще в тот же вечер я попросил ее зайти ко мне, как только ей удастся освободиться. Около десяти сидел у окна, одна створка которого была открыта, а Марион, поджав ноги, пристроилась на моей кровати. Свет я выключил. Вечер был словно бы бархатный, таинственный, волнующий и полный грез, отчего мне невольно вспоминались Гейне и его Лорелея.
Марион, вероятно, чувствовала, что я хочу открыть ей душу и что не надо задавать мне вопросов. Начну сам, через несколько минут или через час, когда вытряхну за окно всю свою сдержанность. Я курил, и аромат табака смешивался с испарениями, поднимавшимися от влажной земли.
Рассказал о моем детстве и о моем отце, который пять дней в неделю копал уголь в Рурском бассейне. О своей профессии сказал только то, что было необходимо, чтобы понять, почему я вынужден скрывать ото всех, что ко мне снова вернулась память. О мертвом не упомянул. Потом попросил ее помочь в осуществлении моего плана, решительно при этом не представляя, что она, собственно, может сделать.
Но я ее недооценил. Она разбиралась в медицине куда лучше, чем я полагал, и сразу смогла дать мне полдюжины ценных советов, пообещав еще просмотреть специальную литературу в библиотеке больницы. А затем поцеловала меня. Не очень страстно, но как бы давая понять, что могу на нее положиться. Потом мы некоторое время вместе смотрели в окно, и тут мне пришла еще одна мысль: я вдруг ощутил, как тесна и чужда эта комната. Захотелось один-единственный часок пошататься по парку. Но, как человек, потерявший память, я не имел, конечно, права выхода.
Марион и тут пришла на помощь. Сначала она немного поломалась: ей, дескать, положено присматривать за мной, а не учить, как нарушать установленный порядок. Но затем она все же сказала: четверг у нее свободный день, а в котельной есть дверь, которая легко открывается. Попасть туда можно, минуя грозного швейцара, охраняющего главный вход.
Мы были в этот момент почти счастливы, хоть я и испытывал некоторые угрызения совести оттого, что злоупотреблял добротой Марион.
Следующий день прошел как обычно. Но в среду доктор Молитор на утреннем обходе не заглянул ко мне и не нанес также обычного визита перед ужином. Как видно, он еще не знал, что делать со мной, и ему требовалось время, чтобы поразмыслить над этим. Когда прозвонил колокол к вечерней молитве, я не выдержал. Оделся и решил предпринять набег на котельную, чтобы подготовиться к завтрашней вылазке.
Коридор словно вымер, с верхнего этажа опять слышалось тихое пение. До лестницы было метров тридцать. Рядом находилась комната сестер, дверь в которую была приоткрыта, так что я старался ступать как можно тише.
Услышав вдруг глухой мужской голос, показавшийся мне знакомым, я застыл на месте и прислушался.
— Вы ему нравитесь. — сказал голос. — В этом нет никакого сомнения. И я вовсе не хочу вмешиваться в ваши личные дела. Но, поверьте мне, что-то с ним не так. Вы легко можете влипнуть в историю. Лучше, если скажете мне все, что знаете о нем. Он ведь рассказал вам о себе, не так ли?
Голос принадлежал обер-ассистенту уголовной полиции Катцеру, который как раз в эту минуту стремился оказать давление ка сестру Марион. Я сжал кулаки. Какого черта он так настырно сует свой нос в дело, которое вовсе его не касается? Безусловно, не из одного лишь служебного рвения. Он отлично знает, что я не числюсь в полицейских списках разыскиваемых лиц и не являюсь также тем франкфуртским убийцей женщин.
Марион, разумеется, не попалась на его удочку. Но мне все же стало не по себе. Долго ли она сможет выдержать эти расспросы?
— Наверно, вам неприятно, что я захожу сюда, — сказал Катцер. — Нигде так много не судачат, как в больнице. Если вас не затруднит, приходите ко мне в управление Там нам никто не помешает.
Я понял, что он хочет вытащить Марион из привычной обстановки, надеясь, что в управлении сумеет ее уломать. Внезапно мне стало ясно и то, почему он так немилосердно меня преследует. Я обидел его, высмеял чиновника, то есть совершил едва ли не самый тяжкий грех.
— Приходите в пятницу утром, — бурчал он. — Ваше дежурство начинается только в четырнадцать часов. Я справлялся. Вот здесь номер моей комнаты.
В этот момент я ногой распахнул дверь, потому что не хотел вынимать руки из карманов.
— Хватит! — сказал я. — Оставьте сестру Марион в покое. Если вам что-нибудь от меня нужно, вы знаете, где меня найти.