Я призадумался. Эти вопросы мне уже больше нравились. Если до цели вообще можно было добраться, то только так.
— Возможно, это связано с моей профессией. Погодите… Кажется, я засекал время и заносил результаты в таблицу.
— Результаты чего? Автомобильных гонок, скачек или время, которое нужно, чтобы выпить десять кружек пива?
Это было, конечно, местью за оттопыренные уши, которыми Франс Галье снабдил человека на портрете. Я счел подобный контрудар примитивным, но ведь люди думающие не обязательно идут служить в полицию. Одного обер-ассистент, впрочем, добился. Слабый проблеск света, на миг мелькнувший передо мной, когда он упомянул о секундомере, снова исчез. Я подумал, всерьез ли Катцер вообще стремится помочь мне? Для него я в конце концов просто «случай», один из многих, и, понятно, ему платят не за то, чтобы он освежал мою память. Для этого надо быть врачом, или психологом, или еще кем-то в таком роде. Если мне вообще может еще кто-нибудь помочь.
Все же я решил изменить тактику. Надо было не потешаться над ним, а постараться узнать у него что-нибудь полезное. Итак, я наскреб всю любезность, какою обладал, и начал:
— Попробуем исходить из того, что в принципе никто не может вдруг так, за здорово живешь, бесследно исчезнуть. Где-то его в конце концов хватятся. Имеются родственники, соседи, сослуживцы, и имеются полицейские, разыскивающие заблудших овец. Вы проверили заявления о без вести пропавших?
Обер-ассистент обиженно уставил на меня свои свиные глазки.
— Уж не думаете ли вы, что мне зря платят деньги? — спросил он. — Да я же с этого и начал. Вы попали под машину в воскресенье, а сегодня пятница. Я проверил все заявления, поступившие к нам за последние пять дней. — Он лизнул указательный палец и полистал записную книжку. — Попробуйте сами установить, кто тут вы.
Откровенно признаюсь, я разволновался до крайности. Это было примерно так, как в воскресенье, когда слушаешь по радио номера выигравших в лото билетов, только еще гораздо более интригующе. Ведь он мог прочесть сейчас мою фамилию, и вся чертовщина вмиг рассеялась бы, как после полуночного боя часов. Стоило мне узнать, как меня зовут, и все остальное вспомнилось бы само собой — я это чувствовал.
— Женщина из Бокенхайма, — безучастно произнес Катцер. — Отсутствует с понедельника. Предположительно бросилась в Майн. Муж — пьяница. Трое маленьких детей… Безработный каменщик из Саксенхаузена…
— Стоп! — закричал я. — Почему мне не быть каменщиком?
— Ну да! — откликнулся Катцер. — Посмотрите на свои руки. Они в жизни не держали кирпича.
Я посмотрел на свои пальцы. Они были тонкие и в какой-то мере холеные. Катцер был прав.
— Дальше!
— Еще две женщины, старик и сын миллионера из Оберрада. — Полицейский испытующе взглянул на меня. — Говорит вам что-нибудь фамилия Вигельман?
— Нет, но все же сыночек миллионера мог бы и подойти, как вы считаете?
Обер-ассистент язвительно ухмыльнулся.
— Ага. Только родители уверяют, что ему всего тринадцать лет. Похоже, ему осточертели сливки, и он подался в Гамбург, чтобы немного развлечься.
— И это все, что у вас есть? — сердито спросил я.
Вместо ответа он захлопнул записную книжку и извлек из бокового кармана пальто несколько листов бумаги, после чего прочел мне длинную лекцию о работе полиции в общем и в частностях и сказал, что для таких случаев, как мой, разработан специальный вопросник из 104 пунктов. Исходя из этого вопросника, Катцер повел себя так, точно речь шла о жизни и смерти, и принялся препарировать меня по всем правилам искусства: цвет волос, бороды, глаз, вставные зубы, шрам после операции аппендицита, диалект, ошибки произношения, объем груди и так далее. Иногда он прибегал к помощи обтрепанной рулетки, стараясь не задеть моей забинтованной головы.
Процедура длилась уже почти час. Я узнал о себе массу вещей и не могу сказать, что скучал. Время от времени Катцер делал паузу. Он снял уже пальто и повесил его на крюк в ногах моей постели, предназначенный, собственно, для температурного листка. Словно в оправдание некоторых довольно нескромных вопросов, он рассказывал мне о себе и о своей работе. Должно быть, в управлении он был своего рода прислугой, которую все шпыняют и которой приходится делать то, что никто другой делать не хочет. До вчерашнего дня он входил в специальную комиссию по розыску убийцы, державшего в страхе весь город.
Катцер сел на стул у окна и начал играть рулеткой, пытаясь свернуть ее спиралью. Но всякий раз, когда это почти уже удавалось, рулетка выскальзывала из его коротких толстых пальцев, и ему приходилось начинать сначала.
Из ста с лишним вопросов мы осилили пока только половину. Причем я уже почти не сомневался, что мы стараемся понапрасну. Неясно было, что эти ответы могут дать. Впрочем, я не отчаивался. У доктора Молитора имелись, конечно, более надежные способы вернуть мне память. Ну а если и они откажут? Тогда пусть кто-нибудь зачитает мне адресную книгу. Когда выкликнут мою фамилию, я подниму руку.
— Мы день и ночь были на ногах, — пробурчал Катцер. До меня не сразу дошло, что он говорит о своей работе в специальной комиссии. Так как мне до сих пор не приносили газет, я ничего не знал о последних событиях и теперь слушал его подробный, неторопливый рассказ.
— Гнусный тип, — сказал он, — и притом не новичок. Мы ничего не выяснили, хотя допросили всех и каждого и облазили вдоль и поперек все окрестности. Даже с собаками. У меня еще сейчас ноги болят.
Он явно хотел доказать мне, как серьезно полиция относится к своей работе. Что ей и впрямь не помешало бы, поскольку во Франкфурте имелась целая серия нераскрытых преступлений и стражи закона отнюдь не пользовались авторитетом у населения.
— Что же он натворил, этот ваш убийца? — спросил я.
Прежде чем ответить, Катцер поинтересовался размером моей обуви. Я сказал, что все мои вещи находятся на хранении у сестры Марион и чтобы он осведомился у нее. Затем он рассказал мне то, что знал:
— Преступник нападает в безлунные ночи на молодых женщин и закалывает их. Иногда кинжалом, иногда ножом. С виду совершенно бессмысленно, однако так ловко, что мы до сих пор не можем напасть на его след. — Катцер встал и взял курс на мою койку.
— Ну и скольких он уже убил?
— Тридцать, — сказал Катцер, занося длину моего локтя до запястья в соответствующую графу. — Убил пока четырех. Все они красивые. Он весьма разборчив и явно знает толк в женщинах.
— Когда-нибудь он допустит ошибку, — утешил я.
Обер-ассистент вздохнул.
— Будем надеяться. Пока мы не знаем даже, как он выглядит. Практически это может быть любой. Например, я или вы… — Он хитро подмигнул.
— Нет, — сказал он затем. — Определенно не я. Это я знаю точно… Не возражаете, если я сниму у вас отпечатки пальцев? Это не больно. А между тем отпечатки — самый надежный способ опознать человека.
Через час Катцер наконец удалился, прислав мне сестру Марион, чтобы она хоть немного отмыла мои испачканные руки.
В больнице час имеет в среднем сто минут. Однако не скажу, чтобы мне оставляли много времени для раздумий. Сестра Марион то и дело заглядывала ко мне и задавала самые немыслимые вопросы. Я скоро понял, в чем тут суть. С одной стороны, для хирургического отделения, куда меня определили из-за моего разбитого черепа, я, как человек без памяти, являлся в некотором роде диковинкой. И так как денег это не стоило, все стремились поглазеть на меня. Я сделался, можно сказать, общим баловнем отделения, в котором обычно ничего, кроме переломанных костей да удаленных червеобразных отростков, не увидишь.
С другой стороны, Марион пыталась пробудить у меня утраченные воспоминания. Несомненно, она делала это из чистой человечности, хотя иногда мне трудно было избавиться от подозрения, что относительно исхода этих экспериментов она поспорила с кем-то на крупную сумму.
Доктор Молитор тоже трудился на совесть. Это был человек лет около сорока, невысокий, очень подвижный и немного охрипший. В больнице он ведал хирургическим отделением. Каждое утро в девять часов доктор Молитор удостаивал меня своим посещением. Являлся всегда в сопровождении свиты ассистентов, которые почтительно кивали, когда он осведомлялся о состоянии моего стула. Перед ужином большей частью заходил снова, чтобы еще немного надо мной поработать.
Он был охвачен честолюбивым стремлением найти ту нить, которая помогла бы мне выкарабкаться из потемок. Не требовалось большой проницательности, чтобы понять причину его столь самоотверженной обо мне заботы. Совершенно очевидно, он был убежден, что в нем пропадает талант психиатра и что сам бог послал меня ему. Я его понимал. Каждому человеку требуется какое-нибудь хобби; и хирург, вынужденный постоянно возиться с костями, естественно, жаждет хоть разок заняться проблемами души.
Но не только по этим соображениям я приветствовал начинания доктора Молитора. Надо мной дамокловым мечом нависла недееспособность. Если бы в обозримый отрезок времени мне не удалось преодолеть последствий шока, меня неизбежно ожидал перевод в психоневрологическую клинику. А этого я отчаянно боялся. В моем представлении такого рода больница связывалась с грубыми надсмотрщиками, измывающимися за звуконепроницаемыми стенами над своими подопечными, и с анекдотичными врачами, часто более ненормальными, чем их пациенты.
Я потолковал об этом с доктором Молитором. Он сказал, что это преувеличение, однако пообещал не лишать меня своего покровительства, пока не исчерпает всех доступных ему средств.
Итак, мы день за днем пытались соединенными усилиями понемногу оживить мою память. Он, точно гид, перечислял хриплым голосом франкфуртские достопримечательности, которые я всякий раз тут же вспоминал. Отсюда мы заключили, что я достаточно хорошо знаю город и, вероятно, происхожу из здешних мест. Кроме того, он постоянно приносил с собой несколько справочников или учебников, чтобы с их помощью определить мою профессию. (Так как мне нельзя было еще много читать, мы обычно ограничивались просмотром иллюстраций.) Затем он проигрывал мне магнитофонные записи какой-нибудь приятной музыки и под звуки ее вдруг задавал тот или иной вопрос, опечаливаясь, если я не мог сразу ответить.
По прошествии недели мы уже довольно прочно зашли в тупик. Сегодня я понимаю, что он допустил, в сущности, только одну ошибку. Ему просто не пришло в голову упомянуть ту область, в которой я действительно был специалистом. Она находилась так далеко за пределами круга его интересов, что он ни словом не коснулся ее, к потому не протянул мне спасительной соломинки, за которую я мог бы уцепиться.
Опыты доктора Молитора порядком меня утомляли. Частенько я мучился головными болями и не раз преждевременно вытаскивал термометр, чтобы сестра Марион не подняла тревоги. Однако эти опыты были для меня единственной надеждой на спасение. Из страха, что мне придется в конце концов заплесневеть в психоневрологической клинике, я готов был на все и потому сцепил зубы, как посланец из Марафона на последнем этапе перед Афинами.
Было послеобеденное время. Я знал, что через полчаса сестра Марион принесет мне кофе, то есть кусок позавчерашнего яблочного пирога и бурду из наперстка кофейных зерен и большого количества жареного ячменя. Вкус у этого варева был отвратительный. Мой каштанововолосый ангел-хранитель по мере сил манипулировал с этой смесью, изменяя соотношение не в пользу ячменя, так как, верно, заметил уже, что в прошлом я привык к лучшим вещам.
Это вообще была проблема. Я оказался целиком зависим от милостей ближних. Когда меня доставили в больницу, при мне были 12 марок, расческа, в которой не хватало двух зубьев, связка ключей и пустая коробка из-под сигарет. Я раздумывал, что будет, если я так и не вспомню номер моего банковского счета. Останется, очевидно, только продать потихоньку мою больничную койку. Интересно, что скажет на это сестра Марион.
В соответствии с больничным распорядком мне, собственно, полагалось после обеда дрыхнуть. Но такого не сделаешь по заказу, особенно если и без того спишь каждую ночь десять часов да еще в полном одиночестве.
Я осторожно приподнялся и посмотрел в окно. Впервые за время моего пребывания здесь светило солнце. Мне показалось, что на голой ветке уже появились почки, но этого быть не могло. Верно, я просто вообразил их, потому что стосковался по зелени и цветам.
Медленно высвободив спутанные полосатой рубахой ноги, я встал босиком на каменный пол. До окна было всего несколько шагов. У меня немного закружилась голова, но после двух-трех глубоких вздохов это прошло. Я прижался лбом к стеклу, держась за задвижку. Моя комната была расположена на третьем этаже. К больнице примыкал огромный парк с множеством деревьев и кустов. Прямо подо мной была стоянка для машин. Ограда из ржавых железных прутьев, напоминавших по форме пики, обеспечивала нахождение больных внутри, а здоровых снаружи. Возле широких ворот стояла сторожка с белой доской, на которой были указаны дни посещений: вторник, четверг и воскресенье. Меня это не интересовало. Ко мне мог прийти разве что обер-ассистент уголовной полиции Катцер, а за этот визит я не дал бы и пяти пфеннигов.
Позади меня что-то тихо звякнуло. Я обернулся и увидел стоявшую у дверей сестру Марион. Она держала поднос и смотрела, на меня полуосуждающе, полуизумленно.
— Нам еще совсем нельзя вставать! — Она сказала не «вам», а «нам», как это принято у медсестер и королев.
Я подождал, не предложит ли она нам быстренько лечь в постель, но этого удовольствия она мне не доставила. Лишь с любопытством оглядела меня с головы до ног и одобрительно заметила:
— Я только теперь вижу, какой вы великан. В постели вы кажетесь меньше. — Она поставила поднос на ночной столик. Я унюхал дополнительную порцию кофейных зерен.
— Голиаф с пустой головой, — сказал я. — Так чаще всего и бывает. Маленькие люди гораздо смышленее. Кстати, было бы хорошо, если бы вы при случае принесли мне какие-нибудь шлепанцы. Босиком здесь долго не простоишь.
Она глянула на мои ноги.
— Разумеется. Может быть, я даже раздобуду для вас пижаму. Однако сейчас марш в постель! — Она взяла меня за рукав и на миг оказалась совсем рядом со мной.
Я опять уловил запах хорошего мыла и трех капель дезинфекционного средства. Затем взгляд мой упал на круглую брошь у ее высокого ворота. Темный крест на серой эмали. Я еще не видел у сестры Марион этой броши.
— Что это? — спросил я, и мне вдруг стало смешно.
— Крест, что же еще? Вы ведь в католической больнице. Разве вы этого не заметили?
— Ну как же. Колокола к вечерней молитве здесь нельзя не услышать. Просто я не придаю молитвам значения. Это, так сказать, опознавательный знак? — Я указал на брошь.
— Она принадлежит моей матери. Модных украшений нам здесь носить не разрешают. Она вам не нравится?
Я сказал, что в жизни своей не видел ничего столь красивого, и даже умудрился при этом не покраснеть.
Ее рука соскользнула по моему рукаву до самых пальцев и там задержалась на несколько секунд. Затем Марион очень бережно повела великана в постель, и он подчинился как ребенок.
Сестра Марион мне нравилась. Ей было не больше двадцати лет, и у нее был такой вид, словно она совершенно точно знает, чего хочет. Я не больно ценю женщин, которые, как флюгер, приноравливаются к каждому настроению мужчины. Мне больше по душе равноправные партнерши, имеющие собственную волю. Сестра Марион, я чувствовал, может быть такой партнершей. Возможно, это было связано с ее профессией.
В остальном она тоже отвечала моему вкусу. Знатоки назвали бы ее серной. Бедра у нее были уже плеч, а ее талию — могу поспорить! — можно было охватить десятью пальцами.
Я залез под одеяло. Марион оправила мою постель и вскинула на меня свои карие глаза. Я мысленно спросил себя, не потому ли Марион мне нравится, что она единственная женщина, которую близко вижу, и пришел к выводу, что дело не только в этом.
Когда мой ангел-хранитель вышел, я занялся яблочным пирогом, который действительно оказался позавчерашним. Зато у кофе был праздничный вкус. Потом отыскал по радио музыку. Надвигающейся грозой ворвались в комнату прелюды Листа. Грянули победные раскаты труб и тут же стихли, поглощенные громким стаккато струнных инструментов. Чувствуя, как сильно волнует меня эта музыка, я снова выключил приемник. Меня вдруг охватила тяга к одиночеству и покою.
Что со мной случилось? Уставился в одну точку на потолке и стал раздумывать над причиной внезапной перемены настроения. Не потому ли это, что сестра Марион случайно коснулась моей руки? Но ведь я не так уж чувствителен. Нет, здесь было что-то еще, и я даже знал что. Просто не хотел признаваться себе в этом. Мне было страшно представить, что разыграется на сцене, когда занавес поднимется. И, однако, не имело смысла оттягивать начало. Публика уже собралась. Теперь, хочу я этого или нет, все пойдет своим чередом.
Дни напролет я концентрировал свою убогую память на одном вопросе: кто я, черт возьми, такой? Теперь почти наверняка знал, что заветное «сезам, отворись» найдено. Им оказалась проклятая брошь сестры Марион!
Голова моя опять разболелась. Комната стала наполняться глухим, монотонным гудением. Стены сомкнулись, оставив мне жалкое пространство, в котором я чувствовал себя тигром в картонке из-под ботинок. Перед моими глазами черный крест выписывал на сером фоне головокружительный краковяк. Внезапно клетка, в которой я был заточен, стала раскаляться. Пудовая тяжесть навалилась мне на грудь, сдавливая дыхание, грозя задушить. Я с силой рванул свою рубаху, чтобы дать доступ воздуху. Но облегчения не почувствовал. Сомкнувшиеся вокруг меня стены пылали, как бумага. Пламя подбиралось к лицу. Я прижал к глазам ладони, но они были прозрачны. Огонь опалил мне ресницы и веки. Я выпрямился из последних сил, протянул вперед руки, и внезапно все вокруг разлетелось на тысячу осколков. Я падал и падал в бездонную пропасть, которая наконец милосердно меня поглотила. Не знаю, сколько времени прошло, пока снова хотя бы наполовину смог собраться с мыслями. Пытался уверить себя, что видел сон. Но мне это, понятно, не удалось. Все было на самом деле. Здесь не приходилось и сомневаться. Я был тигром и моя клетка действительно горела.