— Завтра увидишь. Возьми пиалу. А не дело тебе про меня говорить — за деньги ни с кем не была.
— Где будешь жить?
— Разве это не мой дом? Здесь буду жить. Разве я не жена тебе?
— Я не муж тебе! — крикнул Нур и расщепил ладонью пиалу с чаем.
Ноги его приходили в себя.
Женщина твердо сказала:
— Как хочу, так и буду жить с тобой. Так буду жить, чтобы пример всем был. Молчи!
Ворот рубахи откинулся с груди ее — рубец, волнуясь, взбирался на грудь и шевелился у темного соска.
— Все по-новому сделаю. Понял? — сказала женщина, отдышавшись.
Ноги Нура пришли в себя, он вскочил и вынесся в темный двор. Он пробежал по двору, раз и другой, хватился за камень и камчу. Ночь вокруг него пахла женщиной, он визжал и бил себя в грудь.
«Проклятая нечисть! Пришла, чтобы мучить, чтобы на смех поднять, ах, проклятая! Что делать? Сегодня утром весь аул собрался говорить о седле. Русские инженеры важное седло потеряли, конь черный, как кот, без одной отметины, на коне казачье седло с надрезом на подушке, в подушке зашиты бумаги. Броситься за конем, что ли? Дома не жизнь».
Он бил себя в грудь, и липкие слезы, как плевки, скатывались с лица на халат.
«Ах, найти бы русского коня, — все успокоится. Предаст Ареаль, предаст, проклятая».
Сквозь дрожь он услышал — конь под навесом. Он быстро оседлал его, черного, и вскачь, качаясь на непривычном седле, ушел в темноту.
Женщина выскочила во двор. Топот пробегал улицу, и от коня, на струе взбаламученной ночи, слетали на землю белые листы бумаги, выдавая путь всадника.
Женщина подняла брови, облегченно вздохнула, сказала:
— Неприятность может мне быть за чужого коня.
И пошла от листка к листку до последних тутовниц за аулом, чтобы подобрать бумажный след и сказать себе, что Нур ушел в пустыню и что она одна, наедине с жизнью.
4В ночь прибытия на холмы Чеммерли, где стоит серный завод в центре пустыни, сидели они кружком, все уцелевшие манасеинцы, и повествовали о своих приключениях командиру выручившего их эскадрона.
Командир вертелся от интереса к рассказу, и шпоры его дрожали наперегонки с сердцем.
— Тьфу, дурачье, — шептал он, — какое седло упустили.
Следователь Власов, отписав допросы, спал у огня. Он поднялся на шопот.
— Чвялев! Как, ты здесь, чорт проклятый?
— Да Нури меня перепутал, — равнодушно и недовольно сказал командир, не здороваясь. — Захотелось мне Магзуму шишку сбить, вот что. Да ты слушай, слушай, какие дела у них заведены были! — закричал он на следователя и отвернулся к Елене — рассказчице.
— Едем завтра в Ашхабад, — сказал следователь, вставая, и спросил: — Ты, что ж, в Кисловодск не ездил?
— Покуда Магзума ловил, все сроки прошли.
— Поедем со мной, — начал Власов.
— Да брось трепать, не поеду. Слыхал, какое седло упустили? Гад буду — седло это найду. Гад буду, понял? — сказал он, оборачиваясь к Нефесу.
Тот, не мигая, осмотрел его медленно.
5— Хочется мне, пока вы к делу вернетесь, кампанию одну провести, — говорит Манасеину Семен Емельянович. — Она же никому ничего, кроме пользы. Промхоз организую, Александр Платоныч.
Все уже устроено и сговорено. Уйдут они — Ключаренков, Ахундов, Овез и старик глашатай в пустыню, под аму-дарьинские берега, и, пока там суть да дело с водным строительством., заложат питомник змей.
— От Госторга аванс в кармане, — говорит Семен Емельянович. — Попробую за осень поставить два-три камышовых домика. Камыш — дело легкое и заменить должен шерсть, кошмы, шерстяные кибиточные поселки. Куллук Ходжаев обещал с комсомольцами кампанию закрутить против папах, а Итыбай тому делу в своей лавке поможет, и если удастся замысел, то к осени сэкономят Кара-Кумы стране от одних папах сорок тысяч пудов шерсти. А если кибитки доведется сменить нам, так в полумиллионе пудов будем, честное слово. Как-никак, а продержимся без убытку.
Без слов Ключаренкова становится ясной задача — притти и жить в пустыне, обстроить ее домами, протянув от колодца к колодцу станции — камышовые дома.
Сквозь представления, родившиеся у Манасеина, едва проникают слова Ключаренкова.
— Если еще змея яйценосная попадется нам, мы свой договор прямо, можно сказать, перевыполним. Овез так считает, что с матки по пятьдесят яиц надо в среднем считать. Поставим щелканчики на полевых мышей, тут их — завались, мышами кормить будем… без всякой доставки сырья. А змея тут видная из себя, экспортная.
Потом трясет руку Манасеина и говорит:
— Не серчай, Александр Платоныч, что тебе скажу: жаль мне, что Максимов наш помер в походе. Про его это радио для дождя никем не расспрошено, не узнано, а то — взяли бы, да опыт и провели у себя. Нам дай только дождя, Александр Платоныч, так мы тебя весной ягодой с своих гряд побаловали бы, как ты к морю пойдешь. Ну! — махнул он. — Встренемся где-нибудь. Мне тут еще три года втыкать-то в ваших краях.
— Стой! — Адорин хочет крикнуть громче, хотя его слышат и так. — Семен Емельянович, песками я сейчас не ходок, но объеду кругом, через Ашхабад. Где будете?
— Да что нам, Моор и будем, обживать сызнова.
— В Мооре? Так ждите меня.
Сказав, Адорин взглянул на Елену, — ее рука вздрогнула, будто он ударил взглядом по ее пальцам. Он сделал то, что должно было ей нравиться. На том внутреннем языке, на котором говорят чувства, его короткая фраза могла иметь несколько смыслов. Она могла звучать как признание в любви, как выражение покорной уважительности или как вызов, за которым подразумевалась борьба. Вот он пришел, увидел, понял и начинает здесь чувствовать себя по-своему, по-новому, объявляя борьбу всему бывшему до него.
Вот он сказал — я люблю то, что ты любишь, но не так, как ты, и отныне будет по-моему или не будет никак. Она поняла, что ей следует что-то сделать, но что? Предложить ли ему опеку и покровительство, или подчиниться, не рассуждая, не защищаясь?
Нефес мог бы подсказать ей, что истинное благоразумие в риске, и такая мысль ей бы все развязала без спора.
Но она только осторожно, на всякий случай, сказала:
— Хорошо бы мне с вами добраться домой.
И тут же она спохватилась, что не с кем оставить Манасеина и что ехать в пески, не решив своих чувств, бесполезно.
Она подумала быстро: «Подождем, все выяснится», — и успокоилась.
— Саят говорит, что Максимов свой план насчет дождя в седло спрятал. Где теперь оно, проклятое? Придется сообча поискать. Ну, бывайте здоровы. Привет там которым! — сказал Ключаренков и быстро всем подал руку. Он понимающе улыбнулся Елене, в этот момент она упустила все передуманное, инстинктивно распахнула руки и, делая из смешного, из того, что ни в какие, кроме смешных, не укладываются слова, простую такую и режущую сердце боль, шопотом крикнула ему:
— Я вам; привезу его!
— Ну, доброго добра! — сказал Ключаренков, не разобрав — седло иль Адорина и, прихрамывая, полез на коня.
6Не прощаясь, Нефес сидел в стороне за кибиткой и, не мигая, смотрел на Елену. Потом он отвел глаза в степь и долго держал их в тяжелом оцепенении.
Караван скрылся за поворотом. Колокол головного верблюда взлетал и падал в воздухе, как сонная, ищущая отдыха птица.
«Да, инженерия — это только один из методов вождения человеческих масс, — думал Манасеин. — Вождения? Скорее — воспитания. И даже нет. Организации. Да, да, организации масс. Сквозь цифры должны проглядывать люди».
Он представил себе Ключаренкова в новой работе.
Вот они строят дома, организуют змеиный питомник, разбивают первые бахчи и заводят первые пастбища в пустыне.
Они будут все время думать о воде. Они будут искать ее. Они будут говорить о его — манасеинском — плане перевести Аму из одного моря в другое. Он открыл глаза.
— Надо заново переучиваться, — сказал он. — Не то знаем и не так знаем, как надо.
Елена подошла и погладила его здоровую руку. Он не почувствовал ее прикосновения.
— Человек приехал шерсть контрактовать, — сказал он, имея в виду Ключаренкова, — шерсть покупать приехал, а тут наводнение, — он пошел наводнение ликвидировать. Пока суетился, оказался в пустыне. Видит, дело неладное, кругом средний век, и пошел вот жить в пустыню, обстраивать ее будет. У него семьдесят семь дел и все на один прицел. В сущности, что же? В сущности он всегда одно дело делает, чем бы ни занимался. А я…
Тут мысли его ушли в себя, и он ничего не произнес вслух.
Нефес встал, не отводя глаз от куска неба, скрылся в улочке меж новых глиняных хижин и быстро вернулся верхом на своем вылинявшем от пота жеребце.
Манасеин сидел на стуле, и обе женщины, наклонясь над ним, суетливо успокаивали его. Отстраняя их, он смотрел вдаль — на караван, поднимавшийся на скаты далекого холма.
— Делибай, — сказал Нефес и открыл инженеру свой немигающий взгляд, — сам видишь: надо!
Глаза его нашли среди песков ключаренковский караван.
Он взмахнул перед глазами коня камчой, будто стряхнул с руки на песок пять лет дружбы. Окутав человека и лошадь, песок взорвался под четырьмя остервеневшими от злобы копытами, и желто-серое пламя, кружась спиралью, стало удаляться в пустыню.
Адорин долго смотрел в пески, хотя уже ничего не было видно в них.
«Собственно только сейчас начинается то, что будет первым событием после наводнения», — подумал он и повторил про себя:
— Экспедиция Ключаренкова… экспедиция Ключаренкова…
Скольким надо было случиться происшествиям, чтобы дать начало событию!
Люди умерли, сошли со сцены, сломали и сделали карьеры, сошлись, разошлись, — и в сущности все только для того, чтобы создать экспедицию Ключаренкова.
Он говорит Манасеину:
— Поедем потом к нему?
Манасеин, глаза которого фосфоресцируют, отвечает:
— И Нефес ушел с ними. И Нефес ушел с ними… А? Да, поедем, попросим работу. Дадут ведь, а?
— Что значит, дадут или нет? Все это теперь мое на всю жизнь.
Нужно было, чтобы люди умерли и перестрадали мучительно, чтобы прошли неожиданные встречи и были высказаны в злобе и любви самые противоречивые и случайные мысли, чтобы пробежали над людьми облака дождей и ветров, чтобы глаза навеки запомнили мрачную радость пустынных колодцев, где жизнь человеческая заключена в нескольких глотках мутной воды, где ее можно случайно выплеснуть вместе с своей порцией влаги, и это будет самоубийством, где воду надо беречь, как здоровье, как бодрость и молодость. Все должно было произойти, что произошло, в видимой своей разобщенности и в хаотическом и противоречивом порядке, чтобы одни люди отговорили все мысли, а другие услышали бы их и запомнили, чтобы родились воспоминания о пережитом, заботы о завтрашнем, и прошли бы перед глазами пейзажи, оголенные от человеческого труда, о которых Нефес мог бы сказать, что месту, где нет труда, нет имени, а Хилков, умирая, вспомнить, как пылят вот так же, как здесь, изможденными травяными запахами возы с сеном на деревенских дорогах под Симбирском…
Вот случилось происшествие — одно, другое, третье, потом они слились, чтобы дать начало событию.
И еще было грустно думать, что забудется все происшедшее до вчерашнего дня — только о неразысканном седле напишут песни и станут думать, что в нем-то и скрыто счастье пустыни, — а история просто откроет страницу, надпишет на ней, минуя истекшие частности, год, месяц и завтрашнее число, и назовет то, что начало жить, экспедицией Ключаренкова.
Так, может быть, следует назвать и эту повесть.
1931
Русская повесть
1В сырую октябрьскую ночь к емельковскому леснику постучался путник. Хозяин долго не открывал — не до гостей в такую пору. Но стук был уверенный, собаки лаяли на него без злобы — и лесник босиком подошел к двери, нащупал по пути дробовик в углу, у притолоки, и спросил:
— Кто там?
— Впусти, отец. Это я, Павел, — ответил стучавший.
— Откуда будешь? — осторожно переспросил хозяин, не торопясь открывать.
— С гнезда в перелет по своему следу, — видно, условную фразу произнес стучавший. — Впускай, отец. Промок я до глубины души.
Лесник затарахтел затвором.
— Перестал бы по ночам шататься, нечистая сила. Только людей пугаешь, — проворчал он, впуская сына.
В темную комнату ворвалась прохлада ночи, струя ветра пробежала по полу, всколыхнув занавески, и скрип деревьев стал так явственен, словно скрипели и шатались сени избы.
— Маскировано у тебя, что ли? — спросил вошедший, ощупью подвигаясь к столу. — Ты, отец, зажег бы лампу, дело есть.
— До утра не потерпим?
— Зажигай. Какой ни час — все выгода.
— Побили вас, что ли?
— Вроде того. Ух, и продрог я! Водки нет? Ты, папаша, ничего про нас не слыхал? Никто у тебя не был?
— Проходили шестеро бойцов, к фронту пробивались, — ну, вывел я их на тропу, показал, куда итти. А больше никого не было.
— К фронту! Вот бы и нам с тобой за ними, — кряхтя, сказал Павел, сбрасывая сапоги и встряхивая скомканные портянки.
Лесник зажег крохотную керосиновую лампочку и, не отвечая сыну, как бы даже не слыша его, сказал:
— Чай будешь пить? А то кликну Наталью.
— Пускай спит. С глазу на глаз потолкуем.
Павел снял с себя мокрый брезентовый плащ с глубоким капюшоном, сбросил стеганый ватник и оказался невысоким сухощавым парнем лет двадцати трех, с негустою, кляузною, как говорят в народе, бородкою, отпущенною, видно, поневоле.
Могучий, тяжелый в плечах лесник, на котором все было узко, молча глядел на сына.
— Ну, папаша, разбили нас, — сказал, наконец, Павел, садясь к столу. — Коростелев Александр Иванович погиб.
— Коростелев? Александр Иванович? — переспросил лесник и нахмурился, будто соображая, может ли это быть.
— Ситников Михаил Ильич погиб. Большаков Николай погиб. Сухов едва живой от немца вырвался.
— Ну, этот и вырвался зря. Тех вот жаль. А ты что, сам был в бою, сам видел?
Павел кивнул головой.
— Все там были. Из сорока — много если пятнадцать осталось. Поодиночке вышли, к утру, пожалуй, соберутся.
— Кто ж начальником теперь?
— А чего начальствовать? Бежать — на то командира не требуется… Да, в общем, Сухов взялся…
— Сухов теперь командир? — с неприязненным удивлением спросил лесник. — Вот оно какое дело, скажи… Сухов, значит. Так… А тело-то Александра Ивановича где схоронили?
— Где там хоронить! У немца остался.
— Вы, что же, живым его отдали, выходит?
— Говорят, что мертвый был, а сам я не видел, — ответил Павел.
Лесник еще более насупился.
— Уходить надо, — сказал сын. — За линию фронта надо уходить, тут дело битое.
— Это кто же вам сказал — уходить? — передвинув лампу так, чтобы лучше видеть сына, спросил лесник. — Приказ имеете?
— Добьет нас немец теперь. Большакова пытал, Ситникова пытал, Сухов сам это видел, его тоже на пытку было взяли, да убежал, повезло парню.
— Выдали они, думаешь?
— Все может быть.
Лесник ударил ладонью по столу.
— Молчал бы, дурной! Кто это выдаст? Коростелев? О ком говоришь?
— Я говорю: все может быть, — упрямо ответил Павел, не глядя в глаза отцу. — Не он, так другой, а уж если к немцу попали — молчать не даст. Не нынче, так завтра ожидать надо немца. Ты не серчай, отец, ты слушай. В Старую Руссу немец финнов привез, две тысячи… Природные лесовики. Они нам дадут жару.
— Это что же, решение такое или сам придумал?
— Сухов как командир принял такое решение. С пятнадцатью не развоюешься. Я потому вперед и прибежал, чтобы тебе сказать. Собраться ведь надо. Вскроем две твоих глубинки, запасемся хлебцем — да и прощай, прощай, леса родные.
— Меня, значит, тоже приглашаете? — насмешливо спросил лесник.
— А то как же. Тебе оставаться нельзя. Это уж факт.
— Не дело вы задумали, — сказал лесник. — Я этому Сухову, как придет, все уши повыдергиваю за такое решение.
— Не имеешь права. Раз командир, так вся дисциплина на его стороне.
— Какой он, к хренам, командир! Кто его, дурака, ставил? Таких командиров — за хвост да в прорубь.
— Не советую, — ответил сын и, приподняв голову, прислушался. На печке послышался легкий шорох. — Ты, Наталья?
— Я.
— Слезай. И к тебе дело есть.
Пошумев за занавеской, вышла и стала, облокотясь о край печи, высокая, статная, вся в отца, девушка. Ее лицо было не по-девичьи строго, но природа дала этой строгости выражение такой наивной чистоты и взволнованности, что превратила строгость в обаяние. Брат невольно залюбовался ею.
— Что же к столу не идешь? Я не жених, чтобы меня стыдом угощать, — сказал он.
— Да не прибрана я. Говори, какое там у тебя дело, — кутаясь в шаль, небрежно ответила сестра. — Мне и отсюда слышно.
— Разговор, сестра, короткий, как телеграмма. Сухов Аркадий Павлович велел мне с тобой договориться до точки. «Пусть, говорит, Наталья бросит заноситься, да и выходит за меня — поставлю ее жизнь на высший уровень».
— Это Сухов-то? — презрительно спросил лесник.
— Сухов, да. А в чем дело? Есть у него кое-какие трофеи, деньги есть. За линию фронта выйдет, награду дадут. Возьмет отпуск, Наталью в Москву свезет, будет она там с утра в кино ходить да лимонад пить. — И Павел засмеялся своим словам, как острой шутке.