В первом этаже, где когда-то была столовая, выкрашенная светлой масляной краской, с краснощекими малышами, поедающими супы и каши, на больших дешевых панно, в красном уголке и в учительской, где все еще сохранилось, вплоть до глобуса с продавленной Африкой, — теперь разместилась команда карательного отряда.
Офицеры же: капитан Пауль Вегенер и младший лейтенант Рихард Штарк — устроились наверху, в маленькой угловой комнате, выходящей окнами на пруд и село за ним.
Солдаты спали на детских кроватках, — три кроватки на одного, — взломав их высокие перильца и приставив кровати одна к другой.
У офицеров два низеньких детских столика вместо стульев, гладильная доска на козлах вместо стола, умывальник и две койки. Из комнаты офицеров открывался вид на пруд, деревню и холм за нею, с церковью, строенной при Грозном.
Капитан приказал ежедневно звонить в колокол по всем правилам, и, так как русские сами не хотели звонить, дежурный солдат ежеутренне и ежевечерне взбирался на колокольню и вяло раскачивал веревку колокола в течение двух-трех минут. Днем не звонили, так как это мешало работать. Но утром и вечером, сев у окна, капитан Вегенер блаженно вкушал своеобразный уют этой лесной стороны, чужой, страшной и все же привлекательной неизвестно чем.
Если бы выбирать себе имение, он, пожалуй, попросил бы что-нибудь ближе к югу. Но в конце концов даже здесь он мог представить себя счастливым — не будь войны.
Зимы еще не было, осень превратила дороги в клейкое черное тесто. В солнечную погоду было еще ничего, зато в пасмурную хотелось сойти с ума. Главным образом, из-за ночей. Ночи были черны до ужаса. «Партизанские ночи», как называли их все. А когда надлежало появиться луне, шел дождь или спускался такой туман, что все равно было темно.
И вот была такая ночь, когда не видно и своего носа. В воздухе стояла беспокойная ветреная зыбь, лес поскрипывал, будто все деревья его шагали вразброд, махая ветвями, чтобы не споткнуться.
Капитан Пауль Вегенер возвращался в штаб из деревни за прудом. До парка его довели с фонарем, но по аллее он пошел в темноте один. Он шел от дерева к дереву, прислушиваясь, оглядываясь. Отовсюду что-то шагало на него, что-то покрикивало со всех сторон. Он несколько раз вздрогнул позвоночником, как лошадь под укусом овода. «Проклятая ночь». Но дом был, к счастью, рядом.
Капитан Пауль Вегенер ощупью взошел на террасу и долго искал входную дверь. Из комнаты доносились голоса солдат. Он постучал в стену. Они не слышали.
Капитан постучал громко, но в этот момент солдаты захлопали в ладоши и опять не услышали его стука. Тогда деревянной кобурой маузера Вегенер ударил в стену.
«Хоть бы окно попалось под руку, чтобы разбить стекло, крикнуть им», — подумал он.
И оно как раз очутилось под деревяшкой маузера. Раздался звон стекла. В комнате, падая, затарахтели стулья, послышалось клацанье затворов, и проклятая дверь настежь распахнулась. Несколько солдат с фельдфебелем во главе едва не сбили с ног капитана.
— Назад! — сказал он, щурясь от света, и рукою, вытянутой вперед, загнал их обратно в комнату. — Фельдфебель! Почему нет дневального у входа? Почему здесь крик, как в пивной?
Солдаты замерли в грязном нижнем белье.
— Спать не раздеваясь. Мы на войне. Соблюдать тишину и поставить дежурного снаружи.
Он поднялся наверх, еще дрожа от ночной темноты, которая до сих пор стояла перед его глазами.
Комната была заперта.
— Что за чорт? Рихард!
Лейтенант был в комнате, но открыл не сразу.
— Я помешал тебе, Рихард? — раздраженно спросил капитан.
— Да нет. Чем ты мне можешь помешать, капитан? Я просто запутался в вещах, — и лейтенант кивнул в сторону стола, на котором разложены были детские пальтишки, костюмчики и ботинки, приготовленные для упаковки.
— Откуда это у тебя?
— Круглосуточная круговая разведка — залог успеха, капитан. Спустился я в подвал — ты слушаешь? — и вижу: наш сторож, этот высокий русский, прячет там троих ребят. Мы тут с тобой сидим, ни черта не знаем, а внизу — целое сборище.
— Да, безобразие, — безразлично сказал Вегенер. — Ты распорядился там?
— Все устроено, капитан. Завтра я сам найду другого сторожа.
— Отлично. Надо бы выпить, Рихард.
— Темная ночь, капитан?
— Да, чорт бы побрал. Висит над головой, как снаряд замедленного действия, висит — и не знаешь, когда он падет на твою несчастную голову: сейчас, завтра или, может быть, никогда.
— Психопатия заразительна, капитан. Я тоже начинаю бояться ночи, — сказал Штарк, стоя на коленях и держа в зубах конец веревки, которой он перевязывал пакет.
— Убирай поскорее всю эту ерунду, Рихард, и давай выпьем, хорошо поедим и хорошо выпьем. Мы, что же, остались без сторожа?
— Оказывается, он был учителем, — сказал лейтенант, быстро завязывая второй пакет. — Я подозреваю, что в сторожа он определился с особыми целями. Но сейчас это уже не имеет значения. Я кончаю. Одну минуту…
Капитан сел к столу.
— Бочаров только что привез тело Коростелева. Его опознало человек тридцать — сомнений нет, это он.
— Он? Браво! Поздравляю. Все оформлено?
— Все.
Лейтенант быстро сунул все три пакета под койку и крикнул:
— Ганс!
Солдат, очевидно, давно дожидался зова у дверей комнаты. Пахнущий дымом, как головешка, он вошел с подносом в руках. Подмышкой у него была зажата бутылка, на локте висел небольшой бидончик с пивом.
— Пиво у них плохое, а коньяк силен, настоящий мужской коньяк, — сказал лейтенант, открывая судки, в которых лежали ломтики жареной свинины, винегрет из бурачков и капуста с картофелем.
Капитан смотрел в угол, барабаня по столу пальцами.
— Хватит, капитан. Ты хотел выпить, давай выпьем. Это, знаешь, такая удача — Коростелев.
— Темные ночи меня так измучили, что я едва держусь. Если бы война шла при луне… — сказал капитан, продолжая смотреть в угол.
— Если требовать невозможного, так пусть бы она шла только в прохладные летние дни… Бочаров не сообщал ничего нового? — перебил его лейтенант, желая увлечь другой темой.
— Говорит, отряд Коростелева рассыпался. Остатки уходят за линию фронта.
— Вторая удача. Можешь потребовать отпуск. И дадут.
Вегенер не ответил. Улыбаясь, глядел он на пламя свечи, и кожа на его щеках, напоминающая лимонную корку, произвольно подергивалась, словно он изнутри подталкивал ее языком.
Штарк взял его за руку.
— Не надо. Честное слово, лучше тогда застрелиться. Вот твой стакан. Пей. Я влил в него немножко коньяку, это называется «ерч», русский коктейль.
— Это хорошо. Давай действительно выпьем и крепко уснем. Чорт с ней, с ночью. Как-нибудь, а?
— Поверь моему совету, капитан: кровь — самое сильное средство для укрепления нервов. Тебе нездоровится? Немедленно пролей кровь. Вид пролитой крови молодит нашего брата. Немец замешен на крови. Это не мое мнение, а какой-то большой персоны. Кровь — наше вдохновение, капитан. Она…
— Я много раз слышал это от тебя.
— Ну, и как? Я не прав? Пролей кровь, если тебе страшно, — и станешь смелым. Трусит только тот, кто мало пролил крови.
— Я не трушу, я болен.
— Все равно. Нет лучшего средства стать на ноги, как кого-нибудь убить. Когда сердце почувствует, что ему все можно, оно забьется у тебя иначе.
— Есть много других средств…
— Нет других средств, — сказал Штарк. Он раскладывал в тарелки картофель с капустой и размахивал ножом, как капельмейстер. — Картофель чуть-чуть подморожен. Но выручает уксус. Нет других средств. Кровь — одно средство. Понял? Если ты немец, это должно доставлять тебе удовольствие. Когда она течет, лоснясь, как бархат… Да что рассказывать! Убей и насладись… Будешь здоров…
Он поднял стакан с пивом, в который уже заранее влил две рюмки коньяку, и поболтал им в воздухе. Потом, закрыв глаза, выпил и вздохнул с удовлетворением.
— Кроме того, я тебе скажу, убивать надо систематически. Когда долго не проливаешь крови, это вредно.
— Может быть, может быть, — произнес капитан с безразличной усмешкой.
— И наконец, капитан, если мы будем воротить нос от крови, мы с тобой погибнем. Надо привыкнуть к тому, что мы еще много прольем ее. Я пьян, но говорю верно. Согласен, что я говорю верно? То-то. Я всегда говорю верно, когда пьян.
Солдаты уже спали. Дневальный вытанцовывал чечетку на мокрой веранде. Ночь была очень длинная. Офицеры пили, пили и все-таки никак не могли пересидеть ее и, наконец, заснули, не раздеваясь, положив головы на стол.
А ночь и впрямь была темна по-партизански. Еще с вечера Коротеев добрался к пруду, но не пересекал его до совершенной темноты. Лишь заполночь пересек он пруд и ползком, в сопровождении мальчика — сынишки домохозяина, у которого пересиживал вечер, полз мимо часового в санаторный парк. Расстояние было невелико, около двухсот метров, но одолевать его пришлось более часа. Хрустни под телом ветка, зашурши сухой лист — и все кончено, и бежать некуда, смерть.
За исключением этого смертного пути, место было замечательное, под самым носом у немцев, и учитель был здорово осведомлен.
Ветер в эту ночь партизанил вовсю. Часовой не слышал, как проползли двое. В заборе щель. Затем аллея. Здесь опасность уже гораздо меньше, разве что какая-нибудь случайная встреча.
Теперь самое главное: спуститься по лестнице в подвал, пролезть узким ходом, почти без воздуха, — и вот они в сыром подвальном коридоре. Тут можно, закрыв рот руками, и кашлянуть, и отдышаться. Потом тихий стук. Молчание. Второй стук. Молчание. Третий стук. И черная дверь из черного коридора бесшумно открывается в новое черное пространство.
Коротеева бросило в пот. Никто не встретил их ни одним, словом, и, казалось, кроме него и мальчика, нет ни одной живой души в этом смрадном подземелье.
Но тотчас же он услышал едва уловимый шелест человеческих губ:
— Ты, Вася?
— Я, — так же тихо ответил мальчик.
— Ты привел кого-то? Вас двое?
— Да.
И дверь тихо-тихо закрылась за ними. Коротеев дрожал. Голос, по-видимому учителя, несколько громче произнес:
— Вы ко мне?
— Да, — ответил Коротеев, — от Медникова.
— По какому делу?
— Мне к Александру Ивановичу.
Молчание.
— Мне нужно в его отряд, — сказал Коротеев.
— Отряда больше нет, — услышал он.
— Что же мне делать? Вы не можете зажечь свет, чтобы мы поговорили с вами?
— Нет, не могу. Вам нельзя быть у меня: я открыт немцами. Слышишь, Вася? Не ходи больше ко мне.
— Зажгите свет, я умоляю, — сказал Коротеев. — Вы должны мне посоветовать. Я же не могу вернуться в город, не побывав в отряде. Вы слышите меня?
— Да, я зажгу свет, но вы одни останетесь со мною, вашего проводника я сейчас отпущу… Уходи, Вася.
Шорох двери. Тишина. Чирканье спички.
— У меня сегодня большое горе. При свете вы увидите тяжелую картину, возьмите себя в руки, — услышал Коротеев, и, когда зажегся свет, он призакрыл глаза.
Помещение было маленьким, тесным. Высокий худой учитель укрепил свечу в горлышке бутылки.
— В городе вы, должно быть, привыкли ко многому, и мое горе едва ли покажется вам серьезным, но поглядите…
И Коротеев взглянул, куда показал рукою учитель.
Три маленьких тела лежали на куче соломы, небрежно покрытой темной дерюгой. «Нет, это же кровь — не дерюга», — сразу разобрался Коротеев.
— Один жив, но что я буду с ним делать? — прошептал учитель. — Я кое-как перевязал его. Вы не врач, кстати? Жаль. Утром они его все равно умертвят.
Не было сил оторвать взгляд от детских тел. Одно из них, скрюченное предсмертной болью, было таким худым, что как бы всосало в себя рубашонку. Лица не было видно, оно было прикрыто шапкой, но руки с бледными пальчиками, вымазанными в чернилах, еще казались живыми.
Коротеев коснулся их. Они были уже тверды.
— Этот мальчик — любимец мой, — сказал учитель. — Способный, даровитый. Все время писал отцу письма на фронт. А как остались мы у немца, он вел дневник. Какая трогательная и страшная книга! Ребенок на войне… Такой книги еще не было в мире… Ему попало первому, но, думаю, все кончилось у него быстро. Шесть пуль в голову — много даже для такой умной головы, как его. А этот… — и учитель потянул Коротеева за плечо ко второму телу.
Оно лежало навзничь, свет нервно бегал по его лицу, словно ища лазейки внутрь, туда, где еще, может быть, теплилась жизнь. Белый помятый вихор, белый крутой лоб, и голубая щелка страшных своей неподвижностью глаз, и губы, умершие на вскрике, и белые ряды зубов… и все такое жалкое, страшное, как всегда бывает страшна детская гибель.
— Этого я октябрил когда-то. Сирота. Жил у бабки. Ему шел девятый год. Какой поразительной душевной чистоты был он, если б вы знали…
Коротеев взял учителя за плечо.
— Как это произошло?
— Сегодня один из здешних офицеров случайно нашел нас. Я ведь тут сторожем числился. Ребятки, по старой памяти, лазали ко мне. То расскажи им, как война идет, то сказку придумай. Сколько раз запрещал им ходить ко мне — лезут все-таки. А ведь и мне без них было тяжело. Выходить на деревню не могу, так что через них только и была связь с миром…
Коротеев остановил его:
— Надо думать, как выбраться отсюда.
Учитель с трудом понял, что ему говорит Коротеев.
— Да, да, конечно, — ответил он. — Но я еще не сказал вам, что и я ранен тоже. И плохо ранен — в грудь.
Он погладил рукой лицо мальчика, которого когда-то октябрил.
— Милый мой, сирота ты моя родная…
Коротеев понял, что нужно немедленно что-то предпринимать. «Бросить третьего раненого мальчугана, ничего не поделаешь, вытащить учителя и уйти». Он взглянул на третьего мальчика и виновато отвел глаза в сторону. Кидалось, тот спит или в обмороке. Но два маленьких заплаканных глаза не мигая смотрели на Коротеева со страхом и вместе с тем с трепетной надеждой.
— Вы способны итти? — спросил Коротеев учителя.
— Могу попробовать.
— Вставайте. Я возьму раненого, а вы пойдете самостоятельно.
— Куда же? — спросил учитель. — Тело Коростелева только что опознавали в этом селе. Отряд его рассеян. По-видимому, там завелся предатель. Я ничего не знаю, кроме того, что с предателем связан некий Бочаров. Куда ж мы пройдем? На деревню? Чтобы ее наутро вырезали?
— В другой отряд.
Учитель поглядел на раненого.
— У Константина перебито плечо и прострелена нога, кажется, с повреждением кости. Кроме того, он раздет. Этот палач снял с него даже мокрый от крови валенок, а на дворе холодно.
— Вставайте и пойдем.
— Мы приняли с Константином другое решение, — сказал учитель. — Мы их подожжем сегодня, спалим весь дом — вот и все.
— Мальчик из этой деревни?
— Ага, — тоненько, радостным, дрожащим голосом пискнул Константин. — Чупрова сын я.
— Так вот. Я дорогу помню. Я заберу Константина и донесу его до дому, сдам отцу. Чупров сможет проводить меня к партизанам или по крайней мере объяснить дорогу?
— Папка-то? — бойчей стал Константин. — Папка-то может. Он у Коростелева связной, все знает… До емельковского лесника Петра Семеновича дойдешь, а там скажут.
— А я их сожгу, спалю, — сказал учитель. — Я их сегодня погрею, Костя. За всех вас, ребятишки мои родные…
Он обернулся к Коротееву.
— Убивать детей — это ведь страшно. Не смотрите никогда, как убивают детей. В маленькое, слабое тельце вгоняют свинец, и оно тает на глазах. Дети — они даже сопротивляться боли не умеют, они — как стеклянные — бьются сразу…
Глаза Коротеева давно были полны слез, и он едва сдерживался от рыданий.
— Теперь о вас, — с трудом сказал он. — Чем вам помочь?
— Все свое я сделаю сам, — ответил учитель, проводя рукой по глазам. — По совести говоря, весь вопрос был в Константине. Но если вы возьмете его, тогда все.
— Я бы взял и вас, но не под силу.
— Понятно. А дело — всегда дело. На всякий случай, если доберетесь до Чупрова, скажите ему — сегодня я жгу немцев.
— Хорошо.
Коротеев подобрался к раненому мальчику и взял его на руки. Дрожащие руки доверчиво охватили его шею. Коротеев уткнулся в ручонку и заплакал, заплакал навзрыд.
— Тихо, не плачь, дядя, — услышал он тихий шопот на ухо. — Выберемся, дяденька, ты только меня не бросай.
И, целуя грязные, шершавые детские пальцы, Коротеев едва выждал, пока учитель погасит свет и выпустит их в коридор. И как вышел в опасность — забыл обо всем. Сказал только одно:
— Молчи. Как бы ни было больно — молчи.
И Константин в ответ только прижал к себе его голову.
С тех пор как Сухов отправился в штаб фронта, прошло много дней. О нем не было ни слуху, ни духу. Между тем народ сходился к Петру Семеновичу Невскому со всех сторон, и надо было решать, как поступить с отрядом. Чупров настаивал на том, чтобы не ждать Сухова, а самим взяться за формирование, и писал, что такого же мнения и представитель райкома, который сейчас живет у него, у Чупрова, и скоро будет в штабе. Невский медлил.
Но однажды глубокою ночью Чупров постучался в строжку лесника и, не снимая тулупа, не сбив снега с валенок, вошел в горницу, сердито разбудил Невского и, показывая рукой на входящего Коротеева, сказал:
— Вот это и есть делегат из райкома, я тебе писал. Вот, пожалуйста, обсудите положение.
Петр Семенович, спавший одетым на печи, быстро спустился вниз.
— С прибытием. В чем дело?
Коротеев поздоровался, раскрыл блокнотик и, морща лоб, перелистал его.
— Я, Петр Семенович, к вам двух колхозников по срочному делу привез.
— А на какой предмет? — спросил Невский.
— Как на какой предмет? — Коротеев откинулся и удивленно поглядел на Невского. — А, как по-вашему, политической работой будем мы заниматься или нет?