— Я, Петр Семенович, к вам двух колхозников по срочному делу привез.
— А на какой предмет? — спросил Невский.
— Как на какой предмет? — Коротеев откинулся и удивленно поглядел на Невского. — А, как по-вашему, политической работой будем мы заниматься или нет?
— Политической? — переспросил Невский.
— Вот именно.
— Вам видней, поскольку вы из райкома, — ответил лесник.
— Значит, будем вести, — закончил Коротеев.
Вошли двое колхозников. Невский взглянул на них — обоих он знал лет десять.
— Вот они обращаются к вам за помощью, — сказал Коротеев. — Немецкий комендант велел сдать всех коней к завтрашнему полдню, по двум колхозам это даст семьдесят пять коней и семьдесят пять саней…
— Выручи, Семеныч, угони наших лошадок к себе в лес, — сказал один из пришедших. — Сделай набег на нас, а мы организуемся, чтобы тебе полегче было.
— Ежели ты не поможешь, больше не к кому, — сказал и второй.
— Как, Федор? — спросил Невский Чупрова. — Ты что скажешь?
— Да чего тут говорить, угнать — и все. Подавай приказ, завтра сделаем. Только вот при тебе предупреждаю: будет какая измена — они первые под наган. Это уж так условимся.
Колхозники встали.
— Спасибо за выручку… Пойдем, Федор, договоримся.
Невский с Коротеевым остались одни. Наталья и Павел спали на другой половине, их дружный храп отдаленно доносился, как скрип раскрытых на ветру ворот.
Коротеев долго не начинал разговора, выжидая, не начнет ли Невский. И точно — лесник не выдержал.
— Бери-ка ты, товарищ Коротеев, команду, а я у тебя на послуге буду, — сказал он, взял Коротеева за руку и хлопнул ладонь о ладонь. — Какой я командир?
— Ты командир неплохой, народ тебя знает и верит тебе, — так же, как и Невский, на «ты», просто ответил Коротеев. — Мое дело — помочь тебе.
— Дал бы ты мне книжку какую или инструкцию… Может, написано где обо всем, как действовать?
— Книг много, да тебе они сейчас не нужны, Петр Семенович.
— Как не нужны? Партизанское дело не новое, оно исстари велось, опыт есть.
— Нет, дорогой мой, никакого опыта для нашей войны. Таких партизан, как мы, было совсем не так уж много. Те, что были, мало на нас похожи. Ну что ж, были партизаны и у Петра Первого, их действия против Карла Двенадцатого на Украине отличались большим размахом, да кто они были — драгуны, часть регулярной армии, они только на время отрывались от основных войск, да и решали несложные тактические задачи. Австрийцы, в эпоху войн с пруссаками Фридриха Великого, создали тип партизана, уже более близкий к нам. Венгры, хорваты и сербы пронеслись тогда через всю Германию и даже перебрались за Рейн. Да что тебе сказать! Наш Александр Васильевич Суворов первую свою известность получил за партизанский набег на Ландсберг в Семилетнюю войну… А Платов, а Денис Давыдов, а Фигнер!.. Большие люди. Нам: с тобой надо и у них учиться, и у старостихи Василисы, — слыхал о такой? — да она, к сожалению, дневников после себя не оставила. Нам с тобой надо учиться и у старых большевиков-подпольщиков, у наших партизан гражданской войны, а больше всего — у самих себя… Мы с тобой обязаны и о посевной думать, и школы мы обязаны открывать… Кстати, сколько школ у тебя закрыто немцами?
Невский с грустной нежностью поглядел на Коротеева.
— Двадцать три школы, — сказал Коротеев, заглянув в блокнот. — Видишь, какое оно дело?
— Вижу. Не по мне.
— Н-ну… Лишь бы дым прямо шел, не беда, что труба кривая, — рассмеялся Коротеев. — Не годы растят, а работа. Захочешь — справишься.
— А что, Никита Васильевич, если мне самому в штаб сходить? — спросил Невский. — Вот я слушаю тебя и слушаю, и страх меня берет за этого Сухова. Сходить разве мне самому?
— Я хотел было сам тебе это предложить, да боялся, как бы ты не понял моего предложения… ну, как, понимаешь… как недоверие, что ли. А, вообще-то говоря, сходить тебе просто необходимо.
— Завтра же и пойду. А ты все на себя возьми.
— Завтра — так завтра. Хорошо. В таком случае я хочу тебя поставить в известность, что произойдет, пока тебя не будет.
— Загадал, что ли?
— Зачем загадал? Запланировал. А вместо себя ты все-таки Федора Чупрова поставь. Так лучше.
И Коротеев, опять перелистав свой блокнот, прочел план действий примерно на десять дней, составленный им еще вчера.
Было намечено в плане несколько докладов на сельских собраниях о положении на фронтах, три приговора над предателями, которые он тоже хотел провести через сельские собрания, набег на авторемонтную немецкую мастерскую и — самое серьезное — захват железнодорожного полустанка X., где, по данным разведки, стоял только что прибывший эшелон с провиантом, для разгрузки которого и собирали крестьянских лошадей.
— Быть тебе генералом, Никита Васильевич, с такой головой, — и лесник сжал Коротеева в своих могучих руках.
Спустя три дня Петр Семенович сидел в штабе у одного небольшого начальника, ведающего партизанами, пил чай внакладку и рассказывал о делах отряда. Сухов не появлялся в штабе.
Ночью, когда рассказ его был перепечатан на машинке, начальник наскоро вымыл руки, надушился одеколоном, пришил чистый воротничок к гимнастерке и, подмигивая Петру Семеновичу, поехал с ним в штаб.
— А духи-то зачем на себя вылил? — с любопытством спросил Петр Семенович.
— Захарьин, брат! — многозначительно ответил начальник.
— Кто это Захарьин?
— Не слыхал? Ну, сам увидишь, — и он захохотал, очевидно предвидя впереди что-то очень веселое.
Ехали вдоль красивого озера с капризным профилем. Стояла полная луна. Вода была словно никелирована. Белый монастырь на острове нежно сиял на голубом лунном фоне.
Обгоняя воинские колонны и встречаясь с колоннами беженцев, объезжая трупы павших колхозных коров, сталкиваясь с брошенными телегами и подскакивая на ямках для мин, они довольно быстро добрались до штаба.
Ждать приема пришлось недолго. Но Петр Семенович, утомленный опасной дорогой из отряда в штаб, после горячего чая с водкой, которым угостил его небольшой начальник, и несколько волнуясь в ожидании ответственной встречи, стал засыпать на глазах у всех. Когда заснул всерьез, их как раз и вызвали.
Разговаривать с ними должен был знаменитый Захарьин, комиссар, только что приехавший из Москвы.
Когда сегодня днем небольшой начальник по партизанским делам доложил ему о гибели Коростелева и что-то промямлил относительно плохой связи с отрядом, Захарьин велел немедленно доставить к нему емельковского лесника.
— Ну, Петр Семеныч, следи за собой, — успел шепнуть Невскому начальник и, шумно вобрав в себя воздух, нежным и ласковым движением, приоткрыл дверь в кабинет.
Высокий, плотный человек встретил их на пороге кабинета. Он нетерпеливо поводил плечами, точно готовился к рукопашной.
— Из отряда Коростелева? — и, не ожидая ответа: — Сами кто будете, как зовут?
— В обиходе зовусь Емельковым, поскольку я емельковский участковый лесник. А по бумагам звонко значусь — Петр Семенович Невский.
Захарьин, усмехнувшись и осторожно поправляя маленькое пенсне на своем широком энергичном лице, сказал:
— Вот если б вы так воевали, как вам по фамилии надлежит… хорошо было бы. Садитесь. Рассказывайте.
И Петр Семенович начал снова рассказывать то, что он только что доложил и что было уже напечатано и лежало перед начальником, но Захарьин то и дело перебивал его, задавая вопрос за вопросом, и доклад благодаря им становился другим, новым — все обыкновенное приобретало теперь, в новом повествовании, гораздо большее значение и смысл.
Захарьин расспрашивал о настроении жителей, о положении с тяглом, о том, есть ли соль и спички, сколько закрыто школ, то есть как раз о том, что Невский считал не партизанским делом и что знал кое-как.
Чистенькая, аккуратная девушка принесла два стакана чаю и бутерброды, и Петр Семенович, не сообразив, что один стакан принесен Захарьину, выпил оба. Тогда немного погодя она принесла еще два стакана и, с укоризною поглядев на лесника, теперь уже поставила стаканы не вместе, а порознь, перед каждым в отдельности.
«Нехорошо», — подумал Петр Семенович и, вспотев от смущения, стал быстро заканчивать свой доклад.
Захарьин встал, осторожненько положил пенсне на тетрадь, сказал, поднимая плечо:
— В любом деле главное — не терять перспективы. Кто ее потерял, тот пропал. Это твердо запомните…
Он прошелся по комнате, вздрагивая плечом, приблизился к карте, занимавшей всю боковую стену, и прочертил рукой волнистую линию от уровня своей головы вниз.
— Надо, чтобы там всюду земля горела под их ногами… Мстить надо конкретно. Убили у вас ребенка — мстите именно за него, не вообще за ребят, а за этого, с именем и фамилией. Сожгли деревню? Мстите за нее. Наш колхозник — человек точный. Когда за его избу, за его сынишку мстят, он это всей душой поймет, он и сам возьмет винтовку. Как, товарищ Невский, возьмет?
Петр Семенович показал рукой, что, мол, возьмет безусловно.
Захарьин продолжал:
— Партизанская война — на народе. Там ваш театр войны. Где горе, где беда — там вы нужны более всего. Партизан — общественный деятель, не забывайте. Не только сражаться, но и воспитывать вокруг себя людей политически. И главное — ни одного дня без борьбы!
Командиром коростелевского отряда назначаю вас. Отдохните и возвращайтесь к себе… Сводки посылайте короткие и правильные. Не бойтесь давать нам советы и предложения, делитесь опытом. Война — это все время поиски нового. Кто зевает — проигрывает. Солдат куется в бою, мы, начальники, — тоже. Кто рассчитывает получить все готовое — ошибается… От неудач не расстраивайтесь. У вас еще будут неудачи, но на этом проверится и отберется народ…
Петр Семенович встал и первый протянул руку этому страшному Захарьину и, — как уж вышло, не помнил, — сказал ему:
— Дорогой товарищ комиссар, золотые твои слова. Так, не разжимая рук, вышли они в коридор, как два родных брата.
Сонные порученцы встали при их появлении.
— Проводите к полковнику Богодухову. Он уже знает.
…Светало, когда, получив все нужные ему сведения, Невский возвращался из штаба.
Где-то близко работали зенитки.
В голубом, но уже потускневшем небе слышен был рокот моторов.
На чистом горизонте нежно розовели зарева горящих деревень.
Невский закрыл глаза.
— А у меня сейчас бой!.. Что-то там — увидеть бы!
4Чупров благополучно «отбил» у двух колхозов семьдесят пять коней с санями и держал их наготове в лесу. Набег на коней был первой частью налета на полустанок. Немцы, торопясь разгрузить эшелон, быстро собрали десятка два саней по всем соседним колхозам и с конвоем из четырех солдат направили их к полустанку. Не успели те подойти к месту, как их нагнал другой обоз из двадцати саней, с Коротеевым в немецкой форме.
Стали грузиться сразу сорок саней. Час спустя подошел третий обоз, стали грузить и на него.
С последними пятнадцатью санями прибыл Чупров. Начинало темнеть.
— Наше время подходит, — шепнул Чупров Коротееву, который, поминутно козыряя немцам, спокойно выправлял какие-то бумаги на груз и только едва кивнул головой.
Партизаны таскали кули и ящики из вагонов и укладывали на сани. Те, что погрузились раньше, вытянулись на дороге за полустанком, поджидая остальных.
Два солдата, пританцовывая на морозе, стояли в голове обоза.
Все немцы были на самом полустанке, в комнате, где выписывались документы, или у вагонов, возле которых они велели зажечь костры, чтобы видней было отбирать груз.
Чупров прошел вдоль поезда. Ребята стояли, где надо. Коротеев, выправив документы, шел, чеканя шаг, к обозу. Тогда Чупров быстрым и легким движением вынул из-за пазухи гранату и метнул ее в окно станционного здания.
Разом загрохотало и у эшелона. Полетели вверх поленья из костров, затрещали вагоны, вспыхнуло сено, как бы невзначай наваленное у вагонов, и застучали скороговоркой партизанские автоматы.
Чупров, бросив гранату в станционное здание, увидел, что там сразу погас свет, и, прислонясь к ящику, лежавшему на платформе, внимательно держал здание под контролем.
Он не оглядывался на то, что происходит на путях, а вслушивался. Но когда занялся озорным огнем близко стоящий возле него вагон, оставаться на свету стало рискованно, и он отбежал к киоску.
Положение сразу стало яснее.
Поезд горел уже почти весь. Немцы, успевшие живыми выбраться из вагонов, стреляли, укрывшись за полотно дороги.
Слышны были робкие очереди и на дороге, у обоза.
— Федор! — услышал он крик. — Пора или нет?
— Огня мало. Погасят, сволочи, — ответил Чупров.
— Огонь сейчас будет. Спирт загорится.
— Подождем.
Кривоногий Федорченков пробежал, согнувшись, вдоль поезда, бросая бутылки с бензином в настежь открытые вагоны. Огонь сразу повеселел. Миша Буряев поддал огня в хвосте поезда. Коробейник, любивший делать все медленно и точно нехотя, поджег выход из станционного помещения.
— Ну, теперь пора! — крикнул Чупров. — Все ко мне!
И, хоронясь за каждый выступ стены, припадая к земле, партизаны проскочили освещенную полосу и скрылись за домами железнодорожного поселка.
Выстрелы немцев сразу усилились, охватили полустанок со всех сторон, приближаясь к дороге.
— Бегом! — скомандовал Чупров.
Он сбросил с себя длинную волчью шубу, побежал в одной куртке.
— Замерзнешь, Федор, подними шубу! — кричали ему.
— Ничего!.. Хоть на час, да вскачь!
За последним бараком стояли розвальни, запряженные парой коней.
— Груня?
— Я, дядя.
— Сбрось наши лыжи и гони вовсю! Обоз далеко?
— Обоз хорош! — просмеялась Груня, племянница Чупрова, и щелкнула языком. — Ну, родные!..
Кони уже неслись.
Партизаны быстро порасхватали лыжи.
— Целиной!
— Есть целиной!
— А, может, ну их к чертям, пойдем трактом?.. На чем они будут догонять?
— Тихо. Не разговаривать. Пошли целиной.
Когда отошли километра за три, Чупров спросил:
— А что грузили-то, известно?
— «Тринкен» главным образом, выпивку, — не без удовольствия сообщил Федорченков.
— И газеты есть и консервы. Зачем же! Умно подобрано.
— Будет теперь Наталье работеха, — засмеялся Чупров. — Сейчас она это в двадцать пять ящиков позароет, потом не допросишься. Я у нее недавно муки просил, ну, дала она, как говорится, адрес, нашел я то место, копаю — спирт. Я к ней. Ошибка, говорю. Покраснела, бедная. «Извините, говорит, дядя Федор», — и дает мне другое место. Что за чорт! Опять спирт.
— Везет тебе! — сказал Федорченков. — Со мной вот таких чудес никогда не бывает. Хоть бы разок ошиблась.
Выстрелы давно замолкли за спинами партизан, а зарево сильными рывками поднималось, подпрыгивало все выше и выше, часто вздрагивало и темнело.
Точно сговорясь, партизаны не поминали о набеге. Поговорив о том, о сем, о пустяках, они замолчали, потому что итти было трудно, а они устали и были голодны. Но, не глядя на их усталость, Чупров упрямо вел группу по целине.
5Был вечер. Наталья не зажигала огня. Прислонясь спиною к печи, сидела она на низенькой табуретке и, закутавшись в шаль, громко разучивала наизусть:
— Картошки двенадцать мер на Иваньковском кладбище… двенадцать мер под могилой с чугунным крестом… У колодца на тракте патроны… патроны у колодца на тракте… Керосину пять бочек…
Дверь в сенях шумно раскрылась, вбежал возбужденный Павел.
— Где лыжи?
— Где-то отец схоронил, не знаю. Куда собрался?
— Сбегаю к большой сторожке. Слышно — саней пятнадцать туда прошло, голоса слышны, песни.
— На полатях лыжи. Да и мои сними, вместе сходим, одна боюсь оставаться.
— Боюсь, боюсь, — недовольно проворчал Павел. — Я же говорил, как тебе поступать. Вышла б за Сухова и горя не знала. Да и сейчас в общем не поздно. Вернется он из штаба, отряд наверняка распустит, в Москву поедет. Вот и я бы с тобой.
— Молчал бы уж со своими советами, — сказала Наталья.
Лес был подернут вечернею мглою, все таяло в нем, все терялось, и даже голос падал у самых губ, не распространяясь в воздухе.
Шли осторожно, боязливо. Не доходя версты до старой поляны, где стояла их большая изба, почувствовали запах дыма, и мгла впереди пожелтела.
Пять или шесть костров трещали на поляне, и черные силуэты людей со светящимися головами качались вокруг них.
— Поди-ка, разнюхай, — сказал Павел сестре. — Смотри, только к мужикам особо не суйся, а то дадут тебе пряника.
Но тут же усовестился и, остановив сестру, вышел из леса сам.
Наталья подумала и двинулась следом за ним. И только вышла на поляну, поняла — Сухов здесь.
Он — Наталья увидела сразу — стоял на крылечке, в новом черном полушубке и серой барашковой папахе, и держал речь. Наталья оглянулась — Павла нигде не было, и она одна подошла к последнему костру и стала в сторонке, за чьими-то санями, груженными мясом.
Поляна напоминала колхозный рынок в канун базарного дня. Тесными рядами стояли розвальни, груженные мясом и мукою. Мычали телята. Попискивали в лукошках куры. Из раскрытых кадушек розово-белыми комьями выглядывала мороженая клюква. В пахнущих сушками рогожных кулях поблескивала рыба. На кулях лежали завернутые в тряпье винтовки, а у двух саней торчало по станковому пулемету. Коростелевские партизаны и приехавшие с ними вступать в отряд новички набивали патронами пулеметные ленты и сушили у костров валенки. Мальчишки, приехавшие со старшими, возбужденно носили воду, наливали ее в черные, прокопченные на кострах ведра, набрасывали тулупы и одеяла на прозябших коней и, перекликаясь друг с другом, помогали отцам стряпать ужин.