Баронесса оправилась раньше меня и смущенно, но вместе с тем высокомерно спросила у него, кто он и что ему нужно.
Но он, видимо, не расслышал, ибо был глух или притворялся глухим, и вдруг заговорил так, словно продолжал уже начатый разговор.
— Да, да, — отрывисто произнес он скрипучим голоском, — сегодня холодно, очень холодно. (Часы уже показывали полночь.) Будут заморозки, все уже замерзло. Земля заледенела, а луна яркая, очень яркая, чертовски яркая.
— Кто это? — обернувшись ко мне, с изумлением спросила баронесса. — Глухой? Сумасшедший? Каким образом он вошел в дом?
Я был не менее удивлен, чем она. Я тоже стал расспрашивать старичка, но он ответил мне не более; вразумительно.
— Как дела господина барона? — продолжал он, — Они в порядке, в полном порядке. Господин барон будет доволен своим управляющим. Разве только процесс с настоятелем монастыря Святой Марты может беспокоить его, но это пустяки, пустяки, сущие пустяки.
— Ах, я поняла! — сказала баронесса. — Это наш новый управляющий, господин Бюиссон. Наконец-то он приехал, какое счастье! Но ведь он глух, как пень, не так-ли?
— Сударь, — сказал я, повышая голос, — разве вы не слышите, что госпожа баронесса спрашивает, хорошо ли вы доехали?
Старик ничего не ответил. Он гладил своего дрянного пуделя.
— Что за отвратительная собачонка! — сказала баронесса. — Каково мне выносить это приятное общество! Но послушайте — где барон ухитряется находить подобных управляющих? Недаром я сказала сегодня, что он специально выискивает самых невыносимых!
— Сказать правду, — ответил я, — этот кажется мне очень странным. Не понимаю, как господин барон сможет беседовать с ним о делах, раз он не услышит и пушки.
— К тому же ему по меньшей мере сто лет! — продолжала баронесса. — Очевидно, муж считал, что прежний был чересчур молод. Да, вот фантазии моего супруга, такие фантазии могут взбрести в голову ему одному! Послушайте, давайте попытаемся отправить его спать… Сударь! Господин Бюиссон! Господин управляющий!
Баронесса кричала во весь голос, но, убедившись, что старичок даже не замечает этого, сочла за лучшее обратить все в шутку и начала безумно хохотать. Я пытался последовать ее примеру, но это было не вполне искренне. Проклятый старичок помешал мне в такую минуту, когда дела мои шли на лад, но он, видимо, даже не подозревал, что его присутствие кого-то стесняет. Он неподвижно сидел в кресле, с неистовой яростью грел свои старые ноги, а его мерзкая собака, которой я попытался, но безуспешно, наступить на хвост, угрожающе оскалила зубы.
— Этот процесс, — сказал вдруг управляющий, — запутан, запутан, очень запутан. В нем разбираюсь только я один. Сомневаюсь, чтобы кто-нибудь, кроме меня, мог закончить его. Настоятель уверяет, что…
Тут он заговорил с поразительной быстротой, с необыкновенным возбуждением. Не ждите от меня повторения его речей — один только дьявол или какой-нибудь старый опытный крючкотвор смог бы его понять. Для меня, а тем более для баронессы, это была китайская грамота. К тому же по мере того как он говорил, со мной, да и с баронессой, как она мне потом рассказала, происходило что-то странное. Мы слышали его слова, но они тут же исчезали из нашей памяти. Мы не смогли бы повторить ни одной его фразы, и эти фразы никак не воспринимались нами. Мы заметили, что он как будто и сам не понимал, не сознавал, что именно он говорит; он бросал слова словно в пустоту, и нам казалось, что он то бессмысленно перескакивает с предмета на предмет, то в тысячный раз повторяет одно и то же. Но, в сущности, его речи не достигали нашего рассудка. Его голос только касался нашего слуха, но не проникал в глубь нашего существа. Мы вдруг словно бы оказались заперты в сундуке. Лицо старика, весь его вид резко изменились; не переставая говорить, он продолжал меняться. Он словно на глазах старел с каждой минутой. Не знаю, как выглядят двухсотлетние люди, но бесспорно, что сначала он представлялся мне столетним, а потом его возраст как бы удвоился, утроился. Кожа приклеилась к костям! Глаза, которые несколько мгновений блестели и даже сверкали от яростной злобы, начали вдруг блуждать, взгляд сделался растерянным, мрачным, потом затуманился, стал тусклым, застыл и наконец совсем погас. Голос его тоже постепенно угас, лицо съежилось. Одежда обвисла и как бы стала влажной на его чахлом теле. Рубашка, сначала показавшаяся нам белой, приняла землистый оттенок и как будто запахла плесенью. Собака встала на ноги и завыла, вторя ветру, рычавшему снаружи. Мы не заметили, что свечи в канделябрах постепенно догорали, и вот погасла последняя. Баронесса тревожно вскрикнула и стала звонить в колокольчик. Никто не явился, но мне удалось отыскать непочатую свечу в другом канделябре и зажечь ее. Мы были одни. Старичок успел выйти так же бесшумно, как вошел.
— Слава богу! — воскликнула баронесса. — Не знаю, что я чувствую, но, кажется, со мной чуть было не случился нервный припадок. Я никогда не видела ничего более мучительного, чем это крошечное привидение. Ведь это было настоящее привидение, правда, сударь? Можете вы понять, как мог мой муж связаться с подобной мумией? Глухой, столетний, сумасшедший — ведь сверх всего он еще и сумасшедший, вы согласны? Что такое он нам наговорил? Я ничего не поняла, ничего толком не слыхала… словно передо мной трещала старая сорока. Вначале это рассмешило меня, потом мне надоело, потом стало меня раздражать, а потом испугало, так испугало, что я задыхалась, что мне сдавило грудь, что мне захотелось зевать, кашлять, плакать, кричать… кажется, под конец я и в самом деле что-то закричала. Я ужасно боюсь сумасшедших и маньяков! Ах, я не хочу, чтобы этот человек провел здесь целые сутки, я и сама сойду с ума.
— Господин барон ошибся относительно возраста и умственных способностей этого бедняги, — ответил я, — Разумеется, он впал в детство.
— А муж будет уверять, что нет. Вот увидите — он скажет мне, что управляющий молод и приятен… Но пусть он выгонит его, или я уеду… Ах, боже мой! — вскричала она. — Знаете, который час?
Я взглянул на стенные часы. На них было три часа утра.
— Как! Этот человек проговорил с нами три часа кряду? Он был в бреду, тут не может быть сомнений.
С минуту мы молчали. Оба мы не могли понять, каким образом сумели выдержать три часа его усыпляющей болтовни, не будучи в силах прервать ее и не замечая, сколько времени она длилась, несмотря на всю скуку и досаду, какую она в нас вызывала. Внезапно баронесса рассердилась.
— Не понимаю, — сказала она, — почему вы не прервали его и не нашли любого способа, будь он приличен или неприличен, избавить меня от такой пытки. Ведь сделать это должны были именно вы.
— По-моему, сударыня, я был не вправе распоряжаться в вашем доме, разве только вы сами дали бы мне это право…
— А скорее всего, я просто спала, да, может быть, и вы тоже.
— Клянусь вам, что не спал! — вскричал я. — Ведь я невыносимо страдал.
— Я тоже, — ответила она, — мне было жутко, я была парализована. Я ужасно боюсь сумасшедших и маньяков — впрочем, я уже сказала вам это. Но вы… значит, вы тоже испугались?
— Пожалуй, нет, сударыня, но я оцепенел от ощущения чего-то необычного, от какого-то отвращения…
Я попытался объяснить ей, что это досадное вторжение в разгаре сцены, которую я играл с таким жаром и искренностью, причинило мне боль.
— Полно! Вы тоже испугались! — возразила баронесса с убийственным презрением, — Да! Мы прекрасно провели эту бессонную ночь, нечего сказать! Завтра у меня будет мигрень. Будьте любезны посмотреть в доме, в конторе, на кухне, встал ли уже кто-нибудь из людей, потому что сколько я ни звоню в колокольчик, хоть разбей его, все равно никто не приходит. Очень странно. Уж не заснула ли моя горничная и остальные слуги летаргическим сном?
Легко сказать! У нас оставалась только одна свеча. Унести ее было бы неприлично, а я никого здесь не знал. Ни в голове у меня, ни в сердце не было теперь и следа; любовных устремлений. Баронесса казалась мне сварливой, властной и глупой. В просторной гостиной было холодно и темно. Я чувствовал себя утомленным поездкой и в высшей степени недовольным своим пристанищем. Я вышел из гостиной и пошел наудачу. Ощупью, натыкаясь на мебель, я добрел до прихожей, зашагал по коридорам; я кричал, я стучал во все двери. «Если я разбужу барона, — думал я, — он сочтет весьма странным, что ни я, ни его жена еще не спят в три часа утра. Ну и пусть! Они как-нибудь объяснятся друг с другом — мне-то какое дело».
Наконец я открываю последнюю дверь, вхожу в просторную кухню, слабо освещенную старой лампой, и вижу там нашего старикашку — он сидит на соломенном стуле возле очага, который почти угас. Его пудель оскаливает зубы. Бедняга устроился крайне неуютно, и мне жаль его! Я хочу его разбудить — ведь, кажется, он заснул. Но он говорит мне: «Холодно, холодно, очень холодно». Он не слышит ни слова, вокруг — ни души. Я зажигаю свечу, обхожу снизу доверху весь дом. Ни лакеев, ни горничных. В этом крыле замка никто не ночует. Я возвращаюсь в гостиную, чтобы, несмотря на риск быть принятым за глупца, спросить хозяйку, в какой части ее владений можно откопать ее слуг. Но баронесса, потеряв терпение, уже ушла к себе, унеся с собой свечу, и лишь жалкий огарок, найденный мною в кухне, угасал теперь в моих руках. Как отыскать мою комнату в этом лабиринте коридоров и лестниц, да еще ощупью, в темноте? Ничего нет глупее положения человека, который тратит целый час, чтобы найти приличное место для сна. Я отказываюсь от этого намерения. Ко всем чертям баронессу, пусть укладывается без помощи горничных! Пусть старик управляющий мерзнет в кухне со своей собакой, мне-то что! Я обойдусь без спальни, без кровати, без слуги, но не стану мерзнуть!
Рассуждая таким образом, я засовываю в камин три огромных полена, пододвигаю к огню большую софу, закутываюсь в широкую скатерть и засыпаю глубоким сном.
Слуги, которые ложились спать рано, вставали тем не менее очень поздно. Да, пора было приехать управляющему, потому что дела в гернейском замке шли из рук вон плохо. Как только рассвело, я успел разыскать свою спальню — мне помог мой чемодан, стоявший у дверей, — раскрыть постель, чтобы сделать вид, будто я провел там ночь, и совершить свой туалет, прежде чем кто-нибудь мог бы обнаружить странный ночлег, устроенный мной в гостиной. Когда удар колокола пригласил меня к завтраку, я застал барона и баронессу в разгаре явной ссоры.
Барон, радуясь приезду г-на Бюиссона, приказал слугам пойти за ним, чтобы иметь удовольствие представить его хозяйке. А хозяйка пришла в ярость и сказала, что выгонит его, как только он покажется ей на глаза.
— Да что же это с вами, мое сокровище? — сказал наконец барон, выйдя из терпения, — Господину Бюиссону сто лет, он сумасшедший, он маньяк, он глухой!.. С чего вы это взяли, если никогда его не видели?
— Видела, сударь, слишком хорошо видела, с двенадцати до трех часов утра, и никак не могла от него отделаться.
— Вам это приснилось! Он приехал только два часа назад!
— Нет, говорю вам, он приехал ровно в полночь. Спросите у Лапьера — очевидно, это он отпер ему ворота. И, кстати сказать, не дал себе труда доложить мне о нем.
— Но ведь я же говорю вам, что сам принял его в девять часов утра, когда было совсем светло, и даже встретил его за целое лье отсюда!
— Вы грезите наяву!
— Не я, а вы.
— Но где же Лапьер? Пусть он объяснится. А вы, господин Розидор? Да не молчите же!
Я был ошарашен, я смутно припоминал события этой ночи. Я не мог, не смел ничего вспомнить, ничего объяснить. Отворилась дверь, и вошел г-н Бюиссон. Это был человек лет сорока, не более, полный, румяный, весь в черном, с живым взглядом и добродушным лицом. Барон представляет его жене. Г-н Бюиссон не более глух; чем вы или я. Он ясно выражает свои мысли, отвечая впопад, не говорит о судебных делах и уверяет г-жу баронессу, что ночевал в Сен-Мейнене и выехал оттуда верхом в пять утра, чтобы прибыть в девять. Любые объяснения были бесполезны. Никак нельзя было спутать этого управляющего с тем, который приходил ночью. Баронесса расспрашивает Лапьера. Лапьер никого не видел. Он тщетно прождал г-на Бюиссона в конце аллеи до полуночи. Вернулся домой и лег спать. Никто из слуг никого не впускал и никого не видел. Все спокойно спали. Горничная долго ждала баронессу в ее спальне, где и застала хозяйку, придя еще раз в три часа утра.
— В три часа утра! — восклицает барон, бросая на меня свирепый взгляд. — Поистине странный каприз — лечь спать так поздно! И ведь управляющий, который находился в вашем обществе, совсем не напоминает столь древнего старика, каким вы его изобразили!
Баронесса пришла в неописуемую ярость.
— Да говорите же, сударь! — вскричала она, обращаясь ко мне. — Меня обвиняют в том, что я подвержена галлюцинациям, а вы сидите и не произносите ни а слова.
Наконец мысли мои прояснились, и я сказал:
— Господин барон, клянусь вам честью, душой, всем, что только есть святого, что в двенадцать часов ночи в гостиную, где я прощался с госпожой баронессой, вошел маленький человечек — на вид ему было не менее восьмидесяти лет, и что он торчал там и нес всякий вздор до грех часов утра, причем не было никакой возможности вставить хотя бы одно слово, настолько он был глух или же поврежден в уме.
Искренность моего тона поколебала барона.
— Каков он был на вид, этот человечек? — спросил он.
— Худой, ростом меньше меня. Нос острый, под глазом большая бородавка, губы тонкие, глаза мутные, взгляд растерянный, голос скрипучий и сиплый.
— А что на нем было надето?
— Кафтан, камзол, короткие штаны оливкового цвета, чулки вязаные, белые с голубым; в руке трость черного дерева с набалдашником, изображающим голову негра и сердоликовом тюрбане. С ним была скверная черная собачонка, которая все время ворчала.
— Все это верно, — добавила баронесса, — но господин Розидор забыл сказать, что камзол у него обшит серебряным галуном и что на нем были очки в черепаховой оправе. Кроме того, у него привычка по три раза повторять одни и те же слова: «Холодно, холодно, очень холодно. Это запутанное дело, очень запутанное, очень запутанное».
Туг Лапьер вдруг уронил на пол тарелку и побледнел как мертвец. Барон тоже немного побледнел и сказал:
— Очень странно! Мне рассказывали об этом, но я не верил.
— Вот, сударь, я же вам говорил, — весь дрожа, сказал Лапьер. — Я видел его в тот вечер, когда вы приехали сюда, так же ясно, как сейчас вижу вас, и одет он был точно так же, как на портрете.
— Немедленно принесите мне портрет господина Руссе, — с волнением приказал барон.
Принесли небольшой, писанный пастелью портрет.
— Он не очень хороший, — сказал барон, — его написал один бродячий художник за два месяца до смерти бедняги Руссе, но страшно похож.
Баронесса взглянула на портрет, громко вскрикнула и лишилась чувств.
Я лучше владел собой, но, узнав ночного гостя и ни на миг не усомнившись в этом, почувствовал, что обливаюсь холодным потом.
Баронессу привели в чувство.
— Объясните же мне эту страшную шутку, сударь, — сказала она мужу, как только пришла в себя. — Стало быть, господин Руссе не умер?
— Увы, умер, бедняга, — ответил Лапьер, — умер и похоронен за неделю до приезда госпожи баронессы. Я сам закрыл ему глаза, и если сударыне угодно взглянуть на его собаку, на его бедного черного пуделя, который каждую ночь бегает к его могиле и скребется там…
— Ни за что! Ни за что! — вскричала баронесса. — Пусть поскорее уложат мои вещи, пусть вызовут почтовых лошадей. Я не останусь здесь на ночь.
То ли она действительно была страшно напугана, то ли воспользовалась удобным предлогом, но ей удалось настоять на своем, и два часа спустя она была уже на пути к Парижу вместе с бароном, который предоставил новому управляющему самому разбираться в истории с покойником. Не знаю, как супругам удалось поладить, но они уехали вместе. У меня не было ни малейшего желания провести здесь еще одну ночь и слушать речи умалишенного о судебных процессах. Баронесса простилась со мной весьма холодно; барон пытался быть более любезным и довез меня до соседнего городка, но я не разделил выраженного им сожаления по поводу того, что он не смог удержать меня долее в гернейском замке.
Жорж Санд
Жорж Санд — псевдоним Авроры Дюдеван, урожденной Дюпен (1804–1876). Происходя из дворянской семьи, она, подобно большинству девиц своего сословия, обучалась сперва дома, затем в католическом монастыре, но, обладая недюжинным умом и широкими духовными запросами, увлекалась серьезным чтением и сама дополнила свое образование. Восемнадцати лет Аврора Дюпен вышла замуж за дворянина Казимира Дюдевана, но брак этот не был счастливым, и через восемь лет супруги разошлись. Аврора уехала в Париж, где стала работать в газете и одновременно начала писать. Первые же ее романы имели большой успех. В «Индиане» (1831), «Валентине» (1832), «Лелии» (1833) судьба героини, женщины из той же среды, к которой принадлежала сама Аврора Дюдеван, ставшая теперь Жоржем Санд, социально заострена: автор раскрывает зависимое и угнетенное положение женщины в семье и в обществе, и личный печальный опыт автора здесь объективирован и обобщен. Лучшим произведением Жорж Санд этого периода считается «Лелия», где героиня уже является женской ипостасью мятущегося, ищущего, неудовлетворенного романтического героя, и ее внутренняя трагедия выводится за пределы бытовых и семейных отношений.
Живя в Париже, в сфере напряженных литературных и политических интересов и конфликтов, писательница сближается с представителями демократической оппозиции режиму Июльской монархии, с левыми республиканцами, и на нее оказывают сильнейшее влияние идеи утопического социализма, прежде всего работы Сен-Симона и Фурье. В 1836 году выходит одно из лучших произведений Жорж Санд, роман «Мопра», отчасти исторический, поскольку действие его разыгрывается накануне французской революции и тема его — превращение юноши из типичной дворянско-феодальной семьи под влиянием прогрессивных идей своего времени в борца за переустройство общественной жизни. И это произведение, и романы «Странствующий подмастерье» (1840), «Орас» (1841), «Консуэло» (1842–1843) являются наиболее значительными и художественно зрелыми во втором периоде творчества Жорж Санд, когда она испытывает сильное влияние рабочего движения сороковых годов, вступает в дружеские отношения с его деятелями, переписывается с поэтами из рабочей среды. Теперь писательница считает самыми интересными и многообещающими представителями своей эпохи людей именно этой среды и стремится изображать их в своих романах такими, каковы они есть и какими они должны быть, чтобы оправдать возлагаемые на них надежды. Так появляются положительные герои «Странствующего подмастерья», «Ораса», «Консуэло». В «Странствующем подмастерье» Пьер Гюгенэн нарочито идеализирован (по собственному признанию Жорж Санд), но отнюдь не теряет черт живого человека, который должен и может вызывать к себе симпатию читателя. В «Орасе» рабочий Поль Арсен демонстративно противопоставлен буржуазному карьеристу и эгоисту Орасу в плане романтической поэтики контрастов, как воплощение социального добра в противоположность социальному злу. В «Орасе» присутствует и живое дыхание истории — события рабочего восстания 1832 года. В романе «Консуэло», истории странствий талантливой, прославленной певицы, самое существенное по замыслу автора то, что Консуэло — дочь народа, в успехе и славе не забывшая, откуда она вышла. Любовь между Консуэло и Альбертом фон Рудольштадт, дворянином, отвергающим свое сословие и рвущимся к народу, — романтически символична, так же как в «Странствующем подмастерье» отношения Пьера Гюгенэна с внучкой графа де Вильпре. С одной стороны, здесь высшие классы как бы склоняются перед народом, с другой — утверждается в какой-то мере возможность мирного исхода социальных конфликтов. Приемы романтической поэтики служат в данном случае тому пониманию исторического движения к «светлому будущему», какое свойственно было утопическому социализму, глубоко чуждому идее классовой борьбы как силы, движущей историческое развитие.