Может, она и не стала бы делиться этими своими размышлениями с Олегом – он целыми днями пропадал на работе, домой приезжал только спать, потому что его завод переживал тяжелые времена, впрочем, как и все заводы в перестройку, – но странно было бы не показать ему статью про Музей личных коллекций, да и заметку про «Покаяние» тоже.
Он прочитал обе газеты в кровати перед сном и сказал:
– Увлекательно.
Такая оценка удивила Тамару. Она считала, главное в ее статье другое – неожиданность оценок, например. Обстоятельность, быть может. Но увлекательность?..
Она спросила, почему он отметил именно это.
– Потому что до конца дочитал, – ответил Олег. – Чтобы человек на тебя потратил свое свободное время, особенно когда его мало, – это, знаешь, сильно надо постараться. А у большинства, как бы ни старались, все равно не получится. Тем более мне про искусство в принципе не очень понятно и не сказать чтобы интересно. Но я все понял, во-первых, и оторваться не мог – в-главных. Мало кто может так написать, – повторил он. – Думаю, считаные единицы.
Точно так же он говорил ей про ленивые дубы – то же зерно неожиданности было в его словах, и точно так же будили они воображение.
И словно яркий свет озарил от его слов Тамарино сознание, позволив ей отчетливо увидеть происходящее с нею.
Она может писать так, чтобы люди это читали. Она не знала этого за собой, но это в ней было и вот проявилось вдруг. Нет, не проявилось еще, только начало проявляться, и теперь от нее зависит, что произойдет с этим робким умением дальше.
– Я не знаю, что мне теперь делать, – растерянно и расстроенно сказала она.
– В каком смысле? – не понял Олег.
– Я хотела бы писать еще.
– Ну так пиши, – пожал плечами он.
– Понимаешь… Меня никто не просит это делать. Меня в эту газету не только не зовут, но, думаю, изо всех сил постараются туда не пустить.
– Почему?
– Потому что никому не нужны конкуренты.
– Ты уверена? – усмехнулся он. – Капитализм еще не наступил вроде. Хотя к этому идет.
– Я не знаю, что мне делать, – повторила Тамара. – Я не могу ходить на работу, мне это мучительно стало. Все время кажется, что я впустую трачу время. Но ведь это же блажь?.. – полувопросительно проговорила она.
Олег уже собирался выключить ночник со своей стороны кровати. Но задержал руку над лампой – посмотрел на Тамару. Она не понимала, что он думает о ней, о ее словах, о том, что с ней происходит.
– Ты должна делать то, что считаешь нужным, – глядя ей в глаза своими маленькими непроницаемыми глазами, сказал он. – Настаивать на своем. Добиваться своего. У тебя нет никаких причин отказываться от той жизни, которой ты хочешь.
– Я беременна, Олег, – сказала Тамара.
В этом была главная причина ее колебаний, ее растерянности. Предстоящая перемена жизни была огромна, неотвратима, и могла ли она, имела ли право затевать в предвидении этого такую перемену, которая не была продиктована необходимостью, но требовала значимых, долгих и никому, кроме нее, не нужных усилий?
Тамара не поняла, обрадовался ли ее муж тому, что услышал. Ей показалось, что он взволнован, но, может быть, только показалось, и то лишь на мгновение.
– Ты хочешь ребенка? – спросил он наконец.
– Конечно.
– Сейчас?
– Конечно, – повторила она почти с раздражением.
Что означают его вопросы? Ребенок уже есть, что здесь обсуждать?
– А ты – нет? – спросила она.
– Чего я хочу, в данной ситуации неважно, – ответил он.
– Почему?
Ничего она не понимала! Какие странные существа мужчины… Или только ее муж?
– Почему ты все это спрашиваешь? – уточнила Тамара.
– Ты хочешь писать свои статьи. Этого ты хочешь определенно. А ребенка – не знаю. Не понимаю. И настаивать… – Олег судорожно сглотнул; Тамара увидела, как дернулось его горло. – Не могу, – закончил он.
Наконец она поняла, что с ним происходит. Все так просто, так очевидно, и какая же она дура!
Тамара обошла кровать, присела на ее край рядом с мужем и, наклонившись над ним, быстро поцеловала его в нос.
– Я очень хочу от тебя ребенка, – то ли в нос ему, то ли в глаз шепнула она. – Ну как ты мог подумать?.. Ну конечно!.. Господи, ерунда какая!..
Она взволновалась почти до слез, слова ее звучали сбивчиво.
Олег положил ладони ей на плечи. Она замолчала и замерла.
– Пойди в газету обязательно, – сказал он. – Все у тебя отлично получится.
Глава 18
В эту же газету Тамара шла и сегодня, тридцать два года спустя. Даже здание осталось то же, на улице Правды, в огромном газетном комплексе.
Снаружи это здание казалось по-советски унылым, но внутри большинство редакций старались выглядеть современно и щегольски демонстрировали хай-тек во всем, что относилось к внешнему обустройству. С обустройством внутренним – с содержанием газет – дело в последнее время обстояло гораздо хуже, но об этом Тамара перестала думать. Какой смысл возмущаться тем, чего не можешь изменить? Только здоровье терять, ничего больше.
За то время, что она здесь работала, ее положение в газете стало таким, о котором многие мечтали, но которого мало кто достигал. И каждый из главных редакторов, часто сменявших друг друга за эти годы, и каждый из еще чаще друг друга сменявших заведующих отделом культуры, осмотревшись на новой должности и познакомившись с коллективом, понимал, что положение обозревателя Ивлевой лучше оставить незыблемым.
Может быть, если бы Тамара стремилась сделать административную карьеру, занять чье-то место, кого-то подсидеть, к ней относились бы иначе. Но она хотела только того, что у нее уже было: возможности писать так, как она сама считает нужным, и о том, что ей самой кажется существенным. Поскольку результатом такого способа работы становились материалы, которые привлекали всеобщее внимание – а с появлением электронной версии и статистики просмотров это стало совершенно очевидно, – никто не мешал Тамаре работать так, как она привыкла: высказывать любые суждения, ездить в любые командировки и тратить на присутствие в редакции один день в неделю.
Зарплата ее, правда, не потрясала воображение, но зарплата никогда не играла для нее решающей роли. Так уж сложилась ее жизнь, что о деньгах она могла не думать. В результате такого хода своей жизни Тамара приобрела способность относиться к деньгам без вожделения и уверенность в том, что, случись ей оказаться в бедности, это не вызовет у нее отчаяния так же, как не вызывает эйфории нынешний достаток.
Наличие денег прояснило ее жизнь, позволив понять банальную, но верную формулу: ценно только то, что не имеет цены. В ее работе не имело цены то, что она почувствовала, написав первую статью: возможность силой своего впечатления вызывать то же впечатление у других, незнакомых ей людей, меняя их представление о том, что в жизни важно и что неважно.
Спектакли, которые она ехала смотреть в Нормандию, Тамара считала делом, безусловно, важным, что бы и кто бы на этот счет ни думал. Они определяли собою театральную картину ближайшего будущего, и не так уж часто удавалось увидеть все это будущее разом, чтобы упускать такую возможность.
Главред Солнцев подписал командировку с демонстративно кислым видом, но не подписать все-таки не решился: Ивлева ездила на этот фестиваль уже десять лет, и ему трудно было бы объяснить ей, почему газете стали неинтересны европейские театральные дебюты.
Если бы командировку не подписали, Тамара поехала бы в Нормандию за собственный счет. Но Солнцеву об этом знать было не обязательно.
– В нестыковке ваших, Тамара Васильевна, интересов с интересами большинства населения, конечно, есть своя прелесть, – заметил он, отдавая ей листок с подписанным приказом. – Но газета у нас массовая все же. Так что вы уж там хоть побольше внимания нашим уделите.
– Это же не футбол, – пожала плечами Тамара. – Национальные сборные туда никто не посылает. Государственного финансирования нет. Каждый театр представляет лично себя на спонсорские деньги.
– Не скажите, – возразил главред. – Противостояния культур никто не отменял.
«Кто его учредил в твоей голове, это противостояние? – подумала Тамара. – И как же быстро оно там снова угнездилось!»
Но произносить это вслух она не стала. Границы возможного ей понятны. Солнцев на ее территорию не лезет. Ну и она не собирается учить его жизни. К пятидесяти годам уж что выросло, то выросло.
Тамара прошла через большую редакционную комнату. Ее стол был в дальнем от входа углу, у самого окна. Когда редакцию решено было переоборудовать под опен спейс, когда ломались перегородки между комнатушками отделов, раскрывались и красились в яркие цвета трубы коммуникаций, все старые сотрудники сердились, а ей нравилось это преображение, и даже очень. Особенно разноцветные трубы радовали – она любила такие решения. Когда-то ездила в командировку на Чукотку, там ей рассказывали, как жители Анадыря возмущались из-за того, что их серые пятиэтажки вдруг выкрасили оранжевой, зеленой и бирюзовой краской, хотя даже объяснить не могли, почему им так дороги унылые бетонные стены. Тамаре не хотелось уподобляться тем, возмущавшимся, но и бравировать своей раскованностью она тогда не стала – зачем ставить коллег в неловкое положение? В конце концов все привыкли к новому устройству редакции, и ничего особенного в ее отношении к этому, значит, не было. А пока все шумели, она выбрала для себя вот это уединенное местечко у окна.
С тех пор прошло почти пятнадцать лет. Тамаре не верилось, что все эти страсти по опен спейс вообще кипели. Она стала другая, жизнь стала другая, и не понимает она уже, осталось ли в жизни что-нибудь, способное вызвать страсть.
К своему столу Тамара подошла только затем, чтобы забрать диктофон. Забыла его здесь еще в июне, когда прямо в редакции пришлось расшифровывать срочное интервью, которое взяла на Московском кинофестивале. А потом погрузилась в махринское лето, и диктофон в нем был нужен не больше, чем космический корабль.
Она открыла ящик стола, вынула оттуда диктофон – не забыть поменять батарейки, наверняка сели – и, поколебавшись, убрала в стол фотографию, стоявшую рядом с монитором. Фотография была закреплена на проволочке, торчащей из стеклянной призмы. Внутри призмы посверкивала эмблема ТЭФИ; Тамара не помнила, на какой из церемоний подарили, она ходила на все.
На блекловатой, сделанной еще на «мыльницу» фотографии, Тамара с Олегом и Мариной были сняты втроем. Стоят у входа в зоопарк, Маринке семь лет, она радуется, Олег смотрит обреченно, но безропотно – терпеть не может всех этих слонов и енотов, но ради дочкиной радости готов провести день в их обществе, – а Тамара бемятежна, потому что жизнь идет так, как должна идти.
Давно надо было убрать: бывает она здесь редко, весь состав редакции сменился, и незачем посторонним людям глазеть на этот снимок. Все изменилось, действительно все, даже ТЭФИ.
Погода тоже должна была измениться. Тамара чувствовала это по вялости во всем теле; давление у нее перед дождем всегда падало.
Прежде чем уйти, она спустилась этажом ниже, в буфет. Если кофе сейчас же не выпьет, то уснет в такси.
В буфете в разгар рабочего дня было людно и оживленно. Впрочем, не все здесь дурака валяли – некоторые встречались с авторами, обсуждали будущие тексты, делились информацией, в общем, занимались тем, что имело отношение к работе.
Тамара взяла кофе и подсела за столик к двум девчонкам из своей редакции. Одна, Вера Семенова, работала уже два года, о транспорте писала. Вторая пришла в отдел репортажей месяца два назад, ее имени Тамара не знала.
И как раз эта неизвестная девушка рыдала, склонившись над столом. Она плакала беззвучно, к тому же длинные белесые волосы скрывали лицо, потому Тамара и не заметила ее слез. Если бы заметила, то не подсела бы, конечно. Но уж раз подсела, нельзя же делать вид, что ты слепоглухонемая.
– Что-то случилось, девочки? – спросила она. – Я могу помочь?
По Вериному расстроенному виду нетрудно было понять, что та в курсе дела.
– Ничего не случилось, – сердито буркнула она.
Ничего – значит ничего, выспрашивать Тамара не собиралась. Но вторая девушка, плачущая, подняла на нее глаза и, всхлипывая, проговорила:
– Да, случилось! Если бы они вас так унижали, вы бы… Вы бы не спрашивали!
Логики в ее ответе было мало, но трудно ожидать логики, когда человек в таком состоянии, тем более молодой человек.
– Они – это кто? – спросила Тамара.
– Они – это все, – ответила вместо плачущей подружки Вера. – Сегодня на летучке. Вам-то хорошо, вы раз в неделю только ходите. А мы…
– И что же было на летучке?
Что Вера смотрит на нее исподлобья, было Тамаре неприятно, но не удивительно. И более изощренные люди не всегда умели скрыть зависть к ее положению в редакции, чего уж от девчонки требовать.
– Разбирали Леськин вчерашний репортаж, – сказала Вера.
– Леся – это вы? – уточнила Тамара. Плачущая девушка кивнула, не поднимая головы. – А откуда репортаж?
– Из Дома кино, – с вызовом сказала Вера. – Там вчера была какая-то тусовка.
– Какая именно? – уточнила Тамара.
Если ей не было об этой тусовке известно, значит, она едва ли стоила внимания. Но выяснить, что там происходило такого, чтобы из-за этого мог разразиться скандал, все-таки интересно. Да и девочку жалко, вон как переживает.
– Откуда я знаю! Лесь, что там вчера было? – спросила Вера.
– Премьера… – пробормотала ее подружка.
– И что? – спросила Тамара.
Ей надоело клещами вытягивать каждое слово. В конце концов, не так уж ей все это важно.
– И ничего! – бросила Вера. – Леська написала репортаж. А они ее за него сегодня всю заплевали. Как будто она обязана всех знать!
– Кого именно она не знала?
– Ну, многих, – вздохнула Вера. – Написала, что там были режиссеры Салов и Наумов. А там только Наумов был, а Салов, оказывается, давно умер. Те, которые сняли фильм «Бег», – уточнила она.
– Так, – сказала Тамара. – Салов и Наумов сняли фильм «Бег». И пришли вчера на его премьеру.
– Вчера не «Бега» премьера была! – воскликнула Вера. – Думаете, мы совсем дуры?
– Думаю, не совсем. Но знаний вам не хватило.
– Мы их всех не обязаны знать! – еще более сердитым тоном повторила Вера.
– Скандал случился только из-за Салова и Наумова?
– Еще из-за Баниониса, – подала голос Леся.
– Банионис тоже был вчера на премьере? – усмехнулась Тамара. – Там прямо, я смотрю, реинкарнация происходила.
– Я же не знала! – Леся вытерла слезы. – К нему все подходили, здоровались, я подумала, он звезда. Спросила, кто это, мне сказали, Донатас Банионис. Я написала и сразу переслала.
– Могли бы в редакции поправить, если такие умные! – сердито сказала Вера.
– Да? – Тамара пожала плечами. – Считаешь, вот этой Лесе можно не знать, что Баниониса нет в живых, а точно такой же Лесе в редакции – нельзя? А та Леся считает, что ей тоже можно.
Тамара допила кофе и встала из-за стола.
Она ожидала лифта, безостановочно путешествующего по этажам, и сердилась на себя страшно. Зачем вступила в бессмысленный разговор? Что хотела доказать этим неколебимым девочкам? Поставить их на место? Они на своем месте, других на этом месте быть не может. Достаточно открыть газету, в которой они все работают, чтобы понять, почему. И даже необязательно открывать – по первой полосе все ясно. И что она может изменить?..
– Что вы про Леську вообще знаете?!
Тамара обернулась. Вера смотрела испепеляющим взглядом. Щеки у нее пылали.
– Ничего не знаете и знать не хотите! – воскликнула она.
– А почему я должна хотеть про нее знать? – пожала плечами Тамара. – Она делает репортаж о премьере фильма и не считает нужным проверить, может ли там присутствовать Банионис. Даже в Гугл не дает себе труд заглянуть, прежде чем отправлять материал. Она не интересуется, как фамилии режиссеров, которые сняли фильм «Бег». А я должна ею интересоваться?
– Вы так собой гордитесь! А на самом деле никакой вашей заслуги нет! Вы все готовенькое от родителей получили. Школу престижную, универ дорогой – на тебе, деточка, разжеванное, открывай только ротик!
Тамара хотела сказать, что, когда она училась, университеты были бесплатные. Но не стала этого говорить. Дорогие или бесплатные, в данном случае неважно – родители занимались ее образованием, Вера права. И «Таинственный остров», который мама подкладывала на тумбочку у ее кровати, когда ей было восемь лет, и то, как папа сказал, что «Три мушкетера» могут сначала показаться скучными, но потом не оторвешься, надо только научиться читать такие книги, – все это значило немало, спорить не о чем.
– И связей у вас миллион, и муж богатый, и вообще!.. – Верин голос срывался на крик. – А нам что делать?! Что Леське делать, если она из Волгограда, и у ее отца обыкновенный шиномонтаж?
– Если вам нужен мой совет: Леське не надо писать о том, чего она не знает. – Тамара видела, как серые, чуть навыкате Верины глаза белеют от ненависти. Она видела такое впервые, и ей стало не по себе от этого зрелища. – Вам никто никогда этого не говорил? Странно.
– Да кто ее спрашивает, что она знает, чего не знает?! Послали – иди пиши! Она, может, тоже по Франциям хотела бы ездить! Только всё такое вы захватили! А ей, между прочим, тоже хочется в жизни закрепиться.
Так тесно, так неразрывно соединялись в этих словах справедливость и глупость, так прочно скреплялись они завистью, что Тамара почти растерялась. Но только почти – растеряться она все-таки не успела.
– Леська тоже денег хочет, не вы одна такая умная! И как ей прикажете зарабатывать, если ее всему этому вашему… – Вера покрутила рукой у себя над головой. – Если этому всему ее не учили?
Тамарина растерянность тут же улетучилась. Растворилась в белой ненависти Вериных глаз.
– Есть много способов честного заработка, – глядя в эти невиданные ею глаза, сказала она. – Можно научиться делать маникюр. Можно – прически. Можно шить. Печь пирожные. Совершенно не обязательно быть журналистом человеку, который этого не умеет и учиться не собирается.
Вера замолчала. Тамара подумала даже, что та согласилась с ее словами, и удивилась, что это произошло – она не ожидала согласия.
– Мы вас все равно пережмем, – словно гвозди вбивая, проговорила Вера. – Время теперь наше. Таких, как мы. И ничего вы нам не сделаете. Что ее на планерке унижали, Леська потерпит. А все равно тут все наше будет.