Гуляя по городу, обедая в случайной столовой, Евгений Романович ожидал назначенного времени; он смотрел на сумасшедший транспорт, спускался в подземные переходы, глотал непривлекательную пищу, постоянно ощущая себя в своем сне, в той удивительной, замурованной в бетон деревне, — и ждал, ждал, пытаясь не нервничать, не торопить время. Но уж очень оно тащилось по-черепашьи. Наконец, в условленный час он нажал на кнопку звонка на пятом этаже, дверь отворилась, и он увидел Лену, которую до этого мгновения он всего лишь дважды слышал по телефону. Ответственный момент: она быстро скользнула глазами по его лицу, натянуто улыбаясь и делая вид, что совсем не смотрит, он, в свою очередь, не мог оторвать своего взгляда от ее лица; потом он сообразил, что смущает ее, получается нахально, как будто он рассматривает оценивающе, сам смутился и отвел в сторону глаза.
— Лена?.. Здравствуйте. — Они уже шли из прихожей в комнату. Он протянул цветы. — Вот, пожалуйста.
— Спасибо. Садитесь, где вам удобно. Цветы красивые. — И она их бросила на стол. Евгений Романович не посмел заикнуться о воде и кувшине. Она вдруг сказала не к месту: — Ох уж, мой папа, — и передернула плечами.
Он понял, что она имеет в виду. Искусственность их знакомства претила ему не меньше.
Вот так же в первом разговоре по телефону неловкость сковала его: нехитрая выдумка и интонации голоса разоблачили его полностью — Лену ему не удалось провести. К счастью, ею была земечена его неспособность лгать; возмущение попыткой лгать, утонченность, ранимость чувств были оттеснены природным любопытством и снисхождением. По-видимому, это случилось впервые, когда она позволила чужому человеку таким фальшивым образом увидеться с ней.
— Лена, вы преподаете литературу?.. Я очень люблю книги.
— Это очень приятно.
— У вас большая библиотека. У меня тоже большая библиотека, но у вас больше. Вся классика у меня есть. Я люблю классику.
— Да, сейчас мало кто любит классику. Телевизор... — Она замолчала.
— А я люблю классику, — повторил он. — И классическую музыку. — Он понимал ее ощущения: словно внутренний запрет на фальшивые, неестественные поступки — очень и очень неохотно — был нарушен ими: отсюда скованность, смущение. Но он с удовольствием смотрел на ее тонкие руки, а глаза ее были черные, загадочно глубокие, и он начинал замечать, как приятно ему сидеть напротив нее, сожаления, сомнения оставляют его. — Лена... Не хотите ли выйти... куда-нибудь пройтись?.. Еще совсем не вечер. Можно попробовать достать билеты на концерт. Сегодня в зале Чайковского...
— Ох, нет. Я жду звонка. Потом должен папа прийти. Нет... Лучше посидим... немножко. Поговорим... В другой раз, если будет желание...
— От кого звонок? — спросил Евгений Романович.
Она рассмеялась и весело посмотрела на него. Он увидел, что она тоже почти полностью успокоилась и расслабилась.
— Хотите чаю?
— Чаю?..
— Ну, пока вы думаете, я поставлю чайник. — Она поднялась, направилась к двери, затем вернулась, подошла к столу. — Цветы надо поставить в воду.
У нее был очень чистый, приятный голос, совсем девичий голос.
Где-то внутри, в душе Евгения Романовича напряглось, зазвучала музыка; но это напряжение было особое, оно не угнетало, не подавляло радость души, напротив, оно пробуждало силы, поднимало в полет, навстречу радостной музыке, это было ожидание чего-то нового, возвышенного. Страшно было только одно — что не от него одного зависит, что может не получиться; но оно было, что-то такое было на свете, легкое и чистое. Счастье.
Позвонил Валя. Витька стоял за его спиной. Все заранее продумали: Валя позвонил подряд три раза, длинно, настойчиво, властно.
Молодая женщина открыла им.
— Газ проверим, — сказал Валя и тут же сделал шаг в открытую дверь. Витька вошел следом. Женщине пришлось отступить, чтобы дать им дорогу. Она еще ничего не понимала, верила. Лицо Витьки было ей смутно знакомо, возможно, когда-то он учился в ее школе. И только тут из-за угла лестничной клетки выскочили могучий младенец Санька и Алик, который ловко опустил себе на лицо платок на резинке, захлопнули за собой дверь. В это время Валя обхватил левой рукой женщину за шею, а правой зажал рот: — Молчи, сука... Пикнешь — зарежу...
Но у женщины отнялся язык и подкосились ноги, так что Витька вынужден был помочь ему: они подхватили женщину под руки и потащили вглубь квартиры — на всякий случай подальше от двери. Помертвелыми черными глазами она смотрела на Валю. Он бросил ее на паркет, продолжая зажимать ей рот, для чего нагнулся низко над ней, возбужденно, из своего согнутого положения, осматривая комнату.
Витьке сделалось плохо, он затрясся — не от страха, а из-за внутреннего обмирания — и отступил в сторону.
Женщина пошевелилась, до этого ее руки безжизненно лежали вдоль тела, она не пробовала сопротивляться. Валя надавил ей на плечо свободной рукой; живая плоть шевелилась. Его взгляд уперся в заголенные ноги. Юбка задралась, и был виден край белых трусиков, нереально белых и чистых, и дальше, до щиколоток, лежали открытые перед ним стройные, в меру полные, дикий аппетит возбуждающие ноги.
Целиком распростертое тело — и хрупкое плечо под рукой — было у него во власти. Он перестал помнить себя и окружающее.
— Валя, — позвал Санька, нарушая строжайший уговор не называть друг друга по имени. — Валя, а мне?..
— Иди держи! Дундук!.. — хрипло выкрикнул Валя. Алик стоял, так же как Санька наблюдая за его борьбой, женщина сжимала ноги и пробовала повернуться на живот, а руку от ее рта он не мог отнять, потому что сразу же возникал неженский, вообще нечеловеческий крик. — И ты иди! Быстрей, гад!.. чего ты тянешь?!
Он лег на нее, придавливая своим телом. Санька взял ее руками за лицо и за горло, не давая кричать и вырываться. Алик помогал раздвинуть ноги. К тому времени, когда Валю передернуло судорогой удовольствия, женщина затихла.
Он поднялся, ошалело глядя на товарищей, застегнул брюки.
Алик в своем платке, закрывающем лицо, смотрел неотрывно перед собой: белые ляжки женщины словно светились внутренним белым светом, низ живота с аккуратным темным треугольником, вершиной уходящим вниз, в междуножье, был сказочно доступен и притягателен. Алик задышал шумно и стал, торопясь, расстегивать пояс, дернул вниз молнию.
И тут они услышали негромкий, но въедливый, на одной ноте, вой. Первым движением Вали было броситься на женщину и зажать ей рот.
Алик замер, держа свою молнию двумя пальцами.
Витька, который обшаривал квартиру, пока они тут резвились, которого ничто на свете не интересовало, кроме зелья, и ничто не могло напугать, кроме отсутствия зелья, — заглянул в комнату, с трясущимися ногами и руками, испуганно посмотрел, откуда вой.
Санька, тараща бараньи глаза, показывал обеими руками на женщину и выл с каким-то остервенением, и что-то хотел объяснить, отчаянье, злоба, ужас смешались во взгляде.
— Заткнись! — Витька подошел к нему и кулаком ударил в зубы. — Тихо, с-собака!..
— Она сама!.. Тихо, да... Я только взял вот... чтоб тихо... А она!.. сама... — Он вдруг взвизгнул, как балованный ребенок, вскочил на ноги и побежал по комнате, чего-то отыскивая, не нашел, бросился на кухню, вернулся с чугунным доэлектрическим утюгом и... Валя не успел остановить его. Витька и Алик застыли на месте, пораженные столбняком; Алик зажмурился и заткнул уши, чтобы не видеть и не слышать отвратительных ударов. — Вот тебе!.. Будешь знать: вот тебе!..
— Идиот!.. Кончай!.. Уходим! — Валя держал его за руку, пытаясь вырвать утюг. — Идиот, отдай!..
Наконец, Санька выпустил утюг и улыбнулся.
Трое стояли над женщиной, смотрели на то, что осталось от головы ее, на идиота, сидящего на коленях. Валя наклонился и без стука поставил утюг на пол; все, что было у женщины ниже груди, так же оставалось еще притягательным и доступным.
— Мотаем, — сказал Витька вполголоса.
— Да... да... Скорей отсюда, — сказал Алик. И Валя, и идиот присоединились к ним. Они уже позабыли о цели своего налета. Ужас, паника настигли их в этот момент. Витька успел схватить кошелек на столике в прихожей.
— Сдери, дундук, — сказал он Алику. — Людей пугать. Второпях выскочили на лестницу. Стали спускаться вниз.
— Всё, — сказал Валя. — Идем спокойно. Ничего не было.
У подъездов все так же гоняли в футбол все те же ребята, мимо которых часа два, два с половиной назад прошел Евгений Романович.
Когда налетчики пересчитали деньги в кошельке, оказалось двадцать два рубля с копейками — на одну примерно дозу.
Его имел в виду сват, когда сказал Евгению Романовичу: слишком материалист, Лена его не хочет. Это была правда: Рассадин, которому исполнилось тридцать лет — всего только — на два года младше Лены, был человек отнюдь не бедный, раньше бы сказали, состоятельный.
У подъездов все так же гоняли в футбол все те же ребята, мимо которых часа два, два с половиной назад прошел Евгений Романович.
Когда налетчики пересчитали деньги в кошельке, оказалось двадцать два рубля с копейками — на одну примерно дозу.
Его имел в виду сват, когда сказал Евгению Романовичу: слишком материалист, Лена его не хочет. Это была правда: Рассадин, которому исполнилось тридцать лет — всего только — на два года младше Лены, был человек отнюдь не бедный, раньше бы сказали, состоятельный.
Но это не означало, что богатство доставалось ему без труда; он трудился. Как проклятый с утра до вечера делал дело: он знал четыре языка, не считая русского, в совершенстве, давал уроки и поступающим в вуз, и аспирантам, и людям, отъезжающим за границу, занимался переводами, вкалывал по шестнадцать часов в сутки на кинофестивалях, где ему вовсе цены не было; в последнее время открылась новая, самая прибыльная, область — синхронные переводы видеофильмов по заказу подпольных дельцов, которые, распространив свою деятельность на всю страну, ворочали миллионами.
Рассадин, по существу молодой человек, был похож на тех пожилых людей и стариков, которые ценят превыше всего комфорт, обеспеченность; женщины у него были то что называется шикарные, дорого стоящие, но он угадывал, надежность их, самоотверженность, а он знал себе цену и хотел, если не поклонения, то по меньшей мере искреннего чувства, направленного на него, а не на его владения, — надежность их, чувства их стоят дешево. Что такое любовь, он не знал. Но если та нежная тяга, испытываемая к Лене, и непонятно было, что именно в ее фигуре, или во взгляде, или в манере небрежного разговора с ним вызывает в нем эту странную нежность, если это и была любовь, значит, можно было принять, что любовь всерьез существует на белом свете. Но то ли виной была его избалованность и претензии в общении с людьми, с женщиной, то ли, независимо от этого, скрытая неприязнь к нему Лены — самое обидное, тут, рядом, по соседству, дверь в дверь — по непонятной причине Лена стала избегать его, почти не здоровалась, когда встречались, попытки его начать разговор пресекала; а ведь были какие-то, уже и милые, и приятные, общие выходы в театр, в город, однажды он привел ее к своим приятелям, его тянуло к ней, а она была... небрежна, незаинтересованна; он ни единым намеком не перешел границу, за которой таятся поступки — если они не входят в намерение женщины — оскорбительные для нее. Обида появилась, раздражение против нее; нежная тяга только еще усилилась. Он не привык так долго и попусту расходовать время ради завоевания какой угодно женщины, все это становилось мучительно. Он стал подумывать о том, ужасаясь и даже презирая себя, о том чтобы всерьез, с соблюдением всех брачных формальностей, покорить привлекательную чертовку.
Он вышел из квартиры в середине дня, ему предстояло свидание с одной из шикарных женщин, запирая дверь, он случайно заметил, что соседняя дверь чуть приоткрыта. Когда он захлопнул свою дверь, солнечный свет остался там, а на площадке сделалась темнота, и стал заметен узкий коридорчик света, выступающий из соседней приоткрытой двери. Любопытство кольнуло Рассадина, естественно, сразу пришла мысль о Лене, он представил, она сейчас поднимется с пустым мусорным ведром, или выйдет из квартиры и тоже станет запирать дверь снаружи. Но не произошло ни то, ни другое, а ему захотелось очень увидеть ее, хотя сегодня им было совсем не по пути.
Рассадин мог повернуться, сбежать по лестнице, и дальше программа его была ясна, как может быть ясным десятки раз повторенное одно и то же наскучившее развлечение. Если бы не любопытство — извечный маятник судьбы человеческой — он бы так и поступил; но он как будто бы нечаянно подтолкнул локтем соседскую дверь, и опять никого не увидел. За дверью ему открылся коридор и почти рядом с дверью — опрокинутая этажерка, на которой лежали у соседей газеты, телефонные справочники, а наверху были брошены обычно шарф и шляпа хозяина и платки-косынки хозяйки; сейчас все это валялось в беспорядке на полу. Генеральная уборка, подумал Рассадин, и просунул голову в дверь — без приглашения — робея, заранее улыбаясь, готовый бодрой, веселой репликой приветствовать свою мучительницу.
Не имея ни малейшего представления, какой рубеж он переходит, Рассадин перешагнул порог и позвал:
— Лена... Лена!..
Никто не откликнулся, но ему показалось странным, что стеклянная дверь на кухню разбита и осколки валяются неприбранные, в глубине коридора на полу кинута деревянная коробка с отломанной дверцей, ему показалось, она сломана только что, похоже, это была домашняя аптечка, дверь в большую комнату была открыта, но никто не показывался, как будто в квартире никого не было.
Осколки стекла, сломанная коробка, этажерка, вещи на полу, и что-то еще непонятное, неуловимое, что он угадывал чувствами, но не умел осмыслить, стерли улыбку с его лица, и он пошел по коридору, тревожно прислушиваясь, его охватила робость совсем иного свойства. Он покорно двигался навстречу открытой двери, почти не обратив внимания на дверь в другую комнату, непонятно, что заставляло его. Он вдруг сообразил, что не разбитая кухонная дверь, не этажерка, не деревянная коробка принудили его повиноваться — главное, тапки, женские маленькие тапки на каблучке, едва заметные в всеобщем беспорядке, но один лежал бочком сразу же рядом с этажеркой, а второй дальше зацепился у основания открытой двери, Рассадин как раз поравнялся с нею.
Он посмотрел в комнату и увидел — сначала то, что находилось ближе к нему, а потом... голову. В следующий момент он с еле сдерживаемым криком, но с какими-то горловыми звуками, дрожа всем телом, бросился из квартиры и столкнулся с человеком, идущим навстречу: это был отец Лены.
— Не ходите... туда, — через силу сказал Рассадин, потеряв способность правильно строить фразу из слов, — не ходите... Вызвать... Милицию... Не ходите!..
Отец Лены, крупный и плотный мужчина, растерянно смотрел на разгром и неожиданного гостя, тем не менее он решительно отстранил Рассадина и пошел в большую комнату. Рассадин остановился на месте, ноги приросли к полу, он не имел сил пошевелиться.
Стон — не возглас, не проклятия — стон и хрипы послышались оттуда, и почти сразу мягкий грохот, как если бы упала книжная полка на мягкий ковер.
Он не хотел идти туда, назад. Не хотел здесь оставаться. Его била дрожь, и он заметил, что в горле опять вибрирует прерывистый звук. С усилием отрывая ноги от пола, он заставил себя преодолеть это чудовищное расстояние и еще раз заглянуть в комнату.
Возле тела Лены в согнутом положении на боку лежал и хрипел с закрытыми глазами ее отец, издавая ртом бульканье: бу-бу-бу... бу-бу-бу, — услышал Рассадин, сам почти теряя сознание, побежал со всею доступной скоростью — вон отсюда.
Со своего телефона он набрал ноль-два и стал поспешно объяснять девушке, что произошло. Она не стала его долго слушать, после слова убийство спросила адрес, район:
— Соединяю с районным управлением внутренних дел...
От момента, когда он сделал вызов, до появления первых двух милиционеров, Рассадин заметил по часам ровно восемь минут; в нем шевельнулось чувство уважения к их оперативности.
Затем, минут через двадцать, появились еще милиционеры и штатские. Минут через тридцать приехала скорая помощь, увезла парализованного отца.
Рассадина допросил сначала следователь из милиции, после него следователь из прокуратуры уточнил некоторые детали. Отдельно спросили его, прикасался ли он к коробке, — нет; заходил ли на кухню — нет, вообще в ту сторону не сделал ни шага? — нет.
Служебная собака след не взяла, обнюхала Рассадина, гавкнула пару раз, и когда сошла с лестницы, во дворе стала растерянно глядеть виноватыми глазами на собаковода. Ничего определенного не могли предъявить ей, чтобы она могла начать свою работу.
Следователь из милиции присел над коробкой, которая явно не случайно оказалась на полу в этом месте коридора: кто-то уронил или бросил здесь аптечку.
— Скажите, пожалуйста, а сам хозяин квартиры не мог, в результате ухудшения самочувствия, взять ее, чтобы достать лекарство, а потом не удержал в руках?..
— Не помню, — сказал Рассадин. Он, действительно, ничего не помнил.
— Где она у них стояла?
— Я не знаю... Не замечал.
— Не вспомните?..
— Я так редко бывал у них...
— Сегодня-то были.
Рассадин испуганно посмотрел на него. Его и еще двух соседей пригласили быть понятыми при осмотре места преступления. Следователей удивляло, что никто из соседей ничего не слышал подозрительного. Возникала версия о тихом и мирном проникновении в квартиру кого-то своего, кто был вхож. Мирном проникновении и неожиданном ударе, так что жертва даже не успела закричать; впрочем, судебно-медицинской экспертизе предстояло выяснить, в какой последовательности происходили события — убийство и надругательство над женщиной. Никаких признаков приема гостей — или гостя — не было: чайник стоял на кухне и был холодный, ни в комнате, ни на кухне не обнаруживались грязные чашки и ложки, и блюдца — посуда была чистая. Стояли в комнате свежие цветы в вазе. На серванте лежала бумажка с номером телефона, и было приписано: Евгений Романович; без задержки, сопоставлением с записями в дневнике Лены, следователи установили, что это не ее почерк. Почти с полной уверенностью они констатировали, что из квартиры ничего не украдено, а это приводило их к выводу, что убийство совершено не с целью ограбления. В присутствии понятых открывались ящики и дверцы секретера, книжного шкафа, гардероба, и повсюду царил полный порядок: в одном месте лежали сберкнижки, в другом — документы, деньги (шестьсот рублей), в двух декоративных коробках в закрытой части серванта хранились украшения хозяйки, среди них обручальное золотое кольцо и колечко с подлинным бриллиантом. Все находки скрупулезно включались в опись; понятые расписывались.