Перед собором на Мендон я встретился с двоюродной сестрой Юн. Она позвонила мне в дом дяди. По ее голосу в телефонной трубке я и представить себе не мог, что у нее такой большой срок беременности. Ее голос звучал так молодо, когда она спросила: «Это Мен Сё?» Она хотела встретиться со мной, но просила не говорить об этом Юн. К чему бы это? Иногда Юн рассказывала мне о своей двоюродной сестре, о жизни в ее доме, когда впервые приехала в город. «Пожалуйста, не говори Юн» – эти слова запали мне в сердце. Я быстро спросил: «Что-то случилось с Юн? Я не видел ее почти десять дней». Ее двоюродная сестра ответила: «Давай встретимся около собора на Мендон? Как ты думаешь, откуда я знаю, что ты там проводишь почти каждый день? Я выезжаю прямо сейчас».
Сейчас? В такое время? Я взглянул на часы, было восемь утра. Но ее голос звучал так, что я просто не мог возразить. Она говорила вежливо, но по ее тону стало ясно: я непременно должен оказаться там, и указала конкретное место встречи – внутри собора, она будет сидеть в десятом ряду от входа. Впервые в жизни я так легко согласился встретиться с незнакомым человеком. Прежде чем отправиться на встречу с ней, я попытался дозвониться Юн. В трубке бесконечно раздавались длинные гудки – она не отвечала. Я повесил трубку и помчался на Мендон.
Когда я открыл дверь в собор, то поначалу никого не увидел. Я сел на скамью в десятом ряду от входа. Мне показалось, кроме меня, в церкви никого нет, но едва я сел, как заметил беременную женщину с огромным животом на другом конце скамьи. Сначала мне и в голову не пришло, что это и есть двоюродная сестра Юн. Беременная женщина бросила на меня взгляд, а затем улыбнулась мне и поднялась. Я тотчас встал и поспешил к ней, и она снова опустилась на скамью. Когда я подошел, она первая заговорила со мной:
– Это ты Мен Сё?
– Да, мадам.
– Ты удивлен? Присаживайся. Я сегодня еще не смотрела на часы. Прости за столь ранний звонок.
Но я не мог больше ждать и спросил:
– Что случилось с Юн?
Она некоторое время смотрела на меня, а потом положила руки на свой большой живот и ответила:
– Проблема не в Юн, а в Дэне.
Этот ответ поначалу принес мне облегчение. Но что случилось с Дэном? После того как мы попрощались с ним в учебном центре на военной базе, я больше ничего не слышал о нем от Юн. Если я спрашивал о нем, она отвечала, что, наверное, у него все хорошо. Те несколько дней в пустом доме вместе с Миру, Дэном и Юн промелькнули у меня перед глазами, словно одно мгновение, и растворились в памяти. Когда мы с Миру были вместе, Юн иногда загадочно смотрела на нас. Если я спрашивал ее, почему она так смотрит, Юн отвечала: вероятно, нас с Миру связывает что-то глубокое и сильное, к чему она никогда не сможет приблизиться. Через несколько дней жизни в том доме я понял смысл тех слов. Мы с Миру просто не смели вторгаться в союз Юн и Дэна, когда те болтали, пропалывая сорняки во дворе, или, лежа на деревянной платформе, читали книги, или пили пиво, или готовили на кухне рис со шпинатом и специями на ужин. Они словно существовали в своем особенном мире для двоих. Ни Миру, ни я не могли встревать в непрекращающиеся истории «того времени», времени их детства, которые их так связывали. Иногда я ловил себя на мысли, что смотрю на них так же, как Юн смотрела на меня и Миру. И Юн спрашивала: почему я так смотрю на них? А я повторял ее слова: «Вас связывает что-то глубокое и сильное, к чему я никогда не смогу приблизиться».
Двоюродная сестра Юн не сводила с меня глаз. Я внимательно рассмотрел ее лицо – веснушчатые щеки, прямой нос и четко очерченные губы, а кожа немного смуглее, чем у Юн. Но это, вероятно, из-за веснушек. Взгляд ее глубоко посаженных глаз встретился с моим взглядом. Ее лицо выглядело изможденным, и от этого глаза казались еще глубже. Она едва заметно улыбнулась, эта улыбка, промелькнувшая в уголках ее глаз, озарила ее лицо волшебным светом. В рассказах о своей двоюродной сестре Юн вспоминала о ее глазах, говорила: даже когда сестра сердится, ее глаза смеются. Именно такой я себе ее и представлял. Ее сестра взглянула на меня и слегка улыбнулась, а затем вежливо сказала, что от Юн много обо мне слышала. Я предложил забыть о формальностях и вести себя абсолютно свободно, а она нерешительно ответила: «Но мы ведь только познакомились… Юн бы и в голову не пришло, что мы вот так с тобой встретимся». И хотя ее глаза казались дружелюбными, по ее напряжению я понял, чего ей стоит продолжать улыбаться. И затем, словно смирившись, она перестала бороться с собой, улыбка угасла, глаза потемнели. Я опустился на скамью рядом с ней. Вот так и происходит то, чего мы никогда не ожидаем. Разве я мог представить, что окажусь в мрачном помещении собора на Мендон? В последнее время здесь нет покоя от постоянных забастовок. Я не торопил ее, догадывался – она принесла плохие новости. Я сидел с прямой спиной и глядел прямо перед собой, как человек, ожидающий приговора. Длинные ряды церковных скамеек стройно стояли передо мной.
Она начала:
– Нам рассказали – около четырех утра их отряд занял позицию на побережье для участия в стрельбах. Солдат, которому оставалось служить совсем немного, находился за пулеметом, а Дэн рядом с ним стрелял из М-16. Неожиданно кто-то услышал, как Дэн закричал. Нам объяснили: это случайное попадание во время ночных учебных стрельб, но они явно что-то замалчивают.
Двоюродная сестра Юн опустила голову и выпалила все это на одном дыхании, словно прочитала написанное у нее на груди. Дэн погиб по нелепой случайности. Мне вдруг показалось, что тяжелая дверь собора распахнулась под напором штормового ветра и снова захлопнулась с громким шумом. Я ощутил, как темный вихрь налетел, разбросал пустые скамейки и вырвался на свободу сквозь сводчатый потолок собора.
– Но здесь что-то не так, они что-то замалчивали, – говорила она, – что-то не так.
«А неправильно как раз то, что я узнаю о происшествии с Дэном от третьего лица, – вдруг подумал я. – Неужели это плата за те счастливые дни в заброшенном доме перед уходом Дэна в армию?» Я вспомнил тот замечательный дом, где Дэн делал свои наброски в альбоме, а Миру, Юн и я уходили, чтобы не мешать ему. Я наблюдал издали за его увлеченным занятием и просто не смел прерывать его. Мне нравилось наблюдать, как он полностью сосредотачивается на своей работе, и тогда я думал: когда-нибудь он станет знаменитым художником. Дэн всегда готовил для нас на кухне что-нибудь вкусненькое, накрывал на стол и приглашал нас перекусить. Тофу и кимчи, пибимбап[19] с зеленым луком и тушеные овощи – в дело шло все найденное в холодильнике. На его лице появлялась веселая улыбка при ответе на мой вопрос, как мужчина может так хорошо готовить, говорил, что просто взял и соединил вместе все продукты. Если кто-то из нас жаловался на голод, Дэн уговаривал подождать всего несколько минут, а потом вдруг доставал приготовленную лапшу или паджон[20]. Мы вчетвером весело смеялись и жадно съедали все до последнего кусочка. Это было странно: мне и Миру было хорошо вместе с Юн, но с Дэном нам было еще лучше. Неужели все складывалось слишком идеально и мы должны были заплатить страданием за короткое счастье?
Сестра Юн продолжала:
– Военные не могут точно назвать причину смерти, несчастный случай или самоубийство… или же он повздорил с солдатом, с которым вместе стрелял. В частях на побережье часто проходят учебные стрельбы. Солдаты проходят практику самостоятельно, без участия действующего офицера или офицера запаса, поэтому возможны ошибки из-за невнимательности. Иногда маленькая ошибка приводит к фатальному исходу. И хотя Дэн был временно приписан к той части, военные говорят, что он соблюдал дисциплину и хорошо ладил с другими солдатами в казармах, поэтому не похоже на самоубийство или на намеренно причиненный ему вред. Говорят, ему просто не повезло. Командир батальона, командир роты, командир взвода и другие офицерские чины получили лишь нарекание за халатность, проявленную во время учений. Но все дело в том, что место и угол, под которым пуля вошла в тело, и многие другие подробности свидетельствуют – это не был несчастный случай во время учебных стрельб. Скорее это была пуля из его собственной винтовки…
Я не знал, что говорить. Двоюродная сестра Юн поведала так, будто прочитала отрывок из книги, а теперь молчала. Мы сидели рядом и смотрели на Христа, распятого на кресте. Две пожилые женщины, скорее всего подруги, вошли и медленно прошествовали мимо нас, уселись через несколько скамеек от нас, достали белые церковные вуали и накинули их на головы. Прошло несколько безмолвных мгновений. Луч солнца пробился сквозь цветные витражи окна и скользнул по собору. Он больше походил на пятно, чем на свет.
– Я пришла поговорить с тобой ради… – снова начала разговор сестра Юн, глядя прямо перед собой, избегая моего взгляда, – ради Юн. Я была потрясена и раздавлена известием о смерти Дэна. Но все-таки я думала прежде всего о Юн. Жизнь порой кажется такой противоречивой. Я хорошо знала Дэна и его семью. И хотя я очень сочувствовала их горю… я все равно беспокоилась о Юн. Думаю, с моей стороны это эгоистично. С момента его смерти прошло уже полгода. Но Юн кажется такой невозмутимой, странно бесчувственной. Сначала я испытала облегчение, решила: она быстро оправилась от горя. Но потом она стала как-то странно себя вести. Словно только сейчас начала осознавать, что его больше нет. Или нет, не совсем так, скорее она ведет себя так, будто не знает, что с ним произошло.
Я не знал, что говорить. Двоюродная сестра Юн поведала так, будто прочитала отрывок из книги, а теперь молчала. Мы сидели рядом и смотрели на Христа, распятого на кресте. Две пожилые женщины, скорее всего подруги, вошли и медленно прошествовали мимо нас, уселись через несколько скамеек от нас, достали белые церковные вуали и накинули их на головы. Прошло несколько безмолвных мгновений. Луч солнца пробился сквозь цветные витражи окна и скользнул по собору. Он больше походил на пятно, чем на свет.
– Я пришла поговорить с тобой ради… – снова начала разговор сестра Юн, глядя прямо перед собой, избегая моего взгляда, – ради Юн. Я была потрясена и раздавлена известием о смерти Дэна. Но все-таки я думала прежде всего о Юн. Жизнь порой кажется такой противоречивой. Я хорошо знала Дэна и его семью. И хотя я очень сочувствовала их горю… я все равно беспокоилась о Юн. Думаю, с моей стороны это эгоистично. С момента его смерти прошло уже полгода. Но Юн кажется такой невозмутимой, странно бесчувственной. Сначала я испытала облегчение, решила: она быстро оправилась от горя. Но потом она стала как-то странно себя вести. Словно только сейчас начала осознавать, что его больше нет. Или нет, не совсем так, скорее она ведет себя так, будто не знает, что с ним произошло.
Она сказала – полгода? Я потер уши ладонями. Голос сестры Юн сделался громче, будто она кричала мне прямо в ухо, а затем превратился в далекое, затихающее эхо, в конце концов стал похож на тоненький писк, и я уже не мог разобрать ни единого слова. Неужели Юн уже полгода обо всем знала? Я оставил в покое свои уши и принялся тереть глаза. Голова болела так, что мне казалось, будто барабанные перепонки сейчас лопнут, а глаза выскочат из орбит. Если я спрашивал Юн о Дэне, она отвечала: «Наверное, у него все хорошо». И даже однажды я предложил навестить его, она сначала ответила «да», потом «нет… нет». Когда я вопросительно посмотрел на нее, она ответила, что Дэну не нужны посетители. Иногда она говорила, что он не желает видеть никого из гражданских вплоть до окончания службы, а время от времени оживлялась и предлагала как-нибудь и в самом деле навестить его. Она говорила то одно, то другое, словно никак не могла остановиться на чем-то одном.
Двоюродная сестра Юн продолжала:
– Несколько дней назад я зашла к ней и увидела – она пишет письмо Дэну. Я почитала его, пока она спала. Это был ответ на письмо, которое он прислал ей год назад. Она писала: «Давай вместе пойдем в павильон Кенхверу и поднимемся на второй этаж…» Когда я это прочитала, у меня упало сердце. Я вижу, она никак не может смириться с его смертью. Они с раннего детства зависели друг от друга. Они такие люди.
Я хорошо понимал, что она имела в виду. Когда Дэн перед уходом в армию приехал в город навестить Юн и Миру узнала, что ему негде ночевать, то затащила нас всех в тот пустовавший дом. Тогда я осознал, что дружба Юн и Дэна была подобна моей дружбе с Миру. Теперь я ценю каждый прожитый нами день.
Двоюродная сестра Юн снова скрестила руки на животе. Это был жест вежливости.
– Я хочу помочь ей, – сказала она, – но не думаю, что она позволит мне сделать это. Именно поэтому я и захотела встретиться с тобой. Мне было нелегко найти твой номер, и я никак не могла до тебя дозвониться. Поэтому так много времени прошло. В разговоре с тобой сегодня утром я думала только о том, как поскорее встретиться с тобой. Я немного старше тебя и Юн, поэтому надеюсь, ты не станешь возражать и поймешь мою просьбу. Мне кажется, люди страдают особенно сильно в одиночестве. Юн и Дэна соединяет неразрывная нить, и это совсем не зависит от того, вместе они или нет.
– Что я должен делать? – Неожиданно для себя я искренне захотел узнать это.
– Будь рядом с ней. Все время… не своди с нее глаз.
Я ответил:
– Когда рядом Юн, это придает мне силы.
Ее лицо расцвело. Она перестала напряженно смотреть вперед и повернулась ко мне. На ее веснушчатых щеках заиграла радостная и теплая улыбка, глубоко посаженные глаза блуждали по моему лицу.
– Какое облегчение! – сказала она. – Думаю, ты немного обескуражен, все происходит слишком стремительно.
– Нет, спасибо, что все рассказали мне.
И я и в самом деле так думал. И если бы рядом со мной сидела не двоюродная сестра Юн, а кто-то другой, то я тут же придумал бы какой-нибудь предлог и помчался прямиком к Юн.
Коричневая Книга – 8
Глава 9 «Если мы обнимем сотню незнакомцев»
«Моим студентам».
Он вытащил из кармана письмо, которое профессор Юн написал нам прежде, чем покинул университет. Письмо было отксерокопировано и передано каждому студенту. Мен Сё прочитал первую строчку, затем сунул его мне. Я сразу узнала почерк профессора Юна. Я не знала, зачем он протягивает мне это письмо, и вопросительно взглянула на него.
– Прочти его еще раз вслух.
– Ты носишь его с собой?
– Я читаю его, когда волнуюсь. – Он посмотрел на меня и улыбнулся.
– Тогда ты наверняка уже выучил его наизусть. Зачем же мне читать его тебе?
– Знаешь, последнее время я так редко слышу твой голос. Прошу тебя. Прочти его для меня.
Я догадалась: прочитав вслух первую строчку, он так попытался предложить мне прочесть все остальное. Я развернула ксерокопию письма. Глаза профессора Юна за стеклами очков блеснули прямо передо мной.
– Прочти письмо, – еще раз попросил Мен Сё, улегся на скамейке, искоса взглянул на меня и положил голову мне на колени. Он был таким высоким, что его ноги свисали с края скамейки и касались земли.
Неподалеку две перепелки испуганно вспорхнули и взвились в воздух. Мы два часа поднимались вверх по горе Нак и, наконец, добрались до телебашни, которую я видела лишь из окна своей комнаты, и Мен Сё, судя по всему, утомило наше путешествие. Акации сильно разрослись в лесу, их белые цветы трепетали на ветру и падали на его лицо.
– Прочти письмо.
Он свел брови и закрыл глаза. Я взглянула на его темные густые брови и обеими руками взяла письмо. Когда я в последний раз читала что-нибудь вслух? Мое сердце вдруг бешено забилось, я глубоко вздохнула. Он протянул руку и коснулся моей руки с листком бумаги. От смущения я кончиками пальцев смахнула лепестки, упавшие на его лицо. Он открыл глаза, а затем снова закрыл. Я откашлялась.
– «Моим студентам.
Теперь вы и так все знаете, но я хочу еще раз сказать, что принял решение уйти из университета, где преподавал много лет. Трудные времена, обрушившиеся на нас, и мое плохое здоровье не дают мне возможности стоять, как и прежде, за кафедрой. Я уже передал свое прошение об увольнении ректору, до этого отправил отдельное послание в правление университета, а теперь обращаюсь к вам.
Оставляя преподавательскую деятельность, которую я считал делом своей жизни, я, вполне естественно, испытываю самые разные противоречивые чувства. Множество мыслей переполняют меня. Но более всего меня тяготят размышления о том, что вы сейчас думаете обо мне. Ваши внимательные взгляды заботят меня больше, чем косые взгляды коллег и моей семьи. В некоторых глазах я читаю неодобрение и порицание своего решения, а в других – молчаливую мольбу, именно она заставляет меня быть сильным или, что еще лучше, идти вперед и действовать.
Для меня как для поэта, сделавшего своей профессией игру и упорную борьбу слов, наш век стал временем бесконечных испытаний и бедствий. Теперь, когда добрые и светлые слова утратили свою ценность, а властвуют слова, служащие жестокости и насилию, и слова, опухшие и пожелтевшие от голода и истощения, я окончательно утратил желание говорить о словах. Мое отчаяние из-за поражения в мире слов не означает, что я признаю свое поражение в этой жизни. Покидая кафедру, я продолжу стремиться к лучшему, займусь своим здоровьем и – что самое главное – возобновлю сочинение стихов. Я вижу в этом свою прямую обязанность и предназначение. Я не борец, который, бросая работу, тем самым дает понять, что противостоит текущим событиям. Я не отшельник, который презрительно отвергает ценность слов и удаляется в уединение в поисках выдуманного величия. И хотя я оставляю университет, навсегда останусь с вами, и хотя меня удручает грубый язык этой эпохи, я изо всех сил стану стремиться к настоящей поэзии. Я надеюсь, что вы не будете строго осуждать мое решение уйти из университета и поймете мое искреннее желание когда-нибудь увидеть всех вас снова, но в другом месте и при других обстоятельствах.
И вот я мысленно прошу вас задуматься над рассказанной мной притчей о святом Кристофере, переходящем через реку.
Как раз сейчас мы вместе переходим через глубокую и мрачную реку. Когда невыносимая ноша давит на нас и воды реки грозят поглотить нас в своей темной пучине, а мы уже готовы смириться и пойти ко дну, вспомните: тяжелый груз на наших плечах – это и есть мир, по которому мы идем. К сожалению, земные создания не могут свободно парить без тяжести этого мира. Жизнь каждое мгновение требует от нас жертв и непростых решений. Жизнь представляет собой не прохождение сквозь пустоту бессмысленности, а, скорее, через паутину отношений между существующими вещами и событиями, у каждого своя тяжесть, величина и строение. И поскольку все живое постоянно меняется, наша надежда никогда не должна умирать. Поэтому я оставляю вас наедине с одной последней мыслью: „Живите. До последнего вздоха любите, боритесь, желайте и тоскуйте, источайте вокруг себя жизнь“».