Говард не знал заранее, как отреагирует на больную ногу в постели. Но в итоге она показалась ему более привлекательной, более неповторимой, чем вся остальная Корри.
Она предупредила его, что не девственница. Но это оказалось запутанной полуправдой — девственности ее лишил преподаватель фортепиано, когда ей было пятнадцать лет. Она тогда согласилась на то, чего хотел преподаватель, потому что в те годы жалела людей, которые чего-нибудь очень-очень хотят.
— Только не обижайся, — сказала она и объяснила, что уже давно не жалеет людей за подобное.
— Надеюсь, что нет, — сказал он.
Потом он тоже должен был ей кое-что о себе рассказать. То, что у него оказался при себе презерватив, не значит, что он записной соблазнитель. На самом деле она у него всего лишь вторая, а первой была жена. Его вырастили в фанатично религиозной семье, и он до сих пор в какой-то степени верит в Бога. Но скрывает это от жены, потому что она придерживается очень крайних левых взглядов и непременно высмеет его.
Корри сказала: она рада, что то, что они делают, — то, чем они только что занимались, — не пугает его, несмотря на его религиозные верования. Она сказала, что сама не верит и никогда не верила в Бога — ей и с отцом хватает забот.
Им было нетрудно встречаться. Говард по работе часто уезжал из конторы на целый день — инспектировать стройку или встречаться с клиентами. От Китченера до дома Корри было совсем близко. И к тому же теперь она была одна в доме. Ее отец умер, а девушка, которая раньше работала по дому, уехала в город, чтобы устроиться на работу там. Корри это одобрила и дала денег на курсы машинисток, чтобы девушка могла получить профессию.
— Ты слишком умная, чтобы работать домашней прислугой, — сказала Корри. — Дай мне знать, как у тебя пойдут дела.
Неизвестно, на что Лилиан Вулф потратила эти деньги — на курсы машинисток или на что-то другое. Но факт, что она продолжала работать прислугой. Обнаружилось это случайно, когда Говарда с женой пригласили на ужин к каким-то важным людям, только что переехавшим в Китченер. Лилиан прислуживала за столом и вдруг столкнулась лицом к лицу с мужчиной, которого видела в доме Корри. Видела, входя забрать грязные тарелки или подложить дров в камин, как этот мужчина обнимает Корри. Из разговора за столом Лилиан не могла не понять, что жена, с которой Говард пришел в гости, и тогда была его женой.
Говард объяснил Корри: он не сказал ей про инцидент на званом ужине, поскольку надеялся, что гроза пройдет стороной. Хозяева дома не были близкими друзьями его или его жены. Особенно его жены — она потом высмеяла их политические взгляды. Этот ужин был задуман скорее для укрепления деловых связей. И хозяйка — явно не из тех, кто сплетничает с собственной прислугой.
Это все оказалось правдой. Лилиан сообщила, что вообще ни с кем не сплетничала. Сообщила она об этом в письменном виде. Она собиралась поговорить вовсе не с хозяйкой дома. А с собственной женой Говарда. «Заинтересует ли Вашу жену подобная информация?» — так она выразилась. Письмо пришло на адрес конторы Говарда — у Лилиан хватило сметки его разузнать. Но и домашний адрес Говарда она тоже откуда-то знала. Шпионила. Она и об этом упомянула, а также о том, что у его жены пальто с воротником из чернобурой лисы. Жена стеснялась этого пальто и часто считала необходимым уведомить собеседника, что пальто не куплено, а получено в наследство. Что было правдой. Но она все же надевала его по особым случаям вроде того званого ужина, видно желая показать людям, существование которых считала бессмысленным, что она ничем не хуже их.
«Мне очень не хотелось бы разбивать сердце такой приятной даме в пальто с таким большим воротником из чернобурки», — написала Лилиан.
— Откуда она вообще знает, это чернобурка или что? — сказала Корри, когда Говард уже не мог скрывать от нее новость. — Ты уверен, что она именно это написала?
— Уверен.
Письмо он сжег сразу же — ему казалось, что оно пачкает ему руки.
— Значит, она многое разнюхала, — сказала Корри. — Я всегда знала, что она хитрая. Надо полагать, убить ее мы не можем?
Он даже не улыбнулся в ответ, и Корри серьезно заверила его:
— Я пошутила.
Был апрель, но еще так холодно, что хотелось посидеть у огня. Она собиралась попросить Говарда затопить камин, но он так странно, серьезно держался, что она передумала.
Он сказал, что его жена даже не хотела идти на тот ужин.
— Надо было ее послушать, — сказала Корри.
— Хуже не бывает. Это самое худшее, что могло случиться, — сказал Говард.
Оба смотрели на черную решетку пустого камина. Сегодня Говард коснулся Корри только один раз, когда здоровался с ней.
— Вообще-то, нет, — сказала Корри. — Это не самое худшее. Нет.
— Нет?
— Нет, — повторила она. — Можно дать ей денег. Она не так уж много и просит.
— У меня нету…
— Не ты. Я ей дам.
— Нет!
— Да.
Она говорила нарочито небрежным голосом, но внутри у нее все похолодело. Что, если он откажется? Нет, я не могу на это пойти. Нет, это знак. Это знак, что мы должны расстаться. Корри была уверена, что его лицо, его голос говорят о чем-то таком. Старая песня про грех. Зло.
— Для меня эти деньги ничего не значат, — сказала она. — А ты не смог бы платить, даже если бы мог незаметно отложить такую сумму. Тебе все время казалось бы, что ты отнимаешь у своей семьи.
Семья. Зачем она произнесла это слово? Ей не следовало такое говорить.
Но его лицо неожиданно просветлело. Он сказал: «Нет-нет», но с сомнением в голосе. И тогда она поняла, что все будет хорошо. Вскоре он уже начал обсуждать с ней практическую сторону дела и вспомнил еще одно требование из письма. Деньги должны быть наличными, в купюрах. Чеки Лилиан не примет.
Он говорил, не поднимая глаз, словно обсуждал деловую операцию. Корри тоже было удобнее платить наличными. Так ее имя нигде не всплывет.
— Договорились, — сказала она. — Это не такая уж и большая сумма на самом деле.
— Но Лилиан не должна знать, что мы так думаем, — предостерег он.
Им следовало снять абонентский ящик на имя Лилиан. Положить купюры в адресованный ей конверт и два раза в год оставлять в этом ящике. Даты назначит она. И не опаздывать ни на день. Иначе, как выразилась Лилиан, она начнет беспокоиться.
Он так и не коснулся Корри, если не считать беглого, почти формального прощания. Он словно говорил: эта тема должна существовать полностью отдельно от того, что происходит между нами. Мы начнем с чистого листа. Мы сможем снова чувствовать, что никому не приносим вреда. Не делаем ничего плохого. Так он формулировал это про себя, не высказывая вслух. Она же только однажды сделала попытку пошутить на эту тему, но он шутку не оценил:
— Мы уже внесли большой вклад в образование Лилиан — видишь, какая она стала умная?
— Нам совершенно не нужно, чтобы она становилась умней. А то она поднимет ставку.
— Ну, эту проблему мы будем решать по мере возникновения. И вообще, мы можем пригрозить ей полицией. Даже сейчас.
— Но тогда мы больше не сможем быть вместе, — сказал он. Он уже попрощался и повернулся, чтобы уйти. Они стояли на открытом всем ветрам крыльце. — Я не перенесу, если мы не сможем больше быть вместе, — сказал он.
— Рада слышать, — сказала Корри.
Вскоре они перестали даже упоминать о выплатах. Корри протягивала ему купюры уже в конверте. Поначалу Говард досадливо фыркал, потом выражение досады сменилось вздохом удовлетворения, словно Корри напоминала ему о том, что он должен сделать нужное дело по хозяйству.
— Как летит время!
— Да, ужасно.
— Неправедно нажитое богатство Лилиан, — говорила иногда Корри, и сначала Говарду не нравились эти слова, а потом он сам привык так говорить. В самом начале Корри спрашивала его, не виделся ли он с Лилиан еще раз, не попадалась ли она ему на очередном ужине.
— Мы с этими людьми не друзья, а деловые знакомые, — напоминал он ей. Он их редко видел и не знал, продолжает Лилиан у них работать или нет.
Корри ее тоже не видела. Родственники Лилиан жили в деревне, — возможно, она их навещала, но они не приезжали за покупками в городок, который в это время начал быстро приходить в упадок. На главной улице осталась только мелочная лавка, куда жители ходили за лотерейными билетами или если до́ма вдруг кончилось что-то из продуктов, да еще мебельный магазин, где в витрине уже много лет стояли одни и те же стулья и диваны, а двери, похоже, никогда не открывались, да, кажется, так и не открылись до того самого дня, когда владелец магазина умер во Флориде.
После смерти отца Корри обувную фабрику перекупила крупная фирма, которая обещала, что фабрика будет работать по-прежнему; во всяком случае, так казалось Корри. Однако не прошло и года, как здание опустело, годное оборудование вывезли в другой город, и ничего не осталось, кроме немногих устаревших сапожных инструментов. Корри взбрело в голову устроить маленький провинциальный музей и выставить там эти инструменты. Она сама сделает экспозицию и будет водить туристов, рассказывая им, как делали обувь много лет назад. Корри на удивление хорошо разобралась в истории сапожного ремесла; ей помогли фотографии, когда-то сделанные ее отцом для сопровождения лекции, которую, кажется, читал он сам — текст был криво перепечатан на машинке — в женском кружке, когда там изучались местные производства. К концу лета Корри уже провела по музею нескольких посетителей. Она была уверена, что на следующий год музей пойдет в гору — после того, как она поставила на шоссе указатель к музею и написала текст брошюры для туристов.
После смерти отца Корри обувную фабрику перекупила крупная фирма, которая обещала, что фабрика будет работать по-прежнему; во всяком случае, так казалось Корри. Однако не прошло и года, как здание опустело, годное оборудование вывезли в другой город, и ничего не осталось, кроме немногих устаревших сапожных инструментов. Корри взбрело в голову устроить маленький провинциальный музей и выставить там эти инструменты. Она сама сделает экспозицию и будет водить туристов, рассказывая им, как делали обувь много лет назад. Корри на удивление хорошо разобралась в истории сапожного ремесла; ей помогли фотографии, когда-то сделанные ее отцом для сопровождения лекции, которую, кажется, читал он сам — текст был криво перепечатан на машинке — в женском кружке, когда там изучались местные производства. К концу лета Корри уже провела по музею нескольких посетителей. Она была уверена, что на следующий год музей пойдет в гору — после того, как она поставила на шоссе указатель к музею и написала текст брошюры для туристов.
Ранней весной она выглянула из окна и увидела, что какие-то незнакомые рабочие начали сносить здание фабрики. Она думала, что может пользоваться зданием, пока вносит арендную плату, но оказалось, что по контракту она не имела права выставлять или присваивать никакие найденные в здании предметы, даже давно и полностью не пригодные ни для какой цели. Бесполезные древние инструменты ей никоим образом не принадлежали, это совершенно исключалось. И вообще, ей повезло, что фирма, что когда-то столь любезно ее обхаживала, не потащила ее в суд, узнав, чем она тут занимается.
Говард мог бы заранее посмотреть на контракт и избавить ее от всей этой головной боли, но на то лето он увез семью в Европу.
Ну ничего, сказала она, когда успокоилась. И скоро в самом деле нашла себе другое занятие.
Все началось с ее решения: дальше сидеть одной в большом пустом доме — невыносимо. Она хотела выбираться на люди, и ее взор пал на публичную библиотеку, что располагалась на той же улице.
Это был красивый, ладный особняк красного кирпича. Поскольку учреждение относилось к числу библиотек Карнеги,[9] его оказалось непросто закрыть, хотя горожане им уже почти не пользовались: абонентов было так мало, что город не мог позволить себе ставку библиотекаря.
Корри ходила туда два раза в неделю, отпирала двери и сидела за конторкой. Под настроение она стирала пыль с полок или звонила людям, которые уже по многу лет держали у себя библиотечные книги. Иногда в трубке отвечали, что даже не слышали про такую книгу, — ее взяла в библиотеке какая-нибудь бабушка или тетя, которая давно умерла. Тогда Корри произносила речь о библиотечном имуществе, и иногда книги в самом деле кто-то приносил и бросал в ящик для возврата.
Корри нравилось сидеть в библиотеке — ее раздражал только шум. Шум производил Джимми Казинс — он стриг траву на газонах вокруг библиотеки и, едва закончив, начинал с самого начала, поскольку ему больше нечем было заняться. Так что Корри наняла его, чтобы он ухаживал и за ее газонами, — раньше она стригла траву сама ради моциона, но у нее и без того была хорошая фигура, так что она в этом не нуждалась, а с ее хромотой стрижка травы занимала целую вечность.
Говарда слегка расстраивали такие перемены в ее жизни. Он теперь приходил реже, но оставался дольше. К этому времени он переехал в Торонто, хотя продолжал работать на то же архитектурное бюро. Дети его вступили в подростковый возраст, а некоторые уже и в университет пошли. Девочки учились очень хорошо, мальчики похуже, но мальчишки, они мальчишки и есть. Его жена работала полный день — иногда задерживаясь допоздна — в конторе одного политического деятеля провинции Онтарио. Платили ей гроши, но она была счастлива. Счастливей, чем когда-либо на памяти Говарда.
Прошлой весной он повез жену в Испанию — сделал ей сюрприз на день рождения. Во время своего отсутствия он не присылал Корри никаких вестей. Было бы чрезвычайно вульгарно, если бы он стал слать ей письма из поездки, которую подарил жене на день рождения. Он бы ни за что так не поступил, а если бы поступил, Корри это не одобрила бы.
Когда он после возвращения пришел к Корри, она сказала:
— Ты так держишься, как будто у меня тут святилище какое-то.
— Так и есть, — ответил он.
Он теперь обожал эти просторные комнаты с лепными потолками и темными, мрачными панелями на стенах. В них было своего рода нелепое величие. Но он видел, что Корри ощущает это по-другому, что ей нужно время от времени выбираться из дому. Они стали делать небольшие вылазки, потом — совершать путешествия подлиннее. Они останавливались в мотелях — всегда только на одну ночь — и ели в хороших, но умеренно дорогих ресторанах.
Им ни разу не попался никто из знакомых. Когда-то они были уверены, что непременно кого-нибудь встретят. Теперь все изменилось, хотя они и не могли бы сказать почему. Может, потому, что эта встреча была для них уже не такой опасной? Но, по правде сказать, люди, которых они боялись встретить (и ни разу не встретили), ни за что не заподозрили бы их в грехе, который их по-прежнему связывал. Говард собирался представить Корри своей кузиной, — неловкое объяснение, которое он придумал на такой случай, — и никто не обратил бы внимания. У него и впрямь были родственники, с которыми его жена не желала иметь ничего общего. И какой нормальный мужчина завел бы любовницу средних лет, да еще такую, у которой одна нога короче другой? Поэтому им не грозило, что кто-нибудь запомнит случайную встречу и выпалит в самый неподходящий момент: «Помнишь, мы встретили Говарда на пляже Брюс? Кажется, с сестрой. Он хорошо выглядит. Или с кузиной? Хромая такая».
Эта информация была никому не интересна, так что ее и упоминать не стоило.
Конечно, они по-прежнему занимались любовью. Иногда осторожно, чтобы не задеть больное плечо или ноющее колено. У них всегда были традиционные вкусы в постели, и они этим чуточку гордились — ведь им не нужны какие-то особые приемчики, чтобы разжечь свою страсть. К таким подпоркам пускай прибегают женатые люди.
Иногда глаза у Корри наполнялись слезами, и она прятала лицо у него на груди.
— Просто… я оттого, что нам так повезло, — объясняла она.
Она никогда не спрашивала, счастлив ли он, но он косвенно давал ей понять, что да. Он рассказывал, что начинает в своей работе придерживаться более консервативных идей, а может, просто стал питать меньше надежд. (Она подумала, но не сказала, что он всегда был довольно консервативен.) Он, к удивлению жены и родственников, стал брать уроки игры на фортепиано. Он объяснил, что это благотворно для брака — когда у каждого из супругов есть какие-то отдельные, свои интересы.
— Не сомневаюсь, — ответила на это Корри.
— Я не хотел сказать, что…
— Я знаю.
Как-то в сентябре Джимми Казинс зашел в библиотеку и сказал Корри, что не сможет сегодня подстричь ее газон. Ему надо на кладбище, копать могилу. Для одной женщины, которая когда-то жила в здешних местах.
Корри заложила пальцем страницу в «Великом Гэтсби» и поинтересовалась, как звали эту женщину. И заметила, что на удивление много народу возвращается в городок посмертно с подобного рода последней волей, накладывая бремя на родственников. Человек всю жизнь живет в большом городе — вблизи или далеко от родных мест — и вполне доволен такой жизнью, но после смерти не желает там оставаться. У стариков бывают подобные причуды.
Джимми ответил, что покойница была не такая уж старая. Фамилия ее — Вулф. А имя у него вылетело из головы.
— Не Лилиан? Лилиан Вулф?
Да, кажется, так.
И действительно, ее имя обнаружилось прямо под рукой, в библиотечной подшивке местной газеты, которую Корри никогда не читала. Лилиан умерла в Китченере в возрасте сорока шести лет. В последний путь ее должны были проводить из церкви Помазанников Божиих, начало церемонии — в два часа.
Ну что ж…
Церемония была назначена на один из тех двух дней, когда библиотеке полагалось работать. Корри не могла пойти.
Церковь Помазанников Божиих появилась в городке относительно недавно. В нем уже не осталось никаких религий, кроме тех, которые отец Корри называл «сектами для чокнутых». Здание церкви было видно из окон библиотеки.
Еще до двух Корри заняла место у окна и увидела, что в церковь входит немало народу.
Шляпы, похоже, вышли из моды — что для мужчин, что для женщин.
Как сообщить Говарду? Придется написать ему на работу. Можно было бы, конечно, позвонить туда, но ему придется отвечать так осмотрительно, так деловито, что половина ощущения чуда от новообретенной свободы будет потеряна.
Корри снова принялась читать «Великого Гэтсби», но поняла, что лишь складывает слова, не понимая смысла, — так она была напряжена. Она заперла библиотеку и вышла на улицу.