– Скотина, сука, гадина! – выпалил Вернер. – Мало того – завистливая гадина. Я вызову его на дуэль! Честное слово, вызову! И не отговаривай меня!
Последняя фраза адресовалась Лизе, которая молча сжалась в уголке дивана. Но у нее и в мыслях не было – отговаривать! Наоборот, она подумала: «Вызови! Вызови! И пусть он согласится! И перестреляйте друг друга!»
– Ну где он там, чертов Шубенбах? – рявкнул Алекс.
– Я здесь.
Дверь распахнулась.
Вошел Вальтер фон Шубенбах, мельком бросил взгляд на Лизу, причем она сразу поняла, что он заметил ее смятую юбку и спущенные чулки. Лицо его приняло брезгливое выражение.
– Почему вы не приехали, герр обер-лейтенант, по моему вызову? – холодно спросил он.
– Попал в аварию, – так же холодно ответил Алекс. – Спустило колесо. Если не верите, можете найти мой автомобиль на Вильгельмштрассе, около какого-то склада. Его охраняет часовой.
– Значит, сюда вы пришли пешком?
– Да.
– А почему сюда, а не ко мне в кабинет? Насколько я понимаю, расстояние примерно одно и то же.
Фон Шубенбах говорил с некой отеческой интонацией, словно родитель с неразумным отроком.
– Мне показалось, сюда гораздо ближе, – пояснил Алекс. – К тому же я был уверен, что ваш рабочий день уже закончен. И вы уедете к тому времени, когда я появлюсь.
– Вы ошиблись. Мой рабочий день еще длится. И я прибыл сюда сейчас для того, чтобы пригласить вас отправиться со мной. Вы мне нужны, чтобы провести очную ставку с одним преступником. Оказалось, это весьма известная личность среди господ офицеров данного гарнизона. Некоторые из них даже называли его другом. Есть такие и среди здесь присутствующих. Поехали, обер-лейтенант. Поверьте, вы будете изумлены… не уверен, впрочем, что приятно. Спокойной ночи, фрейлейн!
И, больше не удостоив Лизу взглядом, фон Шубенбах вышел, буквально волоча за собой полураздетого Алекса.
Она стояла на крыльце и смотрела в удивительно ясное ночное небо, усыпанное звездами. Луна светила ярко, и тьма небес вокруг нее была чиста, черна и непроглядна.
Сафо… красиво как и как точно. И как беспредельно далеко от того ужаса, в который попала Лиза. Далеко, всеобъемлюще, полно, самодостаточно и… равнодушно. Ее собственная жизнь – мелочь, капля, чепуха. Звезды не заметят, если ее жизнь погаснет. А она – муравьишка, букашка, песчинка! – заметит, если погаснет хоть одна звезда из мириада, что видны на небесах? Нет, вряд ли. К тому же она ведь видит свет умерших звезд… А эта ассоциация откуда? Ах да, из Маяковского! Так вот, свет умерших звезд идет до нас миллионы лет, так что, очень может быть, некоторые из видимых ею небесных светил давно уже погасли. И ничего. Человеку не так уж интересен сам факт существования звезды. Для него куда важнее – видеть ее свет…
Если бы знать! Если бы быть уверенной, что твоя гибель осветит мироздание, что твой конец приблизит победу, что твоя смерть нужна как непременный ее залог! И вроде бы немного от нее требуется: не грудью на амбразуру пулеметного дота лечь, не с гранатами под танк, а всего лишь – в постель с фашистом. Почему, почему это невозможно? Родина – это ведь нечто столь огромное и абстрактное, что она даже и не заметит, как крошечный мотылек – Лиза Ховрина – исчезнет в пламени войны. Не потушит мотылек пожара своими легкими крылышками, не потушит, безмерно жалко их трепетание! Но если затрепещут миллионы мотыльков, может быть, им удастся?
Ну, если миллионы, тогда конечно… Но ведь их и есть миллионы! Их и так много – без нее! Подумаешь, два каких-то жалких крылышка – из миллионов-то, ну какое они имеют значение?
Лиза с трудом отвела глаза от неба и осторожно спустилась с крыльца. Наверное, нужно было остаться в «Розе» до утра, как другие девушки, у которых нет ночного пропуска. Но те живут далеко, а она – рядышком, в конце улицы. Авось как-нибудь добежит, невзирая на комендантский час. Просто остаться еще хоть самое малое время в «Розе» было для нее невыносимо. Нагляделась она сегодня, наслушалась звуков, доносящихся из кабинетов… До сих пор судьба ее хранила, но завтра, может быть, и она тоже будет пьяно визжать на розовом диванчике… Да, наверное, придется напиться, если уж не миновать этой участи. Фрау Эмма спуску не даст. Фрау Эмма… Сучка! Старая развратная сука! И Лиза, и все другие девушки – для нее только средство добиться расположения фашистов. Дровишки для костра! Ее щедрость, ее хлопоты – чепуха! Мадам все делала не ради Лизы – только ради себя самой.
Можно, конечно, уволиться… А Венцлов? Ну да и не черт бы с ним? Подумаешь, какой-то гестаповец! Найдутся на него народные мстители и помимо Лизы Ховриной.
Она шла медленно, с трудом различая дорогу, и оттого страшно злилась. Хотелось бежать со всех ног, хотелось раздеться, умыться, свернуться на постели в комочек, подоткнуть одеяло со всех сторон и прижать колени к подбородку. Хотелось – пусть даже лишь во сне – вернуться домой!
Не вернешься, конечно. Ах, да пусть уже будет, что будет, она так устала… И скорей бы приехал тот Венцлов, вот что. Ведь после того, как он взлетит на воздух, в «Розовую розу» ей уж точно не надо будет ходить.
Темнотища-то какая… И тишина… Даже шума военных машин не слышно с центральной улицы. Только вроде бы похрустывает что-то позади, поскрипывает. Лиза остановилась, замерла.
Нет, тихо. Почудилось?
Сделала несколько шагов – странные звуки возобновились. Щебенка хрустит под чьими-то шагами, вот что они означают!
Лиза опять остановилась – стих и хруст. Ах вот оно что – свои собственные шаги она и слышит. Глупая трусиха!
Ой, а это что такое? Вспыхнул огонек сбоку. Вспыхнул – и исчез.
Там кто-то закурил. Закурил и спрятал папироску в кулак или погасил ее. Нет, не погасил – вон снова появился крошечный огонек!
Кто-то следит за Лизой. Кто-то следит! Идет шаг в шаг с ней, чтобы она не догадалась о его присутствии. Но от волнения или нетерпения закурил, выдав себя.
– Кто здесь? – тихо спросила Лиза, глядя на нагло мерцающий огонек. – Кто?
Молчание. И вдруг – хруст щебенки раздался совсем близко.
Лиза вскрикнула и кинулась вперед, не в силах справиться с паникой. Все волнения этого вечера, этого дня, последних странных дней, полутора лет войны обрушились на нее – и начисто вымели разум из головы. Она бежала, ничего не видя, ничего не понимая.
«Домой! Домой!»
Но не о доме на улице Липовой думала она, конечно…
– Стой! Погоди! – послышался голос сзади и словно ее в спину толкнул, заставил лететь еще быстрей, еще бездумней.
– Стой!
Кто-то с силой схватил за плечи, развернул к себе, притиснул к груди, глуша панический вопль.
– Да ты что? Тише, тише, это я.
Но Лиза и так узнала его – по первому же прикосновению. Вот странно – по голосу не узнавала, а по прикосновению…
– Куда ты бежишь? – В голосе Петруся была ласковая насмешка. – Ну куда ты мчишься, неразумная? Мимо дома промчалась. Впереди перекресток, там наткнулась бы на патруль как пить дать. А ночной пропуск у тебя есть? Конечно нету.
Он что-то еще бормотал, Лиза не слышала, постепенно обретая разум – и тотчас вновь теряя его в объятиях его рук, в касаниях его губ.
– Слушай, пошли лучше домой, а? – прошептал наконец Петрусь, с трудом прерывая поцелуй. – Скорей пошли, ладно?
– Ты меня до смерти напугал, – сказала Лиза. – Крался, курил… Погоди! А вон то что?!
Она в ужасе посмотрела на обочину, где вспыхивал и гас «огонек сигареты».
– Да это ж светляк! – изумился Петрусь. – Ты что, светляков не видела?
– Видела, – буркнула Лиза, злясь, что только сейчас заметила: огонек-то зеленоватый, бледный, призрачный… – Конечно, видела, а как же. Просто испугалась. Ты что тут делаешь?
– Как что? Тебя встречаю. В смысле провожаю. Знал же, что у тебя нет ночного пропуска, ну и пришел встретить и до дому довести.
– Да? – Способность мыслить связно уже возвращалась к Лизе. – А почему не подошел, пока я стояла на крыльце? И потом, когда я по улице пошла? Зачем крался сзади? Следил, что ли? Ты следил, одна я выйду или нет?
– Ну и что? – угрюмо отозвался Петрусь. – Пока ты там была, знаешь, какие мысли в голову лезли? Ты мне изменила? Скажи честно!
Лиза вообще была вспыльчива, но этот парень делал из нее просто вулкан. И не только любовной страсти! Точно так же неудержимо, как вожделение, охватывала ее при виде Петруся и ненависть к его любви: такой искренней – и такой безжалостной, унижающей ее, исполненной жертвенной готовности принести в жертву себя и ее.
– Тебе повезло, – вздохнула она. – То есть мне повезло. В общем, сегодня я чудом избежала радости переспать с двумя фашистами. Нет, даже с тремя! Вот уж воистину чудо, что так получилось. Но это случайность. Больше на них не рассчитывай, вряд ли мне и завтра так же повезет. Если не хочешь делить меня с гитлеровцами, придумай что-то другое насчет Венцлова, чтобы мне не нужно было больше ходить в поганую «Розовую розу».
– Да что ж я-то могу сделать? – тоскливо спросил Петрусь. – Ведь план не я придумал, а батюшка. Может, нам с ним поговорить?
– С ним? Поговорить? – взвизгнула Лиза, окончательно теряя над собой контроль. – Да о чем с ним можно говорить, ты что? Он родную внучку не жалел, а меня пожалеет? Или тебя? Ну ладно, я еще понимаю, был бы он большевик, идейный насквозь, а то ведь битый ими, ломаный… русский патриот. Фанатик несчастный!
– Тише, угомонись, – забормотал Петрусь, но Лиза не слышала: истерика пролилась слезами. Тогда он подхватил ее на руки и потащил, прижимая к себе и пытаясь заглушить рыдания.
Она не осознавала, что с ней происходит, не помнила, как Петрусь принес ее в дом. Очнулась уже в постели, в его объятиях. Вслед за кратковременным безумием отчаяния нахлынуло такое безумие телесного счастья, что Лиза перестала сдерживать себя и словно бы растворилась в наслаждении. Она искала забвения и спасения в объятиях этого юноши, так же, как и он, наверное, искал лишь забвения и спасения, но они были людьми, у них болели сердца и души, а потому они прикрывали свое неистовое вожделение вздохами, нежностью и словами любви, которые сами собой слетали с их сливающихся губ и растворялись в поцелуях.
Они разомкнули объятия, когда совсем обессилели. Петрусь встал, задернул маскировочные шторы и принес из кухни воды. Оба пили жадно, поочередно припадая к большому холодному ковшу.
Когда Лиза допивала последние капли, Петрусь посмотрел на нее и покачал головой:
– Ты знаешь, я никогда не думал, что женщина может быть так красива. Я никогда не видел обнаженной женщины. Только на картинах. Но я думал, это выдумка, так не бывает. А что, все женщины такие? Или ты одна? И неужели все женщины носят такие красивые вещи?
Он поднял с полу ее розовые трусики, скомкал их, прижал к щеке:
– Даже представить не мог, что… что женщины надевают на себя…
Его наивность пугала и трогала. Неожиданно Лиза вспомнила, с каким знанием дела рассуждал о женском белье Алекс Вернер. А потом… Что-то там, в кабинете «Розовой розы», прозвучало важное… Что сказал Алекс, глядя на Лизу, увидев ее белье? Надо вспомнить его слова. «Ну что ж, мы все это снимем… Мне нравится твое белье, я хочу порвать его на тебе. Не волнуйся, завтра же привезу тебе другое. Тоже французское».
А еще раньше он рассказывал о своем приятеле Эрихе Краузе, который завел подругу из русских. И Алекс по его просьбе привозил ей презент из Парижа – отличное шелковое трикотажное белье фирмы «Le Flamant», чулки из настоящего fil de Perse.
О господи… Так вот что пришло ей в голову там, в «Розовой розе», вот почему стало так страшно от слов Вернера, так тревожно!
Алекс узнал белье. Он знает теперь, что Лиза… то есть не она, а Лизочка Петропавловская… была подругой Эриха Краузе. А Эрих Краузе – друг Алекса Вернера…
«Да и что такого?» – попыталась уговорить себя Лиза. Что тут страшного? Может быть, все даже и к лучшему. Может, Алекс теперь от нее отцепится, уважая свою дружбу с Эрихом?
Так-то оно так… Но почему по-прежнему щемит сердце? Почему от страха сохнет в горле, и даже руки Петруся, даже губы его не могут прогнать ужас?..
И вдруг что-то легонько брякнуло в стекло – раз и еще раз. Потом снова. И почти тотчас прозвучал троекратный стук в дверь.
Лиза прижала ладонь ко рту, глуша крик.
– Ничего, – прижал ее к себе Петрусь, – не бойся, это батюшка. – И тотчас спохватился, смешно вскрикнул: – Ой, боже мой!
Вскочил, кинулся было одеваться. Но влез только в штаны, посмотрел на Лизу, которая лежала неподвижно и даже не собиралась, такое впечатление, прикрываться, и устыдился своей трусости.
– Да ладно, подумаешь, – проворчал заносчиво, – что я, мальчик, что ли?
Но все же не выдержал, глянул на нее моляще и накинул простынку. Правда, не сказал ни слова. Лиза даже не шевельнулась, слушая, как щелкнула щеколда и повернулся ключ в замке.
– Ты что, спал?! – возмущенно спросил старик. – А где…
И осекся, войдя в комнату и увидев Лизу в постели.
– Доброй ночи, отец Игнатий, – произнесла она светским тоном. – Что, вам не спится?
У него такое лицо сделалось… Лиза подумала даже, сейчас проклянет ее, анафеме предаст, причем во весь голос. И вдруг старик растерянно забормотал:
– Да ты… да вы что тут… Петрусь, ты… Ты ж Лизочку… за Лизочкой… А теперь с этой… – Голос у него сорвался, видно было, каким немыслимым усилием воли старик пытается справиться с собой.
– С этой… – повторила она задумчиво. – С этой – с какой?
Отец Игнатий помолчал, наконец смог выговорить:
– Прости. И ты, Петрусь, прости. Я старик… я священник. Забыл, что жизнь дана ради жизни, а не ради смерти.
Лизе стало зябко и неловко своего полуголого тела.
– Извините. Выйдите на минутку, пожалуйста, я оденусь, – забормотала, отводя глаза.
Мужчины вышли без слова.
– Не ко времени все это, – устало проговорил отец Игнатий, когда она вышла к ним в столовую, где уже горела лампа. – Мы ведь со вчерашнего дня – как на пороховой бочке. Живым его взяли или нет?
Лиза мгновенно поняла, о ком идет речь. Значит, верны были ее догадки насчет их связи с тем пилотом… Да, вопрос, жив он или нет, имеет сейчас для подпольщиков первостепенное значение. Если погиб – вечная ему память. А если жив… если не выдержит пыток… – потянет за собой многих и станет причиной многих смертей.
Наверное, и Петрусь думал бы только об этом, если бы не потерял из-за нее, Лизы, голову. И неведомо, к добру это или к худу.
– Что он знал о вас? – спросила Лиза.
– Многое, – вздохнул старик. – Очень многое.
– Очень плохо. Потому что его взяли живым.
– Откуда знаешь?
– В «Розу» приезжал фон Шубенбах, говорил, что начали проводить очные ставки: у пилота много друзей среди офицеров.
– Да кабы только среди них! Ох, Лиза, плохи дела… Ты даже не знаешь, насколько плохи!
Отец Игнатий вдруг насторожился. Петрусь вскочил со стула, и Лиза только сейчас уловила слабое поскрипывание половиц в коридоре.
Петрусь кинулся туда. Слышно было, как распахнулась дверь сеней, а потом что-то тяжелое проволокли по полу. И в комнате возник Петрусь, крепко держащий пана Анатоля, руки которого были заломлены за спину.
– Это еще кто? – изумился старик.
– Племянник хозяйки дома. Она уехала, а племянник сюда перебрался на время, – пояснила Лиза.
– Да я ж вам говорил, – напомнил Петрусь. – Он еще развалины не захотел от крапивы чистить. Я ему пленных по разнарядке привел, а он напился, как свинья, да завалился спать.
– Ну и спал бы, – пожал плечами отец Игнатий. – Больше спишь – меньше дребедени всякой в уши скачет. Кто много спит, тот спокойно живет. Чего притащился сюда, чего вынюхивал-выслушивал, говори?
– Да что вы, добрые панове? – проблеял пан Анатоль, делая безуспешную попытку моляще сложить руки, но не в силах справиться с хваткой Петруся, а потому только слабо трепыхая ими, словно крылышками. – Отпустите меня, добрый пан, дуже больно!
Старик кивнул, Петрусь послушался. Пан Анатоль с облегчением вздохнул.
– Ну-ну, – сказал отец Игнатий. – Слушаю тебя. Зачем пришел сюда?
– Я ж просто к красивой паненке решил заглянуть, – застенчиво признался пан Анатоль, разминая руки. – Может, скучно ей вечер-ночь коротать, так я развеял бы ее печаль-тоску.
– Отчего ж вы решили, сударь, что она в такой печали пребывает? – любезно поинтересовался старик, бросая взгляд на Лизу.
Она усмехнулась. В самом деле, ей вроде совершенно не с чего печалиться!
– Ну как же… – пробормотал пан Анатоль. – Я ж видел-слышал, как она горькие слезы проливала, когда ее молодой пан на руках нес.
– Ну и чего ты приперся сюда, если здесь молодой пан и так есть? Третий лишний, знаешь ли, – буркнул Петрусь.
– А разве старый пан не лишний? – лукаво улыбнулся Анатоль.
– Я ее дед, – любезно пояснил «старый пан». – А он – жених.
При его последних словах Петрусь вроде бы покачнулся, но никто, кроме Лизы, на это внимания не обратил.
– Жени-их? – уныло протянул пан Анатоль, причем его задорные усики а-ля фюрер явственно обвисли. – Эвона как… А что ж мне тетя не казали, шо у паненки Лизы из второго номера жених есть?
– У тети и спросите, шо она вам не казали, – буркнула Лиза.
– То так, то так… – закивал пан Анатоль. – А вы, стало быть, дедушка паненки? А мне тетушка казали, шо у них дедушка – кацапский поп.
– Он самый и есть, – ухмыльнулся отец Игнатий. – Бывший, само собой, какие нынче попы, сам посуди.
– То так, то так, – снова закивал Анатоль. – Ну, коли так, звиняйе, будьте ласковы, панове. Пойду я… Добржей вам ночи…
И он поспешно засеменил к выходу. Никто и оглянуться не успел, как он оказался в сенях. И вдруг там сильно грохнула дверь, раздался короткий вскрик Анатоля, а потом он заблажил, как недорезанный, в полный голос: