А Столетов опять смотрел скорбно. Быстро же приспосабливается он к обстановке, ничего не скажешь! Вообще-то директор вроде бы нормальный старикан, но Алёне он ужасно не нравился. Наверное, она была субъективна. Наверное…
Она покосилась на Алекса. Лицо у того было странное. Суровое и несчастное одновременно. Он с такой болью смотрел на снимок женщины, подписанный: «Елизавета Ильинична Петропавловская (Григорьева), 1917—1942 гг.», что Алёне и самой стало больно. Может быть, Алекс надеялся, что Катерина в своем газетном материале что-то напутала и здесь, в музее, все в порядке, он увидит настоящую Лизу, которую так любил и которая так страшно погибла? Но чем больше смотрела на стенд Алёна, тем больше понимала: доказать, что с Елизаветой Петропавловской (Григорьевой) произошла ошибка, будет не так просто…
Во-первых, начать с того, что имелось несколько ее снимков. Самая большая фотография, на которой хорошо было видно нежное треугольное личико со слабым подбородком и наивными глазами, запечатлела Лизу в военной форме. Сделана она была в то время, когда девушка, сразу после начала войны, училась в Горьковской школе радисток. Рядом со снимком под стеклом в рамках висели несколько ее писем сестре этого периода жизни, и Алёна быстро пробежала их глазами. Судя по напряженному лицу Алекса, он тоже пытался прочесть небрежно написанные – отнюдь не каллиграфическим почерком! – слова:
«…Знаю, что точка-тире, „ти-та“, – это „а“. Наш преподаватель отстукивает на ключе „ти-та“ пять раз в минуту с одинаковыми интервалами. Я понимаю, что это „а“, но записать не успеваю. Говорю, что слишком быстро, а преподаватель смеется: „Скоро вы будете легко записывать по сто двадцать знаков в минуту, а то и больше“. Невозможно поверить! Для примера он отстукал на ключе радиограмму со скоростью сто сорок знаков в минуту. Нет, это недостижимо…
…Мы уже так набили руку, что целый урок могли беспрерывно принимать радиотексты со скоростью сто – сто двадцать знаков в минуту. Мысленно еще не успевали расшифровать принятые звуки, а рука уже писала букву. Оказывается, все возможно, все достижимо!
…Мы должны знать каждый проводок, каждую деталь в рации, чтобы при аварии уметь отремонтировать ее. Паяльник совсем маленький, пальцы по сравнению с ним кажутся громоздкими, и всего одна крошечная капля сверкающего олова возвращала рацию к жизни…
…Моя любимая песня:
Я случайно купила пластинку и не расстаюсь с ней. Жаль только, патефона нет, играть не на чем…»
Больше писем не было. Зато имелся отрывок из воспоминаний о Лизе ее младшей сестры, Татьяны Григорьевой. Как уже поняла Алёна, «Григорьева» – была настоящая фамилия Елизаветы, а «Петропавловская» – ее партизанский псевдоним, и воспоминания сестры отчасти объясняли, почему она взяла именно его:
«Помню свое детство в старом доме в Мезенске. Мы жили на Липовой, номер 14 а, вместе с еще одной семьей. Это был большой флигель старинного барского дома, раньше там жила прислуга. Сам барский дом стоял в развалинах, его почему-то никто не пытался отремонтировать, развалины поросли бурьяном и крапивой. Мы там играли с удовольствием весной и в июне, а потом начинала буйствовать крапива, да так, что не слишком разыграешься.
Единственное целое, что от барского дома осталось, это крыльцо. Иногда моя сестра Лизочка брала кусочек тюля, покрывала им голову, подвязывала фартук и садилась на крыльце в «кресло» из кирпичей и сучьев. Такой в нашем представлении была барыня – бывшая хозяйка нашего дома. Мы забирались к ней в сад, ломали сирень, барыня (Лизочка) вскакивала с кресла, размахивала руками и кричала: «Ах, разбойники! Ну, подождите, я позову милиционера!» Так обычно на нас ругалась дворничиха, и мы тогда даже не знали, что нужно кричать городового, а не милиционера, если уж про барынь речь идет…
Жизнь в Мезенске я помню до 35-го года, до того времени, как арестовали моего деда, священника, отца Игнатия Петропавловского. Моя бабушка осталась ждать исхода его дела, хотя всем понятно было, какой тут может быть исход, один он был для всех: к стенке врага народа, да и все, семью тоже, конечно, не помилуют… Ну вот. Бабушка, значит, осталась ждать своей участи, а матери моей велела ехать в семью ее мужа. Тут такая история: супруг матери, отец мой покойный, Григорьев Илья Климович, был родом из Горького, он приезжал в Мезенск в командировку и там с матушкой нашей познакомился, и они с ним друг друга полюбили. Они зарегистрировались тайно, а венчаться не стали, потому что Григорьев был из крепкой староверской семьи, хоть и атеист. Над церковниками он смеялся и как старовер, и как атеист. Ну, дед мой, конечно, был против такого брака и дочку к Григорьеву не отпустил. Илья Климович приезжал в Мезенск часто, самое малое раз в месяц, родители встречались. Так родились у них две дочки, Лизочка и я, Таня. Лизочка была старшая. Она очень любила покойного деда-священника и сама была его любимица, очень горько плакала, когда мать нас увезла, и потом не раз говорила, что арест деда – самое несправедливое на свете, что только могло произойти. Думаю, именно поэтому потом, в партизанах, она и приняла его фамилию».
На стенде находились еще три фотографии Лизы Григорьевой, сделанные до того, как она стала Петропавловской. На одной Лизе пятнадцать лет, у нее тонкая недлинная коса, которая выбивается из-под лыжной шапочки. Лиза в смешном спортивном костюме стоит на лыжах, но сразу видно, что фотография сделана не в заснеженном лесу или на горке, а в фотостудии. И лыжи, и поваленное дерево, и сугроб – не более чем антураж. А вот фотография ее класса: в 35-м году Лиза закончила школу в Мезенске и потом, видимо, сразу уехала вместе с матерью и сестрой в Горький. Да, в то время город уже стал называться Горький, Нижний Новгород в 32-м переименовали. И третий снимок, тоже из студии: Лиза, уже взрослая девушка, рядом с хорошенькой толстушкой-подростком и мальчиком лет пяти. Написано: «Лиза и Таня Григорьевы и их брат Валентин». Да, это то же самое лицо, что и на фотографии военных лет. Почему же Алекс уверяет, что произошла какая-то роковая путаница? Нет никаких сомнений, что именно эту девушку звали Лизой Петропавловской…
Хотя нет, вспомнила Алёна, суть не в том. Алекс Вернер уверял, что за Лизу Петропавловскую выдавала себя совсем другая девушка. Она-то и взорвала мост.
Черт, какая глупость, что Алёна вчера ничего у него толком не спросила о той давней истории: постеснялась, время было позднее, а он все же человек, мягко говоря, немолодой, неловко его утомлять. Да и вообще, она была зациклена на истории с похищением журналисток. А ведь, если подумать, история, которая до сих пор жива в памяти немца, может быть куда более запутанной и интересной, чем попытки родственников Лизы Петропавловской «обезвредить» тех, кто может помешать увековечению памяти их «собственной» героини. Интернет навел, конечно, кое на какие размышления, но проверить их пока не представлялось возможным.
Утром Алёна ни о чем другом не могла думать, кроме как о том, удачной ли окажется ее маскировка: какой-то шанс столкнуться в музее с соседкой Раей Абрамовой имелся, и Алёна на всякий случай прилизала волосы с помощью геля и заколола их. А еще нацепила на нос очки (были у нее очки без диоптрий, которые придавали ей до тошноты занудный вид), надела мешковатый черный свитер, юбку до пят и туфли на низком каблуке. Сверху всего этого великолепия, по причине прохладного пасмурного утра, был еще напялен старый серый плащ чуть ли не до пола (в музее его пришлось сдать в гардеробную, и Алёна вздохнула с облегчением, уж очень он был страшен). Конечно, благодаря маскировке писательница наша, у которой вечно вились вокруг лица самые легкомысленные кудряшки на свете, носившая преимущественно обтяг, очень короткие юбки и гордившаяся тем, что всегда на каблуках, когда не в постели, преобразилась неузнаваемо. И все же Алена беспокоилась. И вместо того, чтобы выспросить Алекса Вернера о событиях прошлого – такого больного для него прошлого! – она изображала из себя Штирлица, который готовится пойти на встречу с Мюллером. И вот теперь чувствует себя дура дурой…
– Спросите господина директора, знакомо ли ему такое имя – Елизавета Ховрина, – вновь заговорил по-французски Алекс, который твердо держался образа иностранца, и Алёна перевела.
Столетов нахмурился:
Столетов нахмурился:
– Елизавета Ховрина? Нет, впервые слышу…
– А между тем, – резко заявил Алекс уже по-русски, – именно она взорвала вот этот мост! – И он ткнул пальцем в снимок, где был изображен Мезенск до войны. Тут же висело еще одно фото – Мезенск в развалинах («1945-й год», гласила подпись), а на месте очень красивого, мощного моста через реку Святугу – деревянное сооружение, явно наведенная наспех временная переправа.
* * *
Лиза кивнула сторожу Никите Степановичу на прощание и спустилась с крыльца ресторана. Что делать теперь? Зайти в ломбард, сообщить старику о том, что Венцлова в «Rosige rose» не будет, а она, Лиза, там больше не работает? Или лучше уйти сразу, без всяких объяснений (она почему-то была убеждена, что отец Игнатий ее не отпустит)? Нет, все-таки надо сначала забежать домой и собрать вещи, взять побольше чулок, которые можно будет менять на продукты, сложить их в невзрачный узелок, который не вызовет подозрений у патруля. И самой одеться следует как можно невзрачней…
Она поспешила по дорожке, отчаянно молясь о чуде. Боже, сделай так, чтобы именно сегодня, сейчас отпустили из казармы Петруся! Боже, сделай так, чтобы удалось уговорить его уйти из Мезенска! Если он станет упираться, Лиза уйдет, конечно, одна, но… отпустит ли ее Петрусь? Может быть, лучше ничего не говорить ему, исчезнуть молча? Но хватит ли у нее сил оторваться от него?
Лиза с ужасом ощутила, что при мысли о Петрусе слабеет, тело словно огнем опалило. Плотское томление оказалось такой страшной пыткой, какой она не знала раньше. А ведь и в самом деле – не лгала она, признаваясь Петрусю, что никогда прежде… ни с кем и никогда до него… Ах, кабы можно было остаться с ним навсегда, на всю жизнь!
Нет, не остаться. Забрать его с собой…
От этих мыслей, от противоречивых желаний у Лизы разболелась голова, а глаза то и дело заволакивало слезами. Она изнервничалась, конечно, за прошедшие несколько дней, вот и ударяется в истерику чуть не каждую минуту! Утирая глаза, она не заметила, как едва не сбила с ног толстую тетку в розовой косынке, увязанной на голове пресловутым тюрбаном, и заношенном розовом… халате не халате, капоте не капоте – словом, в каком-то жутком грязно-розовом, затрапезном одеянии. Тетка, стиснув губы, натужно толкала перед собой тачку, доверху груженную мешками и узлами. Не обращая внимания на ее визгливые проклятия, Лиза вошла во двор и взбежала на крыльцо. Сунулась в свой пресловутый саквояж – и, только переворошив там все вещи, обнаружила, что ушла без ключа.
Проклятущие английские замки! Сколько раз Лиза захлопывала их раньше, дома, сколько раз опаздывала из-за этого в школу и институт, сколько раз ее ругала мама… Впрочем, и мама была точно такая же забывайка. Лиза отлично помнила, как однажды дворник пытался забраться в их квартиру через балкон, чтобы открыть дверь, и чуть не упал с третьего этажа. Тогда произошел ужасный скандал, и с тех пор мама безропотно позволяла ломать дверь всякий раз, когда кто-то забывал ключи.
Еще хорошо, что здесь первый этаж. Лиза подошла к окну, пошатала рассохшуюся раму и открыла-таки ее. Встав на завалинку и подобрав юбку, влезла в комнату. Распахнула шкаф, куда выгрузила несколько дней назад вещи, принесенные от фрау Эммы. Так… Вот этот большой клетчатый платок вполне сгодится, чтобы в него увязать все, что нужно унести. Сначала продукты…
Лиза шагнула было на кухню, как вдруг раздалось дребезжание оконного стекла и одновременно – громкий стук в дверь. Глянула в окно – и не поверила глазам, увидев за стеклом полицейского с винтовкой. Что за бред?
Кинулась к двери, распахнула ее – и в коридорчик вломилась давешняя тетка в грязном розовом капоте. За ней громоздилась фигура еще одного полицая.
– Попалась, воровка! – закричала тетка. – Держите ее, господа полицаи, я сама видела, как она влезла в окно!
– А ну, покажь аусвайс! – приказал полицейский, напирая на Лизу.
– Ничего не понимаю… – слабо простонала та. – Вы кто такие?
– Ты сама сначала скажи, кто ты такая! – надсаживалась тетка. – Я тут хозяйка всему, над всем домом, Наталья Львовна Пошехонская. Вы только поглядите, господа полицаи, – обернулась она к тем, всплескивая руками, – стоило уехать ненадолго, оставить на племянника дом и двор, как он развел тут ворья несчитаное количество! – И она зачем-то несколько раз ткнула пальцем в Лизу, как если бы та была не одна, а экземплярах, скажем, в десяти. – Несчитаное! – повторила Наталья Львовна с выражением. – А сам куда-то подевался. Квартира настежь отперта, заходи кто хочешь, бери что хочешь!
– Помолчи, тетенька, хоть минуту, – устало сказал полицейский. – А ты, девушка, аусвайс показывай. Есть у тебя аусвайс?
Лиза молча смотрела на него и думала: все, она погибла. Аусвайс-то у нее имелся, только он ведь выписан на имя Елизаветы Петропавловской, Лизочки, которую хозяйка, конечно, великолепно знала. И если она увидит аусвайс с фотографией одной Лизы, но с именем и фамилией другой…
И вдруг раздался знакомый голос:
– Наталья Львовна! Вы вернулись? Как съездили?
Боже мой, да это же отец Игнатий! Кажется, никому на свете Лиза еще не радовалась так, как сейчас старику, которого только полчаса назад называла мерзким старикашкой. Хотя… Чем он поможет-то, если возьмутся проверять ее аусвайс?
– Съездила хорошо, – словоохотливо сообщила Наталья Львовна, – картошки наменяла, муки, сала. Но, главное, вернулась вовремя! Подхожу к дому, а она в окно лезет. Воровка! – И тетка снова принялась тыкать коротким пальцем с грязным ногтем в Лизу.
Отец Игнатий посмотрел на Лизу, пожал плечами и сказал спокойно:
– Да какая же воровка? Подруга моей внучки, ее тоже Лизой зовут. Моя Лиза в село уехала – так же, как и вы, вещи на продукты менять, – а подругу попросила тут пожить да за моим здоровьем посмотреть.
Лиза так и застыла с приоткрытым ртом. Виртуозность вранья привела ее в восторг. Вот же сообразительность, а? Кто бы мог ожидать от этого святоши…
– Вы, Лиза, с чего вдруг решили в дом через окно пробираться? – спросил старик, усмехаясь совершенно беззаботно. – Я же вам ключ дал.
– Я его дома забыла, – как можно спокойней ответила Лиза. – Вон он, на столе лежит. И что мне было делать, как не в окно лезть? Кабы я знала, что вы скоро вернетесь, я бы вас подождала, а так…
– Пускай аусвайс покажет, – упрямо буркнул полицейский, прислоняясь к дверному косяку. – Внучка не внучка, подруга не подруга, а аусвайс надо предъявить.
Понятно, ему было жаль, что его попусту оторвали от дела, а скорее от безделья, и он хотел теперь во что бы то ни стало продемонстрировать свою власть.
Лиза и отец Игнатий переглянулись, и она поняла, что до старика дошла опасность их положения. Тот даже побледнел, не зная, что ответить полицаю. И тут, словно по мановению волшебной палочки, зазвучали шаги на лестнице, и в комнату вошел… Петрусь. У него был усталый вид, глаза провалились, видно, мало приходилось спать, осунулось и заросло щетиной лицо, рубаха была грязной, а все же никогда еще не казался он Лизе более желанным, более любимым, чем сейчас. Она даже о своих бедах забыла. Смотрела на него и думала – да как же можно было просто помыслить уйти от него, покинуть его?
– Здорово, Илюха, здорово, Савичев! – за руку поздоровался Петрусь с полицаями. – Что вы тут злобствуете, словно мусора советские? Отстаньте от девушки. Нет у нее никакого аусвайса и быть не может, потому что ее документы я сам позавчера на перерегистрацию унес. Она с мужем развелась и фамилию меняет обратно на свою, на девичью. Была Иванова, стала Петрова.
Лиза тупо порадовалась тому, что Петрусь не придумал какие-нибудь более сложные фамилии, запомнить которые у нее не хватило бы сейчас соображения. А еще она подумала: неужели кто-то в такие времена может разводиться? А впрочем, если люди могут влюбляться, то, наверное, и жениться могут, и разводиться… Жизнь идет. Банально звучит, зато верно.
– Ну, коли так, мы пойдем, – сказал тот полицейский, которого звали Илюхой.
– Топайте, ребята, – кивнул Петрусь. – Меня на один денек на побывку домой отпустили, а завтра снова в казарме встретимся.
– Ну, если это ваша знакомая, – хозяйка неприязненно поглядела на Лизу, – то пускай живет день или два. А я пойду домой. Только вот что скажите: вы моего племянника Анатоля не видели? Может, сказал, куда ушел?
– Да мы с ним «здрасте» и «до свиданья», – пожала плечами Лиза, чувствуя, что пора и ей внести свою лепту в общее вранье. – Ничего он нам не сообщал.
Отец Игнатий кивнул, Петрусь промолчал.
– Ну, появится он, несчастный гуляка! – погрозила в пространство кулаком Наталья Львовна и пошла на крыльцо.
И тут же у Лизы подкосились ноги, потому что она услышала, как один из полицейских брезгливо говорит во дворе: