И тут же у Лизы подкосились ноги, потому что она услышала, как один из полицейских брезгливо говорит во дворе:
– Что-то, хозяйка, из той вон крапивы у вас смердит. Кажись, труп там гниет. Может, собака сдохла?
– Боже милостивый! – возопила хозяйка. – Да что ж такое? Ни на денек нельзя из дому отлучиться, обязательно гадость какая произойдет! Не понос, так золотуха!
– Травищу бы выкосить надо, – наставительно говорил Илюха, – а то тут целый партизанский отряд спрятать можно.
– Я говорил пану Анатолю, – поддакнул Петрусь, высунувшись из окна. – Он даже пленных хотел взять из лагеря, чтобы очистить тут все, да так и не взял.
– Завтра же сама в лагерь пойду, – деловито засучила рукава хозяйка. – Не извольте беспокоиться, господа полицейские, через день тут все очищено будет.
И она с полицейскими наконец-то сошла с крыльца.
– Господи… – пробормотала Лиза, закрывая глаза руками. – Нескончаемый кошмар какой-то. Как же я перепугалась! До чего же вы оба вовремя появились.
– Да уж, – хмыкнул Петрусь, закрывая окно. – Очень удачно вышло, что меня сегодня на побывку отпустили. Сегодня же пятнадцатое. Как по заказу! Я сразу в ломбард, к отцу Игнатию, думаю: мало ли что, а вдруг… Ведь пятнадцатое! Смотрю – и в самом деле… Мы втроем и пришли.
– Втроем? – удивилась Лиза. – А где третий? И при чем тут пятнадцатое число?
– Сейчас все тебе объясним, – подал голос отец Игнатий. – Именно на пятнадцатое число каждого месяца назначена встреча со связным из отряда. Если Лизочка вовремя не давала условного знака, в ломбард должен заглянуть человек, узнать, как и что. Два месяца никого не было, мы уже и ждать перестали, а сегодня… Заходите, товарищ Ивлев!
В сенях послышались шаги, и в комнату вошел человек в черном потертом и помятом костюме. Лиза подумала, что он, наверное, до сих пор прятался за лестницей, чтобы не попасться на глаза хозяйке и полицейским. На их месте она непременно спросила бы у него документы – вид у него уж очень подозрительный…
Она посмотрела на «товарища Ивлева» с отвращением, а тот уставился изумленно:
– Ты? Глазам своим не верю! Лиза?!
– Здравствуйте, товарищ Баскаков, – угрюмо проговорила она, отворачиваясь.
Все. Кончено.
Вот теперь она точно пропала.
И никто не спасет.
* * *
Алёна так и ахнула. Вот тебе и образ беспристрастного иностранца! Треснул образ по всем швам! А еще Алекс, помнится, упоминал, что всю жизнь работал в разведке. Ничего себе… Да с таким напарником подстрелят, едва выберешься из окопа.
Столетов отпрянул, забормотал растерянно:
– Какие у вас основания… у нас проверенная экспозиция… у нас… Что вы несете?! И почему вы говорите по-русски? Вы что, не интурист?
– Успокойтесь, я в самом деле прибыл из Дрездена, – махнул на него рукой Алекс. – Но летом сорок второго года я некоторое время служил в Мезенске в составе интендантской службы. И был близко знаком с девушкой, носившей фамилию Петропавловская. Потому со знанием дела заявляю: вот это не она. – Вернер показал на нежное треугольное личико с большими беззащитными глазами.
– Как не она?! – возопил Столетов. – Да вы только поглядите, вот же ее детские фотографии! Там же сказано… Как не Петропавловская?!
– Очень может быть, что эта девушка и в самом деле была в Мезенске и даже, – Алекс Вернер недоверчиво хмыкнул, – имела отношение к священнику Игнатию Петропавловскому, однако я не раз видел совсем другую рядом с ним и с этим молодым человеком, – немец ткнул пальцем в лицо Петра Мазуренко, и Алёна вдруг поняла, что Алекс когда-то ревновал ту, другую Лизу к парню. – Она называлась фамилией Петропавловская, у нее был аусвайс, в котором так и было записано, я сам помогал ей получить его. Но это была совершенно другая женщина. Вот она. – Он вынул из внутреннего кармана плотный конверт и достал оттуда снимок. – И именно она взорвала мезенский мост, погибла там вместе со священником и с Петром. Нет, сколько помню, его называли не Петр, а Петрусь. Да, вот именно, Петрусь. – В голосе Алекса Вернера снова зазвучали нотки ревности, не расслышать которые мог только глухой, а потому и Алёна, и Столетов сначала посмотрели на немца и лишь потом на фотографию, которую он держал в руках.
Это была не копия, а именно очень старый снимок, но заламинированный. В самом деле, совсем другое лицо! Кудряшки вокруг лба, четкий очерк губ, крепкий, круглый подбородок. Глаза тоже большие, но форма и выражение их совсем другие, чем у Лизы Петропавловской-Григорьевой. Красивая девушка. Слов нет, очень красивая! Не томно-печальная, как первая Лиза, но все-таки что-то трагическое, некая обреченность видны в линии губ, в прищуре глаз. Или это просто кажется, потому что известно: она погибла, погибла трагически… или героически (трактовать можно как угодно).
– Это она? – тихо спросила Алёна, и только Алекс Вернер понял, что в свой вопрос она вложила смыл куда более глубокий, чем простое уточнение, та ли это женщина, которую он называл Елизаветой Ховриной. Алёна спросила иное: та ли запечатлена на снимке женщина, которую он любил более полувека, ради которой проехал пол-Европы, – и Алекс молча кивнул.
– Да, я понимаю, – проговорила Алёна, остро завидуя такой любви и вспоминая, как Алекс говорил ей, что она похожа на Лизу. Интересно, чем? Да неважно.
– Этого портрета, – сердито сказал Столетов, перебегая глазами с фотографии на лица Алекса и Алёны, – в нашей экспозиции нет, так что…
В то же мгновение у него в кармане зазвонил мобильный, и лицо его приняло обеспокоенное выражение, какое Алёна не раз подмечала у людей, так сказать, старшего поколения, для которых каждый вызов по телефону вообще, а по мобильному в частности становился настоящим стрессом.
– Что? К телефону? А кто?.. А, понятно, да… – Директор растерянно похлопал глазами, покраснел и отвернулся от Алёны и Алекса.
«Может, ему любовница звонит?» – подумала вдруг наша героиня, у которой было весьма своеобразное чувство юмора (ч.ю., как принято нынче выражаться).
– А что я скажу, почему не… – продолжал заикаться в трубку Столетов. – А, понятно, не прохо… да, понятно. А он, а… Да, понятно. Да, хорошо.
Директор музея убрал мобильный в карман и посмотрел на Алёну:
– Вас к телефону просят.
– К какому еще телефону? – изумилась писательница, вытаскивая из сумочки свой сотовый. Никаких неотвеченных вывозов на дисплее обозначено не было.
– К нам сюда мобильные звонки иногда не проходят, особенно если из верхней части города звонят, – пояснил Столетов.
Алёна извинилась перед Алексом и шагнула было к двери, как вдруг сообразила:
– Стойте-ка! А кто меня спрашивал? И как здесь нашел?
– Ну я же не сам говорил по телефону, – пожал плечами Столетов. – Мне передали, что просят позвать переводчицу туриста, который сейчас в музее. Я вам сказал, вы же переводчица. Телефон в комнате хранителей, сразу, как выйдете из зала, – налево.
Ну, если просят переводчицу, значит, только Катя может звонить, догадалась Алёна. Что ж там такое срочное случилось, что понадобилось ее здесь разыскивать? Видимо, правду говорит Столетов, звонки на мобильный не проходят – такое бывает.
– Алекс, я сейчас вернусь, наверное, это Катя, – сказала она по-французски. – Что-то срочное, вероятно… две минуты, хорошо?
Немец рассеянно кивнул, разглядывая фотографии – переводя взгляд с одной Лизы на другую.
Алёна выскочила из зала и огляделась. Ну и где тут комната хранителей? Налево, сказал директор. Левая рука – та, где часы. Алёна, если правду сказать, с понятием право-лево путалась до смешного. Чтобы не уподобляться герою истории про сено-солому, она различала руки и стороны по часам и обручальному кольцу, а потом, когда кольцо исчезло из ее жизни, ориентировалась только на часы. Конечно, неудобно, но что делать, если колец она не любит? Разве что браслет завести… А почему бы и нет? С чего она взяла вообще, что браслеты – не ее стиль и не идут ей?
Однако что-то ее заклинило на браслетах… Думая о них, Алёна постучала в дверь и вошла. Комната была узкая и длинная, как пенал. В конце, у окна, стояли два стола. Здесь тоже сильно пахло сиренью, потому что на одном из столов стояла большая ваза с букетом. За столом сидел какой-то мужчина. Солнце било Алёне в глаза, и она видела только темный силуэт.
– Извините, – сказала она, удивляясь, что хранителем музея работает мужчина. Хотя, с другой стороны, если здесь мужчина директор, почему не быть и мужчине-хранителю? – Извините, меня тут к телефону вашему позвали…
И озадаченно примолкла, увидев, что трубка лежит на аппарате. Неужели Катя уже отсоединилась?
– Проходите, Елена Дмитриевна, – сказал мужчина, вставая со стула. – Проходите, мне нужно с вами поговорить.
Алёна замерла, уставившись на него.
Алёна замерла, уставившись на него.
– Вижу, вы меня узнали, – проговорил он с усмешкой. – Или все еще не верите своим глазам? Тогда вам, наверное, лучше снять очки. Нет, правда, зачем они вам? Только зрение портить!
Алёна растерянно потянула с носа очки. За спиной послышался звук открываемой двери, и словно холодом повеяло оттуда… Алёна обернулась – в проеме стояла Рая Абрамова. Отчего-то вдруг вспомнилось, как Варенуха и Гелла «обложили» бухгалтера театра «Варьете» Римского в его кабинете в одну страшную полночь…
– Я тебя по сумке узнала! – с торжеством сообщила Рая. – Тебя Нина Ивановна как-то спрашивала, где ты такую сумку оторвала, а ты сказала, что в Париже и что тут ни у кого такой нет. Что ж ты вся замаскировалась, как Штирлиц, а сумку старую оставила? Вот и прокололась!
И Рая захохотала, чрезвычайно собою довольная.
Смотреть на нее было противно, а потому Алёна, скрипнув зубами, отбросила сумку-предательницу (надо же, ей ведь и в голову не пришло ридикюльчик заменить, а ведь их в ее доме – не перечесть!) за спину и повернулась к мужчине, который с любопытством наблюдал эту дамскую мизансцену. Перед Аленой стоял тот самый молодой человек, который два дня назад усаживал в серый «Ниссан» Катю и Таню.
Да, тот самый, черноглазый…
* * *
Она ждала час и два, ждала каждую минуту, сотрясаясь в ознобе, который никак не могла унять. То ли мерзла, то ли от страха дрожала. Зачем, зачем она от фрау Эммы пошла сюда?! Надо было бежать со всех ног, словно дикий зверь, который сорвался с привязи. Так нет же, потащилась за обрывком веревки, который так долго сдавливал ей шею! Ради Петруся вернулась, а он…
А он все не шел. Ну что ж, Лиза видела его лицо, видела его глаза, когда Баскаков бросился к ней, принялся обнимать, впился в ее губы, целовал, бормоча:
– Лиза, ну наконец-то! Я думал, ты погибла! Товарищи, простите, это моя… Ну, словом, любовь у нас! Разлучила война, я думал, все, потерял ее, а тут… Лиза!
Фальшивка, фальшивка! Как же она успела возненавидеть эту фальшивку за то недолгое время, что была знакома с Баскаковым! Как же возненавидела его умение видеть мир таким, как ему хочется, а не таким, какой он на самом деле! Тошнота подкатила к горлу. Как-то раз во время вот такого же припадка ненависти к нему она убежала из лесного дома буквально в чем была. И сейчас готова была точно так же, очертя голову, кинуться невесть куда, но к двери не прорваться – Баскаков надежно загораживал дорогу. Она даже сказать ничего не смогла: один только раз взглянула на Петруся, увидела его глаза – и вырвалась из рук Баскакова, оттолкнула его, кинулась в свою комнату, оставив позади мертвое молчание.
Потом, не слишком скоро, раздалось гудение голосов, но Лиза была почти уверена, что говорят не о ней – говорят о каких-то своих партизанско-подпольных делах, к которым она не имела отношения. И не желала иметь! Она лежала на кровати – сначала поверх покрывала, потом, начав замерзать, стащила платье и перебралась под одеяло, подоткнула его со всех сторон, сжалась в комок, но продолжала трястись от злости, от страха, от сердечной боли. От ненависти к себе: почему опять не вылезла в окно и не убежала вон?! Решила оправдаться перед Петрусем? Очень нужны ему ее оправдания! Но разве она в чем-то перед ним виновата? И все же чувствовала себя виновной, несмотря ни на что. Виновной и несчастной из-за того, что Петрусь не приходил, чтобы спросить с нее оправдания…
За одно можно было благодарить судьбу: Баскаков тоже не приходил. То ли дошло до него что-то, то ли, и это вернее, был слишком увлечен, обсуждая со стариком новые планы того, как поджечь землю под ногами проклятых оккупантов. Человеческими телами и судьбами, само собой!
Бледный свет назойливо пробивался из окна к глазам Лизы. Значит, уже около четырех утра: начало рассветать. Наверное, Петрусь уже не придет. Можно было бы уйти теперь, но до шести утра комендантский час. Часик подремать, потом собраться потихоньку – и все, больше ее здесь не увидят. Черт с ними, с деньгами, вещами, авось и без них она как-нибудь обойдется, не пропадет!
И тут Лиза вспомнила, что забыла саквояж в той комнате. А в саквояже документы! Да провались оно все пропадом…
Она всхлипнула от злости на себя и на судьбу, которая все время подставляла ей ножку, как вдруг какая-то тень мелькнула перед ее крепко зажмуренными глазами. И в то же время рука – его рука! – коснулась ее плеча. Не открывая глаз, она узнала его и вся рванулась навстречу, вся раскрылась его рукам и губам.
– Мне хочется убить его, – сказал Петрусь некоторое время спустя, когда они лежали, утомленные любовью и пресыщенные счастьем, которое рухнуло на них так внезапно и так болезненно. – Я даже не пойму, отчего сильнее ненавижу его: оттого, что ты любила его, или оттого, что он олицетворяет собой весь прошлый советский мир, который разрушал и уничтожал все, что я привык любить, за что молился и чем жил.
– Я не любила его! – возмутилась Лиза. Впрочем, не слишком сильно, потому что наконец-то выпала ей возможность оправдаться. – Я его ненавидела. Я убежала от него в одном купальнике.
– В чем?! – от изумления он приподнялся на локте.
– В купальнике, – мрачно усмехнувшись, повторила Лиза. – Помнишь, когда ты вывернул вещи из саквояжа, оттуда выпал мой мокрый купальник, черный такой? Ты еще на него очень удивленно глядел?
– Помню, конечно. И что?
– Да то. Я сделала вид, что пошла купаться. Там, около лесного дома, где я жила, было озерко. Туда я ходила купаться. В халатике и тапочках. Это мне разрешалось: ну кому бы в голову взбрело убегать в лес в халате, купальнике и тапках? Но мне ничего другого просто не оставалось. Я ненавидела Баскакова, который принуждал меня… Понимаешь? Они с Фомичевым разыграли меня, как вещь, как Ларису Огудалову разыграли Кнуров и Вожеватов. Помнишь «Бесприданницу»?
– Пьесу Островского? – уточнил Петрусь. – Помню. Но почему? И кто такой Фомичев?
– Фомичев был хозяином того дома… Сначала Регина, потом Фомичев, потом Баскаков…
– А Регина-то кто такая? – совсем запутавшись, спросил Петрусь.
– Давай я расскажу все сначала, – устало вздохнула Лиза. И снова вздохнула – потому что не представляла, как уместит все случившееся с ней в коротком рассказе. Но надо попытаться…
– Мы с мамой жили в Горьком. Она была знаменитая портниха, такая знаменитая, что от клиенток отбою не было, даже из Москвы приезжали. Мы очень хорошо жили, у нас все было, ни в каких очередях никогда не стояли… Потом мама умерла. У нее были почки больные, ну и во время одного из приступов отказало сердце. Я училась в педагогическом институте и после маминой смерти жила на то, что продавала вещи. Очень трудно стало потом, когда все продала. Работать в школе мне никогда не хотелось, но что делать… Тоска меня брала просто страшная! И вот перед самой войной одна подруга, Регина Самойленко, позвала меня поехать с ней в Киев, в гости к ее родным. Она ко мне очень хорошо относилась. Я думала, по дружбе, а оказалось, она в меня была влюблена.
– Как так? – растерянно спросил Петрусь.
– Да так, – хмыкнула Лиза. – Оказывается, у женщин так бывает, и у мужчин тоже. Влюбляются друг в друга – ну, между собой.
– Про мужчин я знаю, у нас двое таких было во Львове… – буркнул Петрусь. – Жуткая картина!
– Да уж. И вот в Киеве она мне призналась, так сказать, в любви. Я от нее бегом убежала и тут же взяла билеты на поезд – домой ехать. А на другой день – война! И наш поезд разбомбили. Я не могу даже вспоминать об этом, сразу слезы подступают… – У нее и сейчас перехватило горло. – Я выскочила из вагона с чемоданчиком, он раскрылся, и я, как дура, стала запихивать в него вещи, а кругом – ужас, настоящий ад! Вдруг какой-то мужчина схватил меня за руку, потащил куда-то! И мы побежали, просто подальше от поезда, от бомбежки побежали. В лес. Я тот чемоданчик с остатками вещей тащила, а в нем только халатик, купальник и тапки остались. Смех! Сумка с документами пропала, все пропало, а я эти глупые вещи тащила… Фамилия того человека была Фомичев. Оказывается, он жил в деревне… то есть не то что в деревне, а в лесу даже, очень уединенно, в домике на берегу озера. И от того места, где поезд разбомбили, туда было километров пятьдесят. Мы их прошли за три дня. Он меня привел к себе, а я совсем больная была, как бы сумасшедшая. Столько страшного повидала! Когда мы пришли, со мной что-то сделалось от усталости и потрясения – ноги отнялись, левая рука не двигалась. Фомичев меня лечил, за что спасибо ему огромное. Мы жили одни посреди леса. У него были огромные припасы продуктов, у Фомичева. Иногда только в деревню ходил – узнать, как дела. Это не очень далеко от Мезенска, километров пятнадцать. Но кругом озера и болота, надо тропки знать. Немцы туда не совались, боялись болот, которые даже зимой не промерзали. Полгода я почти не вставала с постели. Потом Фомичев начал меня в бане парить и хлестать можжевеловыми и еловыми вениками, и это помогло – как массаж подействовало, что ли. Мне стало лучше. И вот когда я уже начала ходить, он ко мне пристал.