– Ну и что? – наконец обрел дар речи Эдик, но голос его звучал преуныло.
– Да ничего, – пожала плечами Алёна. – Только вы не учли, что все ваши игры на поверхности лежали. Выводы из ваших телодвижений можно было сделать самые очевидные.
– Да если бы вы не ввязались в это дело, никто ничего и не понял бы! Девчонок мы пугали вообще, абстрактно, не говоря, о чем именно нужно молчать. Мы надеялись, что они просто испугаются, с работы уйдут. Девчонки же, им ведь очень страшно было, я знаю… Так нет, понадобилось вам влезть! Расследование затеяли! И Муравьеву звонить начали, и…
– А кстати, кто у вас там прямой доступ к звонкам Муравьева имеет, интересно? – перебила Алёна. – Вообще, как я посмотрю, в милиции у вас многое схвачено. Раю науськали заявление написать насчет хранения газового оружия…
– Никто меня не науськивал. Что я, собака цепная?! – так и взвилась Рая за спиной Алены. – Я сама слышала выстрел и чуяла запах.
– Чуяла запах? – повторила Алёна, обернувшись. – Обычно данный глагол употребляют как раз в применении к собакам… Но вы ничего чуять не могли. Вы же на даче были! Я вас утром видела, как вы возвращались с сиренью с электрички. Так что именно науськали вас, а вы дали себя науськать. Но я вас не виню, вы ж за музей душу положите. Я видела букеты в залах, да и тут целый пук стоит… – Писательница кивнула на вазу, в которой роскошно раскинулась сирень.
Рая вылетела из комнаты.
«Застеснялась, что ли?» – озадачилась Алёна.
– Итак, – снова обернулась она к Эдику Карнакову, – с Раей мы разобрались. Заявление заявлением, но ведь служебное рвение лейтенанта Скобликова надо было обеспечить. Подумаешь, газовое оружие! Не хранение же наркотиков, чтобы бригада наркоконтроля немедленно с места срывалась. А тут получилось, что Рая написала заявление – и через десять минут опергруппа в лице Скобликова и какого-то юного симпатичного помощника (таким образом Алёна поблагодарила своего белобрысого доброжелателя) оказалась у меня в квартире с намерением произвести в ней несанкционированный обыск. Понятно, что в прокуратуру бы вы с этим делом не полезли. Да и зачем? Вы ведь и меня тоже просто хотели попугать. Кстати, между нами говоря: среди работников Советского райотдела милиции лейтенанта Скобликова нет, я нарочно выясняла. И в Сормовском также нет. Он служит в ГАИ, в городском ГАИ. К нему-то и попал запрос о номере серого «Ниссана», верно? Он вас и предупредил, что делом заинтересовался Муравьев? Интересно, кем он вам приходится, тот лейтенант… Тоже племянник чей-нибудь? Брат, сват?
– Не ваше дело, – буркнул Эдик Карнаков.
Алёна подумала и согласилась. В самом деле – не ее. Да и неважно это.
Вдруг пасмурное чело Эдика осветилось.
– Слушайте, а ведь вы плащик сдали в гардеробную, – вкрадчиво проговорил он. – Что, если мы сейчас вызовем тот самый наркоконтроль, о котором вы говорили? Вдруг в кармане вашего плаща найдут пакетик с «дурью»?
Ого, востер мальчик! Ловит идеи на лету! Далеко пойдет… если милиция не остановит, как говорилось в какой-то старой прибаутке.
– А у вас что, пакетик приготовлен был заранее или вы вообще на всякий крайний случай его с собой имеете? – с невинным видом спросила Алёна. – Для вашей собственной необходимой дозаправки?
– Ехидная вы дамочка, однако! Но ведь скандалы не только вы с вашим «Карьеристом» раздувать умеете, не только вы. И другие газеты есть! – тоже начал улыбаться Эдик. – Известная писательница, а…
– Ага, – кивнула Алёна, – все же вы признали мою известность. А не далее как позавчера говорили, что не знаете такой!
Она улыбалась самым беззаботным образом. А между тем в словах его была, как говорится, своя сермяга. Насчет газет – любительниц скандалов…
– Известная писательница, значит, а по ночам с молодыми любовниками время проводите, газовое оружие применяете. А еще может вдруг выясниться, что наркотой балуетесь… – сообщал черноглазый Эдик один за другим интересные факты биографии Алёны. – Представляете, каким дерьмом вас обольют, а? В ваши-то годы – да с мальчиками-красавчиками…
– Уверяю вас, Эдик, – холодно произнесла Алёна, окидывая собеседника взглядом с ног до головы, – я чрезвычайно разборчива.
Ну да, это она умела! Как влепит иной раз… наша героиня называла это так: поставить человека на место. Вот только Эдик на отведенном ему месте стоять не пожелал – лицо его исказилось ненавистью. Еще бы, всю жизнь считал себя неотразимым, а тут… Нет, они, неотразимые, такого не любят!
Вне себя от ненависти, Эдик так и ринулся на Алёну. Она отпрянула, наткнулась на стул, чуть не упала и, чтобы удержать равновесие, взмахнула сумкой… Сумка вылетела из ее рук и шлепнулась на пол… Почему-то ридикюльчик оказался открытым, и из него вылетели и разъехались по кабинету многочисленные предметы: косметичка, кошелек, другая косметичка, в которой Алёна держала паспорт, дисконтные карты и кредитки, а также еще расческа, тюбик с кремом для рук (он был большой и не помещался в косметичке), связка ключей, пять гелевых ручек (писательница наша была дама запасливая), оранжевая тетрадка в клетку полиграффирмы «Апельсин», которую Алёна носила вместо блокнота, и вдобавок нечто тяжелое, завернутое в пластиковый пакет. Последнее «нечто», прокрутившись на полу, подъехало к ногам Эдика и остановилось. Пакет от удара прорвался, и на свет божий высунулась черная рукоятка пистолета.
Рубчатая, само собой…
* * *
– Лиза! Фрейлейн Лиза!
Голос долетел словно бы издалека. Не вдруг Лиза осознала, что голос ей знаком.
– Черт бы тебя подрал, – тихо, но со звенящей ненавистью проговорил Петрусь. – Да ведь это Вернер!
А ведь и правда… Лиза повернула голову и с недоумением уставилась на Алекса, выскочившего из открытого автомобиля и махавшего ей портфелем, который держал в руках. У него был усталый вид, но улыбался он широко и радостно.
– Какая счастливая встреча! – сунув портфель в открытую дверцу машины, он схватил Лизу за руку и поцеловал ее дрожащие пальцы. – Вы что дрожите? Неужели я так взволновал вас своим пылом? Или перепугал внезапным появлением?
Он захохотал.
Лиза молчала, глядя на него и изо всех сил стараясь принять менее затравленный вид. Надо улыбнуться. Надо изо всех сил заставить себя улыбнуться! Но что-то плоховато получалось… Еще хуже было с радостными восклицаниями, которых, конечно, ждал от нее Вернер. Она не могла издать ни звука! А впрочем, он и без того был так воодушевлен встречей, что, такое ощущение, мог разговаривать сам с собой, токовать, словно тетерев.
– У меня огромная радость! – воскликнул Алекс. – Я вызван в Берлин. И не в командировку – меня туда переводят. Конечно, папенька постарался. На отца такое впечатление произвела гибель Вальтера фон Шубенбаха, которого он отлично знал, и Эриха Краузе, о котором был наслышан, что он нажал на все педали – и вытребовал любимого сына в Берлин. Я счастлив, что уезжаю из Мезенска, и только…
– Я очень рада за вас, – чувствуя, что ее окаменелое молчание становится просто неприличным, наконец разжала стиснутые челюсти Лиза. – Я вас отлично понимаю. Вернуться на родину… Господи, как бы я хотела оказаться сейчас дома, в Горьком!
– В Горьком? – вскинул брови Алекс. – Как странно, а я-то думал, что вы из Москвы. Горький – ведь какая-то деревня, наверное?
– Ну вот еще! – Обида помогла Лизе собраться с мыслями, взять себя в руки. – Большой город, раньше он назывался Нижний Новгород. А знаете, какой там автозавод, какие там машины строят? «Эмки» ничем не хуже вашего «Опеля»!
– Как трогателен ваш патриотизм… – промурлыкал Алекс. – И что, у вас в Горьком родственники?
Внезапно до Лизы дошло еще одно совпадение: а ведь Лизочка Петропавловская тоже из Горького. Так говорила фрау Эмма. Честное слово, что-то роковое есть во всех совпадениях, которые принудили Лизу войти в чужую жизнь, как в реку. Но скоро она выйдет из нее. Скоро она перейдет реку – вот по этому мосту, на краю которого ее остановил Алекс Вернер! Хм, еще одно совпадение – он встречал Лизу на пороге ее новой, чужой, мезенской жизни, он же и провожает…
– Да, там у меня родственники, – сказала Лиза. – Там похоронены мои предки, там могила моей мамы, которая умерла пять лет назад, там наш дом на улице Ошарской…
– Когда-нибудь, – проговорил Алекс Вернер таинственным тоном сказочника, – когда кончится война, я возьму да и приеду в ваш город Нижний Новгород. Знаете, старое название нравится мне больше, чем новое. Горький – очень печальное слово.
– Наш город был переименован в честь знаменитого русского писателя, – сказала Лиза, цепляясь за любую возможность отвлечь Алекса от неминуемого вопроса о том, что она делает на мосту. – Его псевдоним – Максим Горький.
– Он сумасшедший! – снова засмеялся Алекс. – Взять такой псевдоним – значит заведомо испортить себе жизнь!
– Да, там у меня родственники, – сказала Лиза. – Там похоронены мои предки, там могила моей мамы, которая умерла пять лет назад, там наш дом на улице Ошарской…
– Когда-нибудь, – проговорил Алекс Вернер таинственным тоном сказочника, – когда кончится война, я возьму да и приеду в ваш город Нижний Новгород. Знаете, старое название нравится мне больше, чем новое. Горький – очень печальное слово.
– Наш город был переименован в честь знаменитого русского писателя, – сказала Лиза, цепляясь за любую возможность отвлечь Алекса от неминуемого вопроса о том, что она делает на мосту. – Его псевдоним – Максим Горький.
– Он сумасшедший! – снова засмеялся Алекс. – Взять такой псевдоним – значит заведомо испортить себе жизнь!
Лиза чувствовала взгляд Петруся, который так и обжигал ей спину.
– Алекс, – начала она, пытаясь подавить унявшуюся было, но вдруг опять возникшую дрожь, – извините, я была очень рада вас повидать, но мне пора. Поэтому я вам желаю счастливого…
– А интересно, – перебил ее Алекс, устремив взгляд ей за спину и, такое впечатление, только сейчас заметив ее спутников, – а куда вы собрались всей своей подозрительной и опасной компанией? Может быть, решили спастись бегством из Мезенска? Тогда не стану препятствовать такому разумному поступку. А то, видите ли, Шранке и фон Венцлов церемониться не станут.
– Ну… – пробормотала Лиза, пораженная тем, что он угодил почти в десятку, – вообще-то мы о бегстве еще не думали… Мы просто хотели отвести моего деда в село, к родственникам. Он очень болен…
– Да уж, – Алекс окинул задумчивым взглядом отца Игнатия, – сказать, что ваш дед напоминает смертельно больного человека, – значит сделать ему комплимент. Больше всего он очень похож на вставшего из гроба покойника. Что с ним? Сердце больное? Ну так ему надо хорошенько беречься! С сердцем шутить нельзя, такого старика любой мало-мальский припадок в два счета в могилу сведет.
Лиза промолчала. Припадок, который случился под утро у отца Игнатия, свел бы в могилу с десяток солдат, а он ничего, отлежался, пока Петрусь бегал в комендатуру, о пропуске хлопотал, – отлежался да и пошел на своих ногах через мост… Именно он убедил Баскакова в том, что тому идти не стоит – в два счета прицепятся патрули. Баскаков упрямился, говорил, что они не смогут выбрать подходящее место для взрывчатки, но отец Игнатий напомнил, что в лагере он одно время кашеварил для бригады взрывников, которые для новой трассы – БАМа – рвали скалы, чтобы прокладывать железнодорожное полотно. И он разберется, как выбрать подходящие для закладки взрывчатки места на самом обычном мосту.
Но Баскаков все еще упрямился. Тогда отец Игнатий зазвал его в другую комнату, и они о чем-то долго там шептались. Когда вышли, в глазах у отца Игнатия просверкивало мстительное торжество, а Баскаков был угрюм и на Лизу не смотрел. И некое вещее чувство подсказало ей, что Петрусю тогда, на рассвете, не померещилось, что кто-то стоит за дверью: там был старик, он подглядывал, он подслушивал, он услышал их с Петрусем разговоры, он понял, что Лиза решила бежать, а Петрусь ей в том пособник, – и теперь он открыл их планы Баскакову. Они не могут оставить Лизу и пойти вдвоем – все-таки женщина, при одном взгляде на нее у любого меньше подозрений становится, с ней легче пройти мост. Но вместо Баскакова теперь должен был идти старик. Наскоро придумали новую легенду – про родственников в деревне Гнилька, куда внучка и внучек сопровождают больного деда. Баскаков остался в городе и простился с Лизой так спокойно, что она поняла: он не сомневается в ее возвращении, старик не выпустит ее из своих цепких лап! Все, что она смогла сделать, это наскоро перемолвиться с Петрусем. Он так и побелел, услышав новость, но глаза его были мрачны и решительны.
– Уйдешь, ничего, – прошептал он.
Только два слова и успел Петрусь ей сказать, но Лиза знала, как ему трудно будет выполнить обещание, если старик, которого он боготворил, начнет требовать своего. Так что настроение у нее было похоронное. А тут еще Алекс сейчас привязался!
– А как же ломбард? – задал он неожиданный вопрос.
– Ломбард… продан, – на ходу придумала Лиза. – Там теперь другой хозяин.
– А вы вернетесь в Мезенск? – спросил Алекс.
– Не знаю, – уклончиво ответила Лиза, подумав про себя, что лучше утопится или повесится, но в проклятую западню больше не сунется. – Как позволит дедушкино здоровье. Да и какая разница, вернусь или нет, мы с вами все равно больше не увидимся, ведь вы уезжаете в Берлин.
– Ах да, – спохватился Алекс, – я и забыл. Верно, вы правы, мы не увидимся. И это меня очень печалит. Вы меня перебили в ту минуту, когда я как раз хотел сказать: единственное, что затемняет картину моего безоблачного счастья, так это мысль о неминуемой разлуке с вами. Но вот что, Лиза… Я все равно хотел разыскать вас в Мезенске. Подпишите мне свое фото!
– Вы с ума сошли, какое фото? – слабо улыбнулась она. Но так и ахнула, когда Алекс снова сунулся в автомобиль, снова достал свой портфель, раскрыл его и из какой-то толстой тетради в клеенчатой обложке вытащил фотографию – тот самый снимок, который был на Лизином аусвайсе, только увеличенный до размера открытки.
Недоверчиво глядя на свое лицо, которое сейчас почему-то казалось чужим, она вспомнила, как Алекс говорил, стоя на крыльце «Rosige rose»: «Интересно, сохранился ли у фотографа, который делал этот прелестный снимок, негатив? Я бы с удовольствием заказал ему еще одно ваше фото. Для себя. Только не такое маленькое, а кабинетного, так сказать, формата. Знаете, с почтовую открытку, вот такого размера. И носил бы его в бумажнике, иногда с гордостью предъявляя своим приятелям. Они бы рассматривали его, завидовали мне, восхищались вашим изумительным лицом, делали бы скабрезные намеки, которые я с тонкой улыбочкой игнорировал бы, а потом спрашивали, что написано на обороте снимка. И я с удовольствием переводил бы им вашу дарственную надпись, сделанную, конечно, по-русски: „Моему любимому Алексу – на вечную память. Лиза Пет-ро-пав-лов-ская“. Неужели мне удалось выговорить вашу фамилию? Ну и в конце пусть будет написано – такого-то числа, такого-то года, город Мезенск, бывшая Россия». А она тогда сказала, что ему, мол, фантастику бы писать… но вот же оно, фото!
– Как видите, я сдержал обещание, – с торжеством проговорил Алекс. – Я всегда исполняю то, что обещал. Фото уже сделал и в Нижний Новгород обязательно приеду… Я почему-то убежден, что выживу в этой бойне. Ведь империя не может остаться без наследного принца, верно?
Лиза слабо кивнула. Черт его знает, может быть, он и прав, Алекс Вернер, «трикотажный принц»!
– Так что прошу вас подписать мне снимок так, как я хочу.
Лиза беспокойно оглянулась. Петрусь, как никогда, напомнил ангела смерти, сопровождающего мученика на тот свет. Судя по лицу старика, исполненному ненависти, путь ему был предписан не в рай, а прямиком в ад…
Но делать нечего, пока не исполнишь просьбу Алекса, он не отстанет. И, кивнув, Лиза приняла от него тяжеленный «Паркер» с золотым пером. Несколько мгновений подержала, восторженно разглядывая невозможно красивую ручку, и, опираясь на портфель Алекса, который тот держал вместо некоего походного столика, начала писать под его диктовку: «Моему любимому Алексу – на вечную память» . Боже мой, какой-то бред, бред! Честное слово, совсем как у Анненского: «Какой тяжелый, темный бред!» Каждое слово Алекса, которое Лиза старательно записывала, было издевкой над ней, над Петрусем, над их любовью, такой щемящей, такой обреченной. Но она старалась не думать об этом, а писала покорно, тупо, стараясь закончить быстрей, чтобы проклятый немец отвязался, наконец! Написала имя, фамилию, кошмарную последнюю фразу: «Город Мезенск, бывшая Россия» , протянула фотографию Алексу:
– Ну вот, все, возьмите. Теперь прощайте!
Одной рукой Вернер схватил снимок, другой удерживал Лизу за запястье. Читал – очень внимательно, как будто проверял, не сделала ли она грамматических ошибок.
– Вы написали по-русски, – сказал удовлетворенно. – Очень хорошо. Только почему вы…
– Что? – почти выкрикнула она, еле владея собой.
– Ничего, – покачал головой Алекс, убирая фотографию. – Ничего. Теперь идите. Только я советую вам поспешить. Вы должны перейти мост как можно скорей, потому что через пятнадцать минут, – он взглянул на часы, – да, именно через пятнадцать минут через него пойдет колонна грузовиков с боеприпасами, и как бы вас не задержали, не отвели на пост. Там могут так прицепиться, что никакой дедушкиной болезнью не отговоритесь.
– Как через пятнадцать?! – с ужасом спросила Лиза. – С чего вы взяли?!
– Ну, я все же офицер германской армии, – усмехнулся Алекс, – человек со связями. Меня предупреждали, чтобы я поспешил пересечь мост, ведь если кто-то окажется там во время движения колонны, не оберется неприятностей. Так что спешите. А может быть, вам лучше переждать здесь?