Отголоски полемики слышались еще в 1828 г. В нашумевшей анонимной статье Бахтина о русской литературе, помещенной в Атласе Бальби, ** Бахтин еще возражает Сомову: "Ежели справедливо, что хорошие писатели не выбирают размеров наудачу и что потому размер имеет большое влияние на формы, в которые они облекают свои мысли, справедливо и то, что переводчики должны подражать, сколь возможно, самому стихосложению подлинников. Некоторые опыты Катенина доказывают, что итальянские октавы могут быть присвоены российскими стихотворцами".
* "Сын отечества", 1822, № 14, стр. 303-309, № 16, стр. 65-75; № 17, стр. 121-125; № 19, стр. 207-214.
** Перевод статьи в "Сыне отечества", 1828, № 12.
Ср. Сомов: "Я согласен с г. Катениным, что у великих авторов форма не есть вещь произвольная; но она зависит более от употребительных в их языке стихотворческих мер и свойства самого языка, на котором они писали, нежели от их особенных соображений". "Сын отечества", 1822, № 15, стр. 66.
Катенинская октава и полемика отозвались на "Домике в Коломне". Самая идея противопоставления александрийского стиха и октавы возникла в результате катенинской полемики и была лишь подновлена выступлением Шевырева в 1830 г. [39]
Вероятно, о Катенине думал Пушкин, когда писал об александрийском стихе:
(У нас его недавно стали гнать.)
Кто первый... [40]
Кроме того, Пушкин вполне сошелся с Катениным в принципах построения самой октавы. Одним из главных принципов Катенина было соблюдение чередования мужских и женских. Сомов же выставлял как образец октаву Жуковского, [41] где вслед за последними двумя женскими стихами предыдущей октавы следовал женский же стих, начинающий следующую октаву. Катенин по этому поводу писал: "Слова нет, что она (октава Жуковского. - Ю. Т.) ближе моей к итальянской, но ...надлежало бы критику. . . доказать, буде можно, что слух не оскорбится, когда после двух женских стихов встретит третий женский же, на другую рифму... Всякой человек, одаренный ухом чувствительным, заметит, сколько такое несочетание рифм неприятно". [42] Пушкин в "Домике в Коломне" также тщательно избегает этого междустрофического "несочетания" окончаний. (Вопрос этот, как и вопрос о связи октавы Пушкина с октавой Шевырева 1830 г., требует, разумеется, особого исследования.) *
* Необходимо отметить, что архаисты Катенин и Кюхельбекер сыграли известную роль и в культуре белого пятистопного ямба, отразившуюся и на пушкинском стихе. Катенин пишет в 1831 г.: "А. С. Пушкин, кажется, согласен с П. А. Кат[ениным] в фактуре пятистопного ямба, ибо тоже везде ставит цезуру на 2 стопе" ("Письма П. А. Катенина к Н. И. Бахтину", стр. 188). То же подчеркнул и Н. И. Бахтин в своем предисловии к сочинениям Катенина (П. А. Катенин. Сочинения и переводы в стихах. СПб., 1832, стр. X), 43 а сам Пушкин в заметках по поводу "Бориса Годунова", как на первый пример пятистопных ямбов, указывает на "Аргивян" Кюхельбекера. [44]
Катенин относился очень ревностно к своему первенству. Он пишет: "Заметили ли вы, как, вопреки истине, благовестители "Орлеанской девы" Жуковского уверяют, что это будет нечто неслыханное по новому стихосложению на театре русском, когда на нем уже игран "Пир Иоанна Безземельного", написанный именно англо-немецким, или романтическим размером, и, что всего важнее, есть оригинальное произведение" ("Письма ГГ. А. Катенина к II. И. Бахтину", стр. 34. Письмо от 23 февраля 1823 г.). Первенство свое в пятистопном ямбе подчеркивал и Кюхельбекер.
Эта полемика об эпической строфе и эпическом метре должна быть поставлена, таким образом, в связь с борьбою архаистов за большую стихотворную форму и монументальные жанры, обнаружившуюся, между прочим, в полемике вокруг книги Греча. *[45]
* Сам Катенин в лирике почти не дает мелких стихотворений. Он стремится к большой лирической форме. Бахтин в предисловии к сочинениям Катенина считает одним из его достоинств "богатство вымысла", "выбор предмета, который дает возможность автору разнообразные красоты и многоразличные изображения соединить в одно целое и привести к одной цели" (П. А. Катенин. Сочинения..., стр. VIII). Он отмечает, говоря об "Идиллии" Катенина, что "древние давали идиллии больший объем, нежели новейшие стихотворцы, и г. Катенин хочет нас познакомить с настоящей греческой идиллией" (стр. VII-VIII). И. Н. Розанов отмечает у Катенина любовь к "большим полотнам" ("Пушкинская плеяда". М., 1923, стр. 120). Полемика вокруг книги Греча в "Сыне отечества", 1822, № 13, стр. 249-256; № 18, стр. 175 и сл.; № 20, стр. 205; "Вестник Европы", 1822, июль и август, стр. 36-39.
Вместе с тем эта же полемика вокруг книги Греча заставила Катенина отказаться от историко-лингвистического обоснования высокого стиля и опереться исключительно на функциональное значение церковно-славянизмов и архаизмов вообще. Это было шагом большой важности.
Греч, Бестужев, Сомов были правы с научной точки зрения, разъединяя церковно-славянский и русский языки (что, впрочем, уже было достаточно выяснено за 10 лет до этого полемикой Дашкова против Шишкова). Катенин почувствовал слабость исторически-научной позиции Шишкова и сдал ее, перенеся вопрос исключительно в литературную плоскость; отказавшись от вопроса о генетическом значении церковно-славянского языка, он подчеркнул его функциональное значение.
Младшие архаисты тем самым обрывали псевдонаучные предпосылки старших (как силою обстоятельств были уничтожены реакционные общественные предпосылки старших), и позиция их становилась чисто литературной.
В своей первой статье о книге Греча Катенин пишет: "Я не смею спорить с вами, когда вы отделяете его (русский язык. - Ю. Т.) от славянского, но язык русский? Ломоносов первый его очистил и сделал почти таким, каков он и теперь. Чем же он достиг своей цели? Приближением к языку славянскому и церковному". [46] Таким образом, говоря о составе литературного языка, Катенин отделяет этот вопрос от вопроса с единстве русского и церковно-славянского. Вместе с тем он поддерживает трактовку литературного языка как своеобразного диалекта, дифференцирующегося по жанрам: "Я отнюдь не требую, чтобы все писали всё одним языком, напротив, не только каждый род сочинения, даже в особенности каждое сочинение, требует особого слога, приличного содержанию... В комедии, в сказке нет места славянским словам, средний слог возвысится ими, наконец, высокий будет ими изобиловать". * [47]
Этим ломоносовским принципам Греч и Бестужев противополагают карамзинские - отрицание литературного языка как! своеобразного диалекта, дифференцирующего по жанрам: "Легкий слог, вопреки мнению г. К<атенин>а, должен употребляться) в важных сочинениях, если хотим дать им вес, не делая их увесистыми". [48]
Между тем во второй своей полемической статье Катенин детализировал и общий вопрос об архаистическом направлении: архаистическое направление не есть архаическое, архаисты - не архаики. Он напомнил Гречу о тех людях, которые и в ломоносовское время "ненавидели славенщизну и восхищались чистым русским языком Сумарокова... Напрасно силятся защитники нового слога беспрестанно смешивать в своих нападениях и оборонах высокий слог любителей церковных книг с обветшалым слогом многих из наших сочинителей, которые напротив держались одинаких с новыми правил, и только от того не совсем на них похожи, что разговорный язык в скорое время переменился". [49]
Здесь Катенин делает еще один важный шаг по пути литературного самоопределения: он отмежевывает архаистическое направление от защиты всего старого и порывает с неразборчивостью Шишкова, бывшего одновременно и архаистом и архаиком. **
* Ср. позднейший его ответ Полевому о том, что "они (архаисты. - Ю. Т.) не почитают "языка церковно-славянского древнерусским"; знают не хуже других, что библия переведена людьми не русскими; но уверены в том, что с тех пор, как приняла ее Россия, ею дополнился и обогатился язык русский" ("Московский телеграф", 1833, № 13, июнь, стр. 449).
** Ср. любопытное суждение Катенина по поводу ожидавшейся смерти Карамзина: "Если умрет он, большая сделается революция в мире литературном, в особенности Российская Академия спасется от глупости новой и останется при невежестве старом". "Письма П. Л. Катенина к П. И. Бахтину", стр. 48. Письмо от 5/17 июня 1823 г.
Тогда же в "Вестнике Европы" ближайший литературный друг Катенина, Бахтин, укрывшийся под псевдонимом М. И., писал: "Открытие тайны писать, как говорим, не принадлежит нашему веку. Еще прежде чем Карамзин наставлял сему кандидатов авторства профессор Елоквенции Тредьяковский уже давно проповедовал оную... Потрудитесь прочитать предисловие к переводу сего великого мужа: "Езда на остров Любви..." Из краткой сей речи вы ясно можете усмотреть, что напрасно некоторые полагают Тредьяковского
начальником славенофилов: напротив того, он есть истинный глава тех,
начальником славенофилов: напротив того, он есть истинный глава тех,
Если сопоставить это освобождение архаистического направления от архаики, бывшее в то же время и пересмотром вопроса об исторических традициях с острым интересом Вяземского к Сумарокову, приведшим его к высокой оценке Сумарокова [51] (а впоследствии - к полемике об оде и сатире с Погодиным), а также и пересмотром вопроса о Ломоносове и Державине у Пушкина (на котором придется еще остановиться ниже), станет ясно, что в 20-х годах идет разъяснение исторических традиций, разъединение их.
Катенин был и по части современных литературных группировок достаточно дальновидным и, при всей его резкой полемичности, - внеличным. Так, Гнедича, своего давнего "хулителя", конкурента-декламатора, "льстившего романтикам", внешне стоявшего скорее ближе к враждебным группировкам, он, не колеблясь, зачисляет в лагерь архаистов. [52-53] Так, Каченовского, временного союзника, в журнале которого [54] Катенин собирается "вести наступательную и оборонительную войну", он считает "глупым, недоученным, раболепным педантом, насильником: словом, хуже Греча". [55]
8Здесь, в вопросе о современных литературных группировках, важный пункт - тактика младших архаистов. Дело в том, что годы их деятельности падают на любопытнейшее явление литературы XIX в. - на борьбу классиков и романтиков. Подходя с готовыми критериями "классицизма" и "романтизма" к явлениям тогдашней русской литературы, мы прилагаем к многообразным и сложным явлениям неопределенный ключ, и в результате возникает растерянность, жажда свести многообразное явление хоть к каким-нибудь, хоть к кажущимся простоте и единству. Таков выход, продиктованный историкам самим определением романтизма, которое сложилось не во время борьбы 20-х годов, а позднее, определением, в котором сложные явления предыдущего литературного поколения, уже стертые в памяти позднейшего, были приведены к насильственному упрощению. Таково психологическое определение романтизма у Белинского, надолго определившее пути исследования. [56]
Характерна поэтому разноголосица у исследователей, возникшая в результате подстановки многозначных терминов в вопросе литературной группировки Катенина. В. Миллер в своей статье "Катенин и Пушкин" пытается отнести Катенина к классикам оленинского кружка и влияние Катенина на Пушкина видит в том, что он расширил кругозор молодого Пушкина в сто рону "французского классицизма"; эта характеристика оказывается, однако, недостаточной; новейший исследователь принужден назвать Катенина "полуромантиком" и, с другой стороны, "неоклассиком", что, однако, само по себе уже спорно. Отмечает противоречия в классицизме Катенина и А. А. Чебышев, объясняя их характерным литературным "двоеверием". На приверженность Катенина к шишковским литературным идеям указал лишь Н. К. Пиксанов.*
Впервые, однако, с большой отчетливостью уже поставил вопрос о том, что эти группировки не характерны для Катенина, Полевой. В рецензии на сочинения Катенина он отнес его к особому разряду архаистов (хотя самая характеристика архаистического направления у него односторонняя, что вызвало возражения Катенина). **
* "Пушкинский сборник", под ред. А. И. Кирпичникова. М., 1900, стр. 31; И. Н. Розанов. Пушкинская плеяда, стр. 22-23, 97; "Письма П. А. Катенина к Н. И. Бахтину". Вступительная статья А. А. Чебышева, стр. 5-6; Н. К. Пиксанов. А. С. Грибоедов. В кн.: "История русской литературы XIX века, под ред. Д. Н. Овсянико-Куликовского, т. 1. М., 1910, стр. 209; Н. К. Пиксанов. Заметки о Катенине. В кн.: "Пушкин и его современники", вып. XII. СПб., 1909, стр. 60-74.
** "Московский телеграф", 1833, апрель, июнь.
При этом немало запутывала вопрос разноголосица в высказываниях Катенина, его частые осуждения, казалось бы, близких и родственных ему явлений; здесь необходимо принять во внимание некоторую аберрацию его личного стиля. Подобно тому как у Пушкина есть стилистическая аберрация в его письмах, направленных к авторам, в сторону официальных комплиментов, подобно этому у Катенина наблюдается аберрация обратного свойства - в сторону беспричинно резкого осуждения, что надо отнести за счет его "прирожденного протестантизма", по удачному выражению В. Миллера.
Как бы то ни было, в этой разноголосице исследователь совершенно бессилен разобраться, подходя к ней с ключом "романтизма" и "классицизма". Ключ же "архаистического направления" позволяет уяснить многое непонятное ранее в Катенине. [57]
Между тем и сами литературные деятели 20-х годов иногда тщательно гнались за неуловимыми понятиями классицизма и романтизма (достаточно убедительные примеры дает Пушкин в письме к Вяземскому, о котором уже приходилось говорить выше), и эти понятия оказывались разными в разных литературных пластах. Происходило это, во-первых, вследствие того, что у нас "готовые" (на деле, конечно, тоже не готовые, а упрощенные) западные формулы прикладывались к сложным национальным явлениям и в них не умещались. Кроме того, западные течения, запаздывая, совмещались в русской литературной теории. Таково обычное совмещение разнообразных пластов немецкой литературной теории у русских романтиков (Лессинг, Шиллер, Шлегель, Шеллинг - имена почти одного порядка для большинства русских "романтиков", за исключением любомудров, 58 детальнее разбиравшихся в немецкой литературе и теснее с нею связанных). Поэтому уже современники с трудом разбирались в противоречивых позициях "классиков" и "романтиков", и подходить к ним с ключом тех или иных определений классицизма и романтизма не приходится. Приходится различать теоретические высказывания писателей той поры о романтизме (здесь обычно авторы имеют в виду иностранную литературу) и практические там. где им приходилось считаться с романтизмом в его домашнем, русском применении.
Кроме того, необходимо принять во внимание и самую семантическую инерцию терминов: романтизмом называлось по преимуществу "новое", классицизмом "старое". Литературная деятельность Катенина при подходе к ней с флангов "романтизма" и "классицизма" кажется противоречивой. Будучи назван "романтиком" за свои "простонародные" баллады, он в 20-х годах становится в общем сознании "классиком" и ведет литературные войны с "романтиком" А. Бестужевым и "романтической шайкой". Пушкин, подводя в 1833 г. итоги деятельности Катенина, упомянул о том, что, "быв один из первых апостолов романтизма и первый введши в круг возвышенной поэзии язык и предметы простонародные, он первый отрекся от романтизма и обратился к классическим идолам, когда читающей публике начала нравиться новизна литературного преобразования". [59] Мы видим в ответе Пушкина характерное приравнение романтизма к одной из неотъемлемых принадлежностей архаистической теории: но эта же черта осталась в Катенине и позже, несмотря на его "отпад от романтизма", * и это же объясняет фразу Пушкина о том, что он "всегда шел своим путем".
* Характерна радость Катенина уже в 1828 г. по поводу того, что он нашел материалы - "припасы предорогие для стихотворения "ultraromantique" ("Письма П. А. Катенина к Н. И. Бахтину", стр. 118).
При ключе, который дает различие архаистического (в данном случае младоархаистического) и карамзинистского (в данном случае, младокарамзинистского) течений взамен различения романтизма и классицизма, расшифровываются такие непонятные, казалось бы, явления, как полемика и борьба Катенина с "романтиком" Бестужевым. Катенин боролся с Бестужевым вовсе не потому, что изменил "романтизму", а потому, что в Бестужеве видел младокарамзиниста; в литературных выступлениях раннего Марлинского так же как и в стиле, сильна традиция Карамзина, перифрастический стиль Бестужева был в литературном сознании Катенина связан с перифразой карамзинизма.
Но и суждения Катенина о вопросах общей теории и даже об иностранной литературе не открываются ключом "классицизма" и "романтизма". В своих "Размышлениях и разборах" он сам сознательно ограничивает значение классико-романтической литературной дихотомии: "С некоторого времени в обычай вошло делить поэзию на двое, на классическую и романтическую; разделение совершенно вздорное, ни на каком ясном различии не основанное. Спорят, не понимая ни себя, ни друг друга: со стороны приметно только, что на языке некоторых классик педант без дарования, на языке других романтик шалун без смысла и познаний... Для знатока прекрасное во всех видах и всегда прекрасно. Одно исключение из сего правила извинительно и даже похвально: предпочтение поэзии своей, отечественной, народной; оно подкрепляется мыслью, что хорошее сочинение в этом роде может: достигнуть большего совершенства, нежели всякое другое; свое ближе чужого: поэт с ним познакомится короче, выразит вернее и сильнее". *
Далее, в своих воззрениях на западную литературу Катенин руководится почти целиком своими архаистическими принципами, он как бы проецирует свои взгляды и отношения, создавшиеся на русской почве, на Запад. "Не один умный француз, а многие, напр., Boileau, J.-B. Rousseau etc., всегда советовали не сбиваться отнюдь в языке с пути, проложенного Мальгербом; после многих неудачных попыток начинали снова на этот путь возвращаться, и лучший их стихотворец сего времени, Лавинь, именно явно следует за Расином и Депрео. Во всех почти литературах было то же: новейшие итальянцы Альфиери и Монти старались возобновить Данте, а все англичане клянутся Шекспиром: все везде и всегда возвращаются к почтенной старине, наскучив фиалками, незримым и шашками узденей". **