— Благодаря Анджею Вайде, — признавал Даниэль, — я узнал мир. Мне рано стали делать предложения западные продюсеры. Правда, государственная организация «Фильм польский» тщательно от меня это скрывала. Своего агента у меня тогда не было, и поэтому я оказался «отрезан» от Европы.
А впервые Ольбрыхского выпустили за рубеж в 1969 году на Московский международный кинофестиваль. Для него эта поездка стала настоящим праздником! Просмотры новых лент, лавина впечатлений от знакомств со звездами первой величины, бесчисленные приемы, просто дружеские вечеринки и пр.
Несмотря на свои двадцать пять, Ольбрыхский был уже достаточно популярен. В те годы в Союзе был настоящий бум польского кино. Даниэля узнавали на улицах Москвы — древнего, удивительного города. И это ему тоже нравилось.
Однажды утром Даниэль вместе со своим переводчиком, который неотлучно сопровождал «нашего дорогого польского друга», отправился в пресс-бар фестиваля в гостинице «Россия» поправить здоровье холодным пивом после вчерашнего. Несмотря на то, что Данек догадывался: место службы его опекуна вовсе не «Интурист», их отношениям это не мешало. Парень оказался коммуникабельным, понимающим, прекрасно ориентирующимся в мире кино. Да, самое смешное заключалось в том, что общались они между собой исключительно на русском языке.
Во время мирной светской беседы и обмена впечатлениями о компании, в которой они вчера коротали время, «переводчик» неожиданно вскочил и подбежал к большому окну:
— Смотри, кто идет!
— Кто?
— Высоцкий!
Имя Высоцкого Ольбрыхскому было немного знакомо. В Польшу окольными путями поступали магнитофонные записи его песен. Даниэль вспоминал, что песню «В тот вечер не пил, а пел…» он услышал, вовсе не зная, кто ее автор: «Это был как раз тот случай, когда услышанное сразу вошло в кровь. Я был очарован… И даже попросил перевести ее на польский Агнешку Осецку…»
Позже песни Высоцкого все активнее «оккупировали» Польшу. Иногда молодежь распевала их с друзьями, вот так, за столом, под рюмку. Слава к Высоцкому, говорил Данек, пришла стремительно. Песни его распространялись со скоростью урагана…
Хотя, конечно, поэтический язык Высоцкого был более сложен для иностранца, чем язык Окуджавы, по которому поколение Ольбрыхского училось русскому языку…
Однако как выглядит Высоцкий, Ольбрыхский, конечно, не представлял, фильмов с его участием не видел. Спутник польского гостя, как оказалось, лично знал Владимира, постоянно вращаясь в киношных кругах. И когда Высоцкий появился в пресс-баре, тут же подошел к нему и подвел к столику, за которым сидел Даниэль. Познакомил. Но разговор как-то не склеился. Высоцкий был не в духе, хмур. Быстро откланялся, извинился и удалился.
Опекун Ольбрыхского, подождав, пока Высоцкий отойдет на безопасное расстояние, спросил:
— А ты знаешь, Высоцкий классно поет!
— Конечно, знаю. У нас его многие знают…
— Так вот, не это главное… А какой он актер! Но и это не главное…
— А что главное-то? — удивился Даниэль.
— Самое главное, — лейтенант в штатском нервно посмотрел по сторонам, потом проверил, нет ли под столом «жучка», и продолжил все же шепотом, — самое главное… он спит с Мариной Влади!!!
Тема бурного романа Марины Влади и Владимира Высоцкого действительно была одна из наиболее обсуждаемых в кулуарах кинофестиваля…
* * *Карьера Даниэля стремительно шла по вертикали. И не только в Польше. Он уже начал сотрудничать с крупнейшими западными кинорежиссерами — Фолькером Шлендорфом, Джозефом Лоузи, Маргарет фон Тротта…
О своих ролях он говорил: «Все они — мои дети. Я всего сыграл около 200 ролей… Я знаю, что одно дитя более талантливое и умное, другое — менее. Всех их я вынашивал в себе. Я рожал их как женщина, как мать, с огромными муками, болью. И это — мои дети. Я не могу сказать, какое из них мне более дорогое…»
И говорил, что «сыграл намного больше, чем мечтал». И он всегда помнил слова своего старого учителя, кинорежиссера Ежи Гофмана: «Это неправда, что мир к лучшему меняют политики. Никогда такого не было. Только искусство способно изменить мир».
Подводя предварительные итоги, пан Даниэль считает, что он — «символ не одного, а трех поколений». И в подтверждение рассказывал, как однажды к нему подошла девушка 15 лет и попросила автограф. Он подписал ей свою карточку. Тогда она достала еще одну фотографию и попросила автограф для своей мамы. Актер подписал и ее. Потом она достала третий снимок и попросила автограф. Уже для бабушки. Это ли не счастье для артиста?!.
* * *Говоря о своем юношеском воспитании в стиле ренессанса и «красках жизни», Ольбрыхский имел в виду также алкоголь и женщин. Он даже помнил свой «первый эротический опыт» в детском саду: «Я влюбился в нашу юную воспитательницу. Когда на уроке танцев нам надо было танцевать парами, я старался схитрить, чтобы оказаться в паре именно с ней. Зажмурившись от восторга, упершись головой воспитательнице в живот, я кружился с ней в танце…»
Даниэль не раз повторял, что был более счастлив в профессиональной, нежели в личной жизни, что «не профессиональные проблемы были основными причинами моих стрессов и огорчений, а семья и дети. Но я не жалуюсь, как мне было тяжело, потому что знаю, что и им со мной было нелегко». Тем не менее он купался во всеобщей любви и обожании, хотя иногда и напевал романтические строки из песни Высоцкого:
Так случилось, что именно Владимир Высоцкий стал невольным покровителем бурного романа Даниэля со знаменитой польской певицей Марылей Родович. В середине 70-х, отправляясь в Москву на театральные гастроли, Ольбрыхский пригласил с собой Марылю:
— Я лечу сегодня, а ты — завтра. Вечером у меня спектакль, мы выступаем в Театре на Таганке. Но ты не беспокойся: тебя встретит мой хороший знакомый.
— Володя Высоцкий ждал меня у трапа самолета с букетом роз, — восторженно вспоминала Родович. — После спектакля он позвал нас с Даниэлем домой. Мы сидели за столом, пели под водочку: сначала Высоцкий, потом я. Он сделал мне комплимент: «Марыля, ты поешь, как зверь!». Рассказывая о том сказочном вечере, Марыля больше всего гордилась, что, ночуя с Дани у самого Высоцкого, она спала в кровати самой Марины Влади!
Тогда же, во время гастролей в Москве, Ольбрыхский привел к Высоцкому на Малую Грузинскую целую компанию своих друзей из Театра Народовы. Знал, что Владимир не ударит лицом в грязь: «Он для нас приготовил пышный прием. Обильно заставленный стол: лосось, икра, грибы, водочка…» Веселились гости всю ночь. Утром, отправляясь в театр, Высоцкий постучал в дверь спальни. Тишина. Он осторожно заглянул. Данек спал, укрывшись с головой. А Марыля улыбалась во сне от счастья.
— Марыля настолько яркий, талантливый и темпераментный человек, что в жизни нет такого дела или вида искусства, которым она не смогла бы овладеть, — восхищался Ольбрыхский. — Несколько лет мы были вместе. Но у наших отношений не было будущего. Тогда я был женат на Монике Дженишевич, и не просто женат, а повенчан в костеле. У католиков такое возможно лишь один раз в жизни. У нас был любимый сын Рафал, и жена не дала бы мне развода. У Моники был тяжелый характер, но при этом она никогда не мешала сыну со мной общаться. Так мы расстались с Марылей Родович. Но дружбу и уважение друг к другу сохранили…
Конечно же, был ряд и других обстоятельств, которые мешали сохраниться этой самой прекрасной польской паре.
— В наших отношениях было так много страсти, безрассудства! — говорил Даниэль. — Где бы мы ни гастролировали, мы при первой же возможности летели друг к другу. И все ради того, чтобы провести вместе несколько часов! Но, к сожалению, долго продержаться на таком высоком накале чувств невозможно. Я с раздражением продирался сквозь толпу ее поклонников, она не терпела моих. А потом Марыле надоело вытаскивать меня из веселых компаний, которые допоздна гуляли в Доме актера.
Когда же актер попал в опалу за сочувствие к «Солидарности» и он остался без ролей, ситуация существенно изменилась.
— Теперь уже я брала его на гастроли, — вспоминала Родович. — Даниэля раздражали мои поклонники. Он привык быть в центре внимания, а тут автографы раздавала я. А потом Даниэль стал пить. Тяжело было выносить его выходки. Мог, напившись, въехать в ресторан верхом на коне… Наконец мы решили, что лучше расстаться друзьями… Мы расстались по моей инициативе, прожив вместе три года.
Когда Высоцкий наконец-то получил возможность беспрепятственно (почти) путешествовать по Европе, а позже и по другим континентам, он предпочитал делать это на автомобиле. А путь на Запад лежал, естественно, через Польшу.
Когда Высоцкий наконец-то получил возможность беспрепятственно (почти) путешествовать по Европе, а позже и по другим континентам, он предпочитал делать это на автомобиле. А путь на Запад лежал, естественно, через Польшу.
— Володя любил Польшу, интересовался ее историей, — рассказывал Ольбрыхский. — Знаю наверняка, что это не была простая любезность. Поклонникам Высоцкого известна анкета, которую он заполнил в молодости. Так вот, на вопрос, какую страну, кроме России, он любит больше других, он ответил, не колеблясь: «Польшу». Ну и, конечно, не забыл и Францию…
Даниэль старался обратить Владимира в свою веру: «В Польше легче, чем в России, сохранить независимость убеждений. У вас, в России, царь — это бог, а всякая власть от Бога. А у нас королей со Средневековья выбирали. Мы с вами очень близки по душевному устройству, но все же ментальность у нас разная. Какая бы власть ни была, даже нами выбранная, мы в чем-то против нее… Мы самые близкие по чувствам и темпераменту народы, но многое против этой близости сделали политики. Надо знать факты истории и культуры друг друга, чтобы под влиянием этого не быть дураками, которыми можно легко манипулировать».
Высоцкий в чем-то с ним соглашался, в чем-то нет.
Дани не помнил, чтобы Володя хоть однажды вступал в споры о политике: «Не спорил — и все, даже при всей своей неслыханной вспыльчивости. Как все великие художники, свои таланты, которыми наградил господь бог, направлял против главных его врагов — Зла и Глупости… Собственно, за это его и любили миллионы. Уверен, что и сегодня Володин голос гремел бы, насколько ему бы хватало дыхания, против возрождающихся вновь Глупости и Ненависти…»
Ольбрыхский гордился тем, что Владимир и Марина всегда останавливались у него по пути в Париж. А Марину он и вовсе называл своей сестричкой.
Режиссер Ежи Гофман с удовольствием вспоминал семейные традиции Ольбрыхских: «О, как они жили! Весело и беспечно. Семь раз меняли квартиру. Дом их в Варшаве был самым известным и открытым. Здесь собирались артисты, художники. Когда Владимир Высоцкий приезжал, вечера были у п о и т е л ь н ы е — в прямом и переносном смысле слова. Но Высоцкий, когда пел, просил только об одном: чтобы его не записывали…»
Однажды Высоцкий с Мариной заблудились и оказались на мосту, с которого открывался удивительный вид на Варшаву. Володя остановил машину, спустился на набережную и долго-долго вглядывался в черепичные крыши Старого города. Потом достал блокнотик и прямо там, на набережной, опершись на перила, стал набрасывать строки нового стихотворения:
После смерти Высоцкого Даниэль говорил: «О многом, как и мой друг Высоцкий, могу сказать: «Я не люблю…»
Когда Володя брал гитару в руки, то внезапно этот невысокий мужчина, в жизни в общем-то тихий и мягкий, превращался во взрывной смерч. Натянутая струна, тетива лука, беспамятство аж до границы безумия, смерти. И этот голос… Казалось, через минуту лопнут его голосовые связки, а у нас — барабанные перепонки, гитара запылает в его руках… Когда доходил до фортиссимо, никто не мог уже сопротивляться его магической силе… Никто, даже те, кто понимал только по-китайски. Никогда больше не встречал исполнителя, который умел бы так владеть своей публикой.
Каждый концерт был для него огромным физическим испытанием. Его пение не поддается имитации, как водяные знаки на ценных бумагах невозможно подделать, оно уникально в своем роде. Я не поддаюсь, когда меня уговаривают спеть его песни. Не осмеливался бы петь их иначе, чем он, и не хочу его бездарно имитировать».
Хотя, конечно, случалось, временами они пели вместе, так, для удовольствия, под настроение, просто дурачась. «Да, я пел немножко «под него», — признавался Ольбрыхский. — Хорошо, что не сохранилось ни одной магнитофонной записи такого пения — это не «на продажу». Публично я не осмелился бы петь, подражая Высоцкому».
Польский актер как профессионал все подмечал: «Когда Володя пел песни-драмы, полностью сосредоточивался на гитаре. Склоненная голова, взгляд вбит в инструмент. Только временами бросал короткие взгляды перед собой и немного выше, избегая смотреть на слушателей. Чаще всего… Володя был сконцентрирован на сохранении феноменальной гармонии между руками, гортанью, струнами гитары и ухом людей, сидящих в зале. Тогда гитара в его руках становилась необыкновенным орудием творчества — рычащим, стонущим и … поющим».
Ольбрыхский был счастлив, что знал русский язык и мог понимать его тексты без перевода. Поэтому чувствовал себя намного богаче других. Миллиардером.
* * *Каждый из них играл своего Гамлета. Длительное время ни московский принц Датский, ни его варшавский коллега друг друга на сцене вживую не видели. Так складывались житейские обстоятельства, а может быть, и тщательно скрываемое обоюдное ревностное нежелание Владимира и Даниэля сравнивать рисунок своей игры, какие-то детали, подмечать удачи и просчеты и пр.
Когда Театр Народовы привез своего «Гамлета» в Союз, Высоцкий оказался как раз в Париже. Из-за неразберихи в Орли на свой рейс в Москву он опоздал и влетел в Театр на Таганке, когда спектакль уже завершался.
— Я, — рассказывал Ольбрыхский, — увидел его стоявшим за кулисами и всматривающимся в меня, как раз когда заканчивал свой последний монолог… Я подумал, раз он в театре, значит, успел. Не успел. И уже никогда не увидел моего Гамлета, потому что вскоре я вынужден был расстаться с этой ролью.
(После трагической гибели двух актеров, участвовавших в том спектакле, Даниэль не захотел видеть иных исполнителей в костюмах своих умерших друзей. Кроме того, он почувствовал себя уже переростком.)
«Невозможно объять всего Гамлета, — говорил он. — Не одну сотню раз надевал я его костюм, и на каждом представлении ощущал, будто обнимаю тень огромного дерева. И не мог дотянуться до чего-то, что находилось по ту сторону ствола. А это что-то меня здорово притягивало. Та, другая сторона, открывалась мне каждый раз по-иному…»
А тогда, в Москве, они с Высоцким успели зацепиться за острую для одного и другого проблему взаимоотношений «актер — режиссер». Владимир, жалуясь на Юрия Петровича Любимова, все же смягчал его безусловную диктатуру в театре, говорил, что его режим — это «просвещенная монархия». У Даниэля была двойственная позиция: «Слепое повиновение воле режиссера убивает актерскую фантазию, непосредственность эмоциональных проявлений. Так? Но, с другой стороны, когда режиссер предоставляет мне полную свободу, я просто не знаю, как играть. Нет, полная свобода — это тоже плен… В режиссуру не приходят, вняв чьему-то доброжелательному совету…»
… Гамлет Высоцкого во время гастролей в Варшаве в мае 1980 года мог не состояться. Буквально накануне выезда Театра на Таганке в Польшу Марина Влади позвонила из Парижа в дирекцию и сообщила, что Володя совсем плох и находится в больнице. Однако Высоцкий, наплевав на запреты врачей и мольбы Марины, из лечебницы все-таки сбежал и прилетел в Польшу.
Коллеги по Таганке, участники тех памятных гастролей — Леонид Филатов, Вениамин Смехов и другие — утверждали, что он был в предынфарктном состоянии: «Из него как будто был выпущен воздух. Осталась только его энергетика, но она выражалась не в Володином рычащем голосе, не в какой-то внешней энергии, а в глазах и быстром проговаривании, почти шепотом…». «Он был очень экономичен в выразительных средствах — может быть, потому, что пережил болезнь и, наверное, испытал какой-то конкретный страх перед рубежом, но остановиться не мог и не умел».
Даниэль сам видел, что «Володя выглядел очень уставшим, но играл феноменально. Ни единого лишнего жеста, гримасы. Хотя, к сожалению, не мог продемонстрировать все свои актерские способности. Заметно берег энергию, чтобы хватило до конца спектакля. Это была борьба и гонка с жизнью. Высоцкий старался успеть, как сам сказал об этом в своей песне…
Меня это потрясло настолько, что какие-то детали актерской техники я уже не замечал. Но на то, как Высоцкий читал знаменитый монолог «Быть или не быть?», не мог не обратить внимания. С моей точки зрения монолог этот в «Гамлете» — отнюдь не самый важный. Могу указать сразу несколько мест, где затронуты гораздо более глубокие вопросы. Володя монолог прочел почти скороговоркой, как бы отстранившись от него и удивляясь Шекспиру: собственно, о чем тут разговор? Уж если быть — то действовать, а если нет — покончить счеты с жизнью, и как можно скорее.