Фантастика 1977 - Владимир Щербаков 9 стр.


— Ну а если я обыкновенный? Мне разве от этого меньше хочется вблизи увидеть, как выглядит извержение на Марсе, или усесться в первом ряду чемпионата по боксу?

Окружающий пейзаж молчал, но было ясно, что Ствану ответили бы там, впереди. Так и так, дорогой товарищ, место у самого ринга займет сейчас бывший чемпион мира в полусреднем, на край марсианского кратера доставят с Земли знаменитого вулканолога, который, помните, спускался в жерло Везувия. А вы, будьте любезны, разверните пошире экран телевизора, на котором либо покажут, либо нет — как уж комиссия сочтет нужным.

Против такого он и восстал.

Несколько дней подряд Стван забирался далеко в море, вглядывался в линию горизонта. Ничего.

Потом придумал. Гора из песка — оттуда он увидит.

На большой отмели выбрал место, сначала кинулся носить сырой песок горстями. Остановился — куда спешить, впереди жизнь! Подобрал раковину полуметрового диаметра. На нее нагружалось столько, что еле поднимешь. Работал до гордой усталости, потом отдыхал, валандаясь по лагунам.

А погода стояла, будто ее заказали такой прекрасной на тысячелетия. Иногда Стван спрашивал себя, может быть, на высоте и ураганы дуют. Но этого ему было не узнать. Даже десять метров над почвой стали недоступны. Можно немного подкинуть тело силой мышц. А захочешь выше, строй башни, влезай на деревья, на горы. Но ни гор тут, ни деревьев.

Его пирамида между тем поднялась большой площадью на высоту ступни. Когда Стван бегал с очередной ношей на середину, края сооружения осыпались. Он стал тогда набирать планктон, цементировать. Со стороны моря налепливал мелкие ракушки — получался медленно растущий перламутровый конус.

Самое первое человеческое сооружение на третьей планете.

Горьковато даже стало, что о его труде никто не узнает.

Но пятьсот миллионов лет — такая стена, что голой рукой ничего не перекинешь. Суше, на которой он сейчас стоит, еще подниматься и опускаться, быть залитой лавами на океанском дне, выпученной наверх в облака и выветренной. Бетонные блоки перемелются, твердейший металл изржавеет в прах, и только случай может взять да сохранить хрупкий панцирь оттиском в песчаниках, тонкую веточку рисунком в каменном угле.

Приходили смешные мысли. Собрать в большую яму криля, влезть туда и засохнуть — просто назло антропологам последних столетий перед Башней. В начальных палеозойских отложениях целый скелет, причем современного типа! Вот засуетились бы на своих съездах. Или, например, вырезать на камне слово, и пусть его найдут в антрацитовом срезе рядом с птеродактилем.

Но все это было так — шутки. Собственным скелетом для такой проблематичной возможности жертвовать не станешь — так ли уж много у него тут имущества, кроме скелета. Да и Вообще Стван ничего не имел против тех мирных доатомных ученых. Напротив, о них, застенчивых подвижниках научного поиска, вспоминалось с невольной симпатией. Не знали ведь, во что сложатся потом их труды, а все равно старались, ломали голову: «Что? Почему?» Вычисляли, чертили таблицы, клали, клали в какую-то копилку, а потом это все слилось, и стало возможным так скомбинировать силы природы, чтобы человек, как, скажем, он сам, птицей пролетел над бесчисленными сонмами веков. Молодцы, если вдуматься!

Пирамида росла, и наконец на шестиметровой высоте была прикреплена последняя раковина. Странно выглядело море сверху. Далеко раскинулись голубые и зеленые ровные пространства, коротенькие внизу волнишки соединились в длинные извилистые валы, белый криль окаймлял острова-отмели, как соль. Выложенная ракушками передняя стена была уже неприступна для строителя — он правильно делал, что инкрустировал ее постепенно.

Стван спустился, присев на корточки, издали осмотрел свое творение. Даже жаль было оставлять его позади лишь вехой.

Стван отдал пирамиде кусочек самого себя и, как это бывает, получил взамен. Работа укрепила плечи, хватка ладоней стала жесткой, как у плоскогубцев.

И взгляд умнее — он это чувствовал.

С закатом лег у розово блистающей стены. Утром поел и двинул на солнце. За горизонтом ждали еще более жаркие страны, другие морские животные, а возможно, и суши иных материков.

Он прошагал пять часов подряд. Иногда было так мелко, что едва покрывало ступни, и на безбрежном просторе Стван чувствовал себя Гулливером, собравшимся увести вражеский лилипутский флот. Перламутровая гора осталась золотым пятнышком, но все не было намека на берег впереди.

Ничего, это не конец. Он вернулся на отмель, похлопал пирамиду по накаленному боку. Выспался, с восходом опять пошагал к горизонту, но под другим углом.

Несколько дней Стван так выходил. Однажды начало вечера застало его километрах в двадцати от песков. Вершина ракушечного конуса была только искоркой — почти как блестки на волнах. Сделай еще единственный шаг — и потеряешь свой ориентир.

Здесь на весы легла возможность вернуться к отмелям или, может быть, навсегда остаться в воде.

А море было всего по пояс.

— Надо рисковать. — Голос прозвучал хрипло, мужественно. Словно у такого героя из старинных фильмов, каким он всегда хотел стать. — Буду идти до ночи. На мелком месте сяду, голову на колени.

И началось новое. Двигаться приходилось иногда до самого подбородка в воде. Если попадалась большая глубина, обходил.

Но в целом дно понижалось, Стван начал учиться плавать. Сначала по-собачьи, потом, вспомнив виденные соревнования, — брассом. Попробовал дремать, неподвижно лежа на воде.

Полный месяц прикатился — было понятно но фазам Лупы.

Теперь уж речь не шла о возвращении — тех изначальных песков ему было никак не отыскать.

Механическое однообразное движение увлекало, исключая мысли о постороннем. Шаг, шаг, еще шаг… Помогаешь себе руками… Вот проплыла медуза, а под ногой трилобит… Нет, еще не хочется есть. Рано… А вот тут поплывем.

Грудная клетка его раздалась, легкие вдыхали, как два ведра.

Ночью, покойно лежа под звездами, он спрашивал себя: а живу ли в качестве личности? Может быть, не человек, а стал таким же существом, как дрейфующий анемон? Хотел уйти от людей и ушел, что дальше действительно некуда.

Шелестела в ушах вода, качался небосвод. Трудно было верить, что в будущем на этом самом месте воздвигнется город, толпы станут кипеть и перемешиваться на перекрестках. Что за то время, пока он тут в море, там, за промежутком в сотни миллионов лет, люди сталкиваются с проблемами, спорят.

Направление к экватору Стван выдерживал теперь лишь приблизительно. Когда спал на волнах, его относило неизвестно куда, и не было уверенности, что за сутки удается продвинуться.

Однажды пять дней он провел на плаву, не встречая мели.

Дно исчезло, а с ним и жизнь. Под Стваном была, возможно, бездна. Волны круто бросали с высоты, гладь моря из голубой превратилась в синюю, почти черную.

Терзал голод, пульсация, находило отчаяние. Он, однако, упорно держал на полдень.

И был награжден.

На шестые сутки рано утром волна подкинула его. Увидел на горизонте облачко, под ним сероватую тоненькую полоску.

Берег!

Зафиксировал положение солнца, вписался в четкий ритм.

Часа через два полоска приблизилась. Стван опустил голову в воду, отсчитал сто гребков, тысячу, десять тысяч. Резко сжал ноги, выставился в воде по пояс.

И окунулся, пораженный.

Берег и берегом нельзя было назвать. Черная стена, абсолютно ровная, вставала из моря. Растянувшаяся на километры, с обоих краев прямым углом обрезанная. Белой линейкой фундамент, а наверху все то же, не изменившее формы облачко-конус.

Что это?

Кембрийский мир вдруг изменил Ствану. То ли перед ним крепость чужой цивилизации, неизвестно откуда прибывшей, то ли беженцы из еще более отдаленного будущего, чем его. А может быть, мстительные СУДЬИ швырнули Ствана на другую планету к далекому созвездию? Тогда нужно отбросить все, что думалось о море Тетис.

Но он затряс головой.

— Глупости! До созвездий мы еще не добрались. Только автоматы полетели.

Нахлынула усталость. Стван едва держался на плаву. Но ветер подталкивал.

К какой судьбе его несет?

Стена все-таки оказалась естественной. Метров за сотню Стван увидел, что верхний обрез обрыва иззубрен, а потом стали различаться неровности самой вертикальной поверхности.

Убедившись, что никто со стороны не залез в наш мир, Стван и обрадовался и разочаровался. С одной точки зрения, так спокойнее. Однако вместе с тем…

Впрочем, то были более поздние мысли, пришедшие вечером, когда он, избитый, ободранный, сидел под стеной и смотрел на линию горизонта, туда, к песчаным отмелям.

А до этого надо было выбраться на берег.

Когда он плыл, издали послышался шум, который постепенно превращался в оглушающий рев. Волны, все ускоряясь, летели к каменным обломкам под обрывом, жертвенно разбивали об них свои упругие длинные тела, вскипая, грохоча, сливаясь в белый вал, сквозь который и не различишь ничего.

Убедившись, что никто со стороны не залез в наш мир, Стван и обрадовался и разочаровался. С одной точки зрения, так спокойнее. Однако вместе с тем…

Впрочем, то были более поздние мысли, пришедшие вечером, когда он, избитый, ободранный, сидел под стеной и смотрел на линию горизонта, туда, к песчаным отмелям.

А до этого надо было выбраться на берег.

Когда он плыл, издали послышался шум, который постепенно превращался в оглушающий рев. Волны, все ускоряясь, летели к каменным обломкам под обрывом, жертвенно разбивали об них свои упругие длинные тела, вскипая, грохоча, сливаясь в белый вал, сквозь который и не различишь ничего.

Ужасавшись, Стван захотел назад, но было поздно. Очередная волна приподняла его легко, как бы одним дыханием, понесла.

…Сумятица движений и контрдвижений, ад бессистемных сил. Десятки ежесекундно меняющихся напоров и течений, рывки, толчки — все внутри шипящей, непроницаемой смеси. Негаданно бьют какие-то острые углы, каменные ребра набрасываются, как звери. Контроля над положением нет, утеряно, где верх, где низ, захлебываешься. На мгновение прижимает к чему-то, хватаешься, но уже рвет назад, увлекает, бьет…

В голове мелькало отчаянными вспышками: «Конец! Конец!» И вдруг грохот стал отдаляться. Животом протащило по грубой гальке, толкнуло, мягко обняло и оставило совсем. Просто лежащим. Над ним отвесная стена, а злобный вал беснуется, уже не угрожая.

Проскочил!

Осторожно, как бы собирая себя по частям, сел. Омыл лицо от крови, поднялся, шатнувшись.

И сразу им овладело неизъяснимое блаженство.

Наконец-то быть на суше, где так легок каждый шаг. Дышать, не замечая дыхания, — хоть опусти голову, хоть вбок ее, как придется. Стоять на неколебимой поверхности, которая держит, не требуя никакой валюты.

Нет, жизнь правильно сделает, когда выберется из моря.

Какие возможности открываются, когда не мокро и не топко.

А сколь приятной была плотность вещества! Берешь камень, и вот он тут, обжатый пальцами, каждый квадратный миллиметр которых ощущает его шероховатую фактуру. И все вокруг на виду, все доступно взгляду в прозрачном, как бы несуществующем эфире.

Ствана мучил голод, он побрел узкой серой лентой пляжа.

Сунулся в воду. Среди каменных глыб расположилась россыпь раковин «колумбела» — он знал их как вкусные.

Наелся, упал, заснул, даже во сне постоянно ощущая, что он на суше, и радуясь. Встал освеженный, пошагал вдоль стены.

Солнце уже покраснело. Нагретый за день камень лучил жару. Неумолчно ревела линия пены.

Стван обогнул скальный выступ и замер. Область абсолютной черноты зияла перед ним.

Конец света?

Потом, сообразив, рассмеялся. Просто тень. Большая, глубокая, от которой он отвык на плоских отмелях. Густая тень от черного выступа на черной же скале.

В тени лежало ущелье, врезавшееся в стену. Царство молчания, тишины.

Ущелье было длинным, а наверху, в узком коридоре вечереющего неба, висело все то же белое пятно. Стван понял, что это не облако, а вершина гигантской горы — может быть, того кратера, откуда излился весь берег. Когда-то, тысячелетия назад, выплеск лавы опустился на море, придавил дно, поддавшееся его неизмеримой тяжести, застыл, а после под действием волн и ветра ровно, отвесно обрезался.

Лава пришла сюда, а вершина кратера осталась на высоте, в холодном одиночестве, оделась снегами и отражает теперь солнечные лучи, меж тем как подножие и середина горы потонули в мареве голубых воздушных масс.

Было очень тепло. Темнело.

Тогда-то Стван взобрался на высокий обломок, сел, глядя в море. Он вспомнил нелегкий путь через воды и гордился решениями, которые привели его сюда: тем, что сказал себе строить пирамиду, потом оставить ее. Тем, как плыл четверо суток, вовсе покинув дно. Он чувствовал, что можно будет много раз черпать из этого источника мужества.

Огненный шар склонился за горизонт, мгновенно потемнели вода и скалы. Стван соскользнул с глыбы, лег и прижался к ней спиной, испытывая острое ощущение безопасности, домашнего очага. Покойно было слышать рокот волн издали — их белые гребни, будто вовсе не связанные с шумом, возникали во мраке.

С края небес медлительным коромыслом заходили звезды.

Стван заснул и во сне очутился в человеческом будущем…

Раннее утро, он выходит из квартиры в небоскребе и тут же окунается в плотный людской поток. Воздушка — лифты, воздушка — лифты, еще раз воздушка. Сжатый в толпе, плывешь по переходам, желая, чтоб это скорее кончилось. Тысячи прикосновений, и от этого воспринимаешь людей только в качестве досадно мешающих объектов… Сошел на уровне третьего километра, стал на конвейер, перепрыгнул на второй. Там и здесь обрывками доносятся радионовости. Поток людей постепенно редеет. И вот Стван на пустынной улице, где слева деревья парка, справа море воздуха, а далеко внизу зелень леса.

Парк огорожен древней литой решеткой, под ногами крытая булыжником мостовая. Запустенье, одиночество, тишина — один из тех уголков мегаполиса, который минуют текущие на работу человеческие реки. Улица поворачивает, переходит в крытую террасу в старом итальянском стиле. Невысокий борт из дикого камня, над головой свешиваются виноградные лозы… Мраморная скамья. Стван садится и знает, что через час на телеэкранах Земли появится изображение этого места, дикторы передадут новость о преступлении.

— Не надо! — крикнул он и проснулся.

Светила полная луна, вода приливом приблизилась к нему.

У Ствана на глазах стояли слезы. Он отер их.

— Реакция, наверное. От усталости.

Нет желтого, а только синее и черное. Постоянный напор ветра. Волны скорые, с пеной… И всего получалось: черная стена, синее море, синее небо, резво бегущие пенные валы. Что-то смелое, решительное, не как на песчаных отмелях.

Но не было выхода.

Ловушка!

Утром он беззаботно побрел на восход, интересуясь, как он будет отсюда выбираться. И через пять минут уперся. Стена скал отвесно обрывалась в море, в нагроможденье камня, где ревела сумятица водных ударов.

Еще не беспокоясь, пошел в обратную сторону и уперся опять. Здесь откос был даже нависающим.

Оставалось еще ущелье — может быть, там пологий путь наверх?

Оскользаясь на подводных камнях и частью вплавь, Стван пробрался в глубь длинной трещины. Но чем дальше он проникал, тем уже сходились стены. В какой-то момент они коснулись его плеч, и дальше не было пути.

Итого: впереди мельница прибоя, впереди и с боков — обрыв высотой с добрый десятиэтажный блок в городе. Получалось, что на всем бесконечном просторе планеты он выбрал клетку.

Провалился в колодец, где и должен провести остаток жизни.

А как с пищей?

За какой-нибудь час облазил весь пляж и убедился, что колония колумбелы единственная. А больше ничего живого, никакого намека на щедрое, беспутное изобилие тех мест, где строилась пирамида.

Четыре десятка раковин, которыми можно поддерживаться месяц. Может быть, больше, так как к концу этого срока мелкие подросли бы.

Но даже если б их хватило на многие годы? Разве затем он плыл через океан, чтобы попасть в яму?

На мгновенье сердце сжало тоской — быть бы сейчас на ласковой безбрежности отмелей!

Задрал голову туда, где на страшной высоте кромкой отрезался край обрыва. Хочешь не хочешь, а здесь все равно надо уметь лазить по скалам. Наверняка вся местность такая же.

Пять дней Стван ждал, пока выболят до конца ушибы, растворятся под кожей кровоподтеки. Валялся на гальке, рассматривал в разных местах каменную стену и, отходя, успокоительно вздыхал: «Не сегодня». А скальная тюрьма уже давила теснотой. На шестое утро он подсчитал раковины. Странным образом их оставалось только на две недели.

Пора!

Подошел к стене, там, где она была слегка пологой. Первые метры одолелись незамеченными: было где поставить ногу, схватиться рукой. Стван карабкался нагнувшись, как бы по наклонной лестнице. Но подъем делался круче, пришлось прилечь грудью к камню. Затем скала стала совсем отвесной, и Стван потратил полчаса, осторожно двигаясь вбок, где приметил покатость. Случайно глянул назад вниз и сразу зарекся. Всего покрыло потом — такой жуткой оказалась бездна за спиной.

Теперь кверху шло несколько метров покатости. Он поднялся медленно. Отдохнул на уступе стоя, упершись взглядом в слоистые трещинки у самого носа. Вверх опять простерлась крутизна. Приникнув к скале щекой, грудью, бедрами, слепо нащупывал наверху очередную неровность, подтаскивал тело выше.

Не приходилось выбирать направления, а просто куда можно.

Выкарабкался еще на одну площадочку, сумел выпрямиться. Едва не потеряв равновесия, пошарил руками наверху, с боков и убедился, что все гладко. Вот это номер! Он стоял, не смея шевельнуться, ощущая, как легкий ветерок сзади холодит икры. Шум прибоя едва доносился.

Назад Дальше