Усмехнулся. Получается, что его заодно приговорили и к солнцу. Укрыться здесь негде.
Еще отмель не перешел, открытое море явилось теперь справа. А в общем-то пейзаж был во все стороны одинаков.
«Одинаков…» Стван не успел перечувствовать это и похолодел. Как же найти теперь дорогу обратно, она ведь затерялась среди неотличимых протоков? Пропал, сказал он себе.
Руки задрожали, потом дрожь оборвалась. А что, собственно, значит, в его положении «обратно»? Теперь уж, там у него и дом, где сам находится.
И тотчас новая мысль озадачила. А питаться?… Здесь не город, не возьмешь тарелку с конвейера.
— Эй, постойте! Минутку! — он вслух обратился к небу, пескам, как будто там где-то невидимыми могли сидеть и слышать его судьи. — Смертной казни в законе нет, и голодом вы не имеете права убивать.
Убежденный во всемогуществе тех, кто бросил его сюда, Стван подозревал, что с помощью непостижимо сложных приборов они действительно способны слышать и понимать его. Небеса и твердь молчали. Значит, он должен сам себя обеспечивать — например, ловить рыбу.
Бросил взгляд в сторону моря и сообразил, что ни разу в протоках не увидел и крошечной рыбешки. Только раковины, медузы.
Опять он ступил в воду, присмотрелся к студенистой кромке у песка. Возле самых ног она была непрозрачной, коричневой, подальше белесой, а с дальнего края, где ее колебала легкая волна, — напоминающей жидкое стекло. Криль, что ли, мелкие микроскопические рачки… Прижмет, так и за криль возьмешься.
Побаливали лодыжки, поясница. Плечи покраснели от солнца.
Прежде Стван редко рассматривал свое тело и теперь быстро установил, что любоваться нечем. Вялые мышцы висели бессильно, если вообще можно было определить там или здесь наличие мышц. Дряблая кожа оттягивалась в любом месте и, оттянутая, оказывалась тонкой, словно бумага. Грудь вогнута, спина выпуклая.
Впрочем, он и раньше понимал, что его физический облик слабее духовного.
Поднял взгляд к едва различимой голубой черточке горизонта. Ладно. А вот сколько ему приговорено тут загорать и купаться? Если он станет идти, идти в одном направлении, придет же к какому-нибудь городу. Сначала увидит высоко в небе сверкание, потом будет шагать еще неделю, приближаясь к опорам. Начнутся чуть заметные тропочки, едва обозначенные на травах личные посадочные площадки, и вот, пожалуйста, первые лифты…
Но где он сейчас? В какой части света хоть?
Подумав, Стван ответил себе, что в умеренном поясе уж точно. Ибо солнце, начавшее склоняться, было вовсе не над головой, а много ниже.
Ему представилось, что окружающая местность — Нидерландские отмели между гигантами Гаагой и Фленсбургом, где простерлись тысячи квадратных километров без единого человеческого поселения. Но мог он быть и в Канаде или даже на южном конце Американского континента. Если Канада, то ближайший мегаполис Гудзон-Сити, а если Огненная Земля, то Мегельянес.
Он успел предпочесть Канаду Огненной Земле, потом их обоил — Балтийским отмелям у Риги, но тут ему пришло на ум, что самой идее умеренного пояса уж слишком не соответствует море — жаркое, с явно тропической фауной.
— Трилобиты, — сказал он мрачно. Словечко из программы, которую школа всовывает в человека методом суггестивного импрессирования, так что хочешь не хочешь, а в голове навсегда остаются периоды развития Земли, Александр Македонский, Александр Пушкин и Александр Гумбольдт, изотопы, ирокезы, таблица умножения, таблица Менделеева, логарифмические таблицы — энциклопедия, куча сведений, которые в жизни никогда не требуются, а в разные непредсказуемые моменты сами собой вылезают наружу.
Трилобиты, повторил он про себя. Нечто тревожное было в том, что название животных с усиками и гребнем пришло непроизвольно и верно. Будто Стван знал что-то неприятное о трилобитах.
И тишина тоже беспокоила. Совсем мертвая.
Потому что нет мух, предположил он робко. Посмотрел на подгнившую коричневую пленку планктона. К удивлению, и в самом деле ничего над ней не жужжало, не мелькало.
Все это уже складывалось в систему. Нет птиц, рыб, насекомых и растений на песке. Есть трилобиты и мелкое тропическое море под солнцем умеренной широты.
Но ведь трилобиты — ископаемые существа! Из кембрия, что ли, из палеозойской древнейшей эры!
Оглушающая истина неотвратимо обрисовывалась перед Стваном.
Он упал на одно колено.
Его выкинули! Отшвырнули из той современности, в которой он родился и жил. На миллионы лет назад.
Он поднял руку к губам, закусил палец.
С минуту преступник смотрел прямо перед собой. Затем на коленях проворно подполз к самой кромке планктона, зачерпнул, бросил себе в рот.
— И что?! — крикнул он равнодушно сияющим небесам. — Считаете, вы меня удручили?… Так нет же! Я доволен, — Давясь, он набивал рот жидкой массой и проглатывал. — Эй, слышите, там! — Он обращался к бесстрастным водам и пескам, за которыми укрылись судьи. — Вы думали, я стану плакать, что мой след — единственная замета живого на этих берегах? Но я смеюсь. Так не наказывать нужно, награждать — чтобы весь земной шар и одному… Пропитаться здесь можно.
Неожиданно упавшим голосом добавил: — И вообще, судьи неправомочны судить. Кто знает, не таков ли мир с самого начала. Если да, то разве я виноват а том…
Опустил голову, окончательно уставший, перекатился подальше от воды, секунду ерзал, уминаясь, укладываясь. Чисто, как ребенок, вздохнул и упал в сон.
Солнце зашло. Планета плыла в свете созвездий, совсем непохожих на те, что Стван знал в бытность среди людей. Большая Медведица была еще щеночком, она запустила лапу в волосы Вероники. Гончие Псы бежали пока рядом, голова в голову, готовые вцепиться в хвост Льва, на спину которого уселась вовсе даже не Дева, а Девочка еще.
Далекие созвездия, которые пока никто никак не назвал.
Когда Стван открыл глаза, ему показалось, что он в воздухе и летит. На боку было так мягко, что ложе почти не ощущалось. А справа налево текла многоцветная процессия, струилось в море карнавальное шествие оттенков. Стогами, снопами, стояли над горизонтом сизые, лимонные, апельсиновые облака. Ветер теребил гладь вод, казалось, что отражения бегут, бегут.
Мир этого утра был жемчужным и перламутровым, дальний план тонул в атласной переливчатой голубизне, а вблизи, в песчаных ямочках, тень синела густо, как намазанная, как вытканная парчой.
Он вскочил.
— И это все мне?… Может быть, сон, гипноз?
Схватил на ладонь грудку сыроватого песка. Она была тяжеленькая, хрупко держала форму, готовая, впрочем, тут же рассыпаться. Хлопнул рукой по воде, вода отозвалась упругой твердостью. Копнул босой ногой почву, и почва уперлась навстречу усилию.
Все в порядке. Действительно, кембрий. Начало начал, когда простенькая жизнь еще не выбралась на сушу.
С размаху бросился на песок, проехался животом, перевернулся на спину. На память пришли жаркая мостовая, толпы на городском транспорте. Только сравнить с окружающей свежестью и простором!
На кой дьявол тебе вообще быть, если ты, твой внутренний мир, не более чем комбинация веществ, которые и в пробирке получаются? Зачем такое знание, которое оставляет тебя ободранным да и все вокруг тоже?
Стван сжал кулаки, сердце стучало лихорадочно. Потом стер пот с лица. Какого дьявола, на самом деле, он? Теперь-то все позади.
Обычно утренняя злоба тлела в нем по нескольку часов, заходя далеко в день. Но здесь, едва окинул взглядом голубые дали, его всего омыло прохладой и свежестью. Хотелось есть. Подошел к воде. Студенистая масса, взятая на ладонь, была похожа на протоплазму. Что-то биологическое, но так, что отдельных маленьких существ не рассмотреть. Первичная жизненная материя, из которой природа позже станет лепить классы, отряды, виды.
Несмело взял на язык. Холодец и холодец!
А морская вода вполне годилась для питья. Чуть-чуть солоноватая, но только чтобы не напоминать дистиллированную.
Им вдруг овладела сумасшедшая радость. Как хорошо, как счастливо! Хоть ляг, хоть иди, никому никакого отчета, ничто не изменится ни от его безделья, ни от его трудов. Все связи не то что оборваны и болтаются, а просто не существуют. Без долга, ответственности, обязанностей он будет встречать новый день острым чувством наслажденья, провожать тоскуя, ибо сон теперь не убежище от забот, а досадный перерыв бытия.
Пойду к югу, сказал он себе. Или к северу, если я брошен в южное полушарие. К полуденному солнцу так или иначе.
За несколько лет доберусь до тропиков, а там либо на запад, либо на восток. Путешествия хватит на сотню моих сроков.
Просто жить! Без оправданья со стороны.
Выше поднялось солнце. Прохладу сменила мягкая теплота.
Шоколадно-коричневый песок был ласково податлив, его шелковые отливы звали ступить. И манила потонувшая в мареве полоска горизонта.
Шоколадно-коричневый песок был ласково податлив, его шелковые отливы звали ступить. И манила потонувшая в мареве полоска горизонта.
— Интересно, весь ли земной шар таков — море по пояс и отмели без края. Или где-то большая суша, бездонный океан?
Полтораста раз день сменялся ночью над безмолвием вод, а может быть, двести или сто тридцать раз — Стван намеренно сбивал себя со счета. Шел на полдень, со вкусом ощущая каждый миг абсолютной свободы. Сначала по утрам еще вспоминались старые обиды, он отдавался привычным злобным монологам. Но, прожаренный солнцем насквозь, насидевшийся в целебных лагунах, он стал уравновешенней. Улыбался ни с того ни с сего, шутил и смеялся собственным остротам. От ходьбы все мышцы развились, руки и ноги уже не висели неприкаянными при корпусе, а принадлежали ему. Загорелая кожа утолщилась, плотней прилегла к плоти. С удивлением он отмечал, что это приятно — физически быть. Пейзаж все менялся: равнина, мелко налитая водой, или скорее море с часто насыпанными отмелями. Но внутри все было разнообразно. То на небольшой глубине огромный луг огненно-красных, густо переплетенных водорослей, длинных, без начала и конца. То задавало загадку непонятно откуда взявшееся течение, и Стван долго смотрел, как кишит жизнь по берегам своеобразной реки, струящейся в толще вод. Научился ценить малое. Можно было обрадоваться, обнаружив, например, полоску крупнозернистого песка среди мелкого — отметим, что есть и такое. Когда Стван нашел первый камень, овальный, обтертый, величиной с яблоко, это стало событием. Стван нес камень с собой несколько дней, перебрасывал из руки в руку, просто кидал и подбирал.
Но однажды в небе собралась гроза. Стван сообразил, что на необозримой территории его голова представляет собой высочайшую вершину — Джомолунгму этого мира. Поспешно выкопал яму в песке — она тотчас заполнилась пенистой водой — улегся, пережидая. Гроза, к счастью, прогрохотала вдали.
Другой раз было куда страшнее. Ночью, проснувшись, он увидел, что местность переменилась, еще обмелела, и его окружает не море, а бескрайнее мокрое поле, где там и здесь рассеяны пятна луж с отраженными звездами. Сделалось зыбко и неуверенно, трагически маленьким он ощутил себя перед лицом какой-то гигантской катастрофы в природе. Предчувствуя несчастье, бродил до утра взад-вперед, перешагивая через груды водорослей, через темные кучи молча копошащихся моллюсков. С рассветом вода начала прибывать, как бы выступая из почвы. Лужи объединились, превратились в озера. Резко похолодало, будто что-то сломалось и в климате. Озера сошлись, острова-отмели исчезли один за другим, и, когда пришел день, Стван оказался стоящим по щиколотку в безбрежном океане.
Во все стороны было не высмотреть ни клочка суши, и вода, теперь не теплая, поднималась. Она достигла колен человека, пояса, потом груди. Стван не умел плавать. Провел несколько страшных часов, не в силах справиться с дрожью, замерзая, ожидая, что дальше. Не позволил себе кричать и плакать только потому, что твердо определил: это большой, исключительный прилив, вызванный тем, что Солнце и Луна выстроились на одной линии с Землей и вдвоем тянут на себя земную воду. Он упорно рисовал себе эту картину и в некий момент озарения решительно убедился, что так оно и есть. Вот полуденное солнце, он его видит, вот укрывшийся под ним незримый тяжкий каменный шар земного спутника, масса вод, поднявшихся этим двум телам навстречу, и сам он, стоящий где-то на окраине поднятия. Хотя и не каждодневный, но разумом постижимый феномен космического порядка. Если даже он погибнет, смерть будет почетной, включающей его судьбу в величественную механику мирозданья… Целых двести минут — он считал по пульсу — вода недвижно держалась ему по грудь, потом все море стало разом опускаться, отдавая сантиметр за сантиметром. Холод ушел через сутки. Мириады издохших медуз, морских лилий, губок и трилобитов усеяли пески. Поднятый и сметенный наводнением планктон лег на водоросли, смешался с ними, и Ствану пришлось подбирать себе новую пищу. Попробовал открывать маленькие серебристые раковины, нашел их съедобными.
Теперь движение к тропическому поясу приобрело деловой смысл — уйти оттуда, где возможно наступление холодов. Отоспавшийся за первые недели Стван стал совершать свой переход и ночью, ориентируясь по крутящемуся театру звезд. Досаждала щекотавшая шею борода, Стван острым краем раковины подпилил ее. Ногти на руках можно было обгрызать, на ногах — оторвать полосками, предварительно размочив.
Началась заметная прибавка тепла, в безветренную погоду было знойно. Морская живность делалась гуще, разнообразнее.
Порой дно лагуны устилали тела, тела, приходилось шагать в обход, чтобы не ступать прямо по шевелящемуся. Иногда Стван натыкался на области, где вода была почти полностью замещена прозрачной кипящей кашей — гидры, червячки, медузы, крошечные водоросли, какие-то бойкие личинки, просто клетки, еще не знающие, во что им обратиться. Все двигалось, пожирало друг дружку, оставляя новое и меняющееся, вероятно, потомство. Видно было, что жизнь геологически скоро выплеснется-таки на сушу — не от чего-нибудь, а оттого, что некуда деваться. Огромная энергия, химическая, электрическая и еще бог знает какая, была аккумулирована в таких бассейнах.
Искупавшись там, Стван пробегал целые километры, нарочно зацепляя песок босой ногой, разбрасывая его веерами. Прыгал вверх и жалел, что нечем измерить высоту. Научился отличать солнце на коже избирательно — каждый отдельный лучик его.
И воздух тоже и мягкую ласку воды, когда она лукаво наступает некрупной волной, оплескивает живот и грудь, бросая там и здесь блестящие капли — крошечные линзы, сквозь которые концентрированный световой поток колет озорными иголочками.
Три стихии — свет, влага, воздух, — не задерживаясь, ощутимо проходили в поры, внедрялись ионами в красную плоть мускулов, слаженную неразбериху внутренних органов, делая там свою оздоровляющую работу. Накопившаяся сила требовала исхода, Стван мощно бил кулаком в земную твердь и знал, что хоть немного, но проваливает своим ударом эллипс вращения планеты вокруг светила.
Временами он спрашивал себя, почему бы вообще не рассыпать людей в разные секунды палеозоя — не преступников, а просто всех, уставших от городской тесноты, обилия проблем и вещей. Сюда их, в теплое, озаренное голубизной одиночество!
Он соображал, что в формулировке приговора были слова: «отвечая желанию». А разве многие не пожелали бы?
Так радостно было Ствану, что далеко позади он оставил отмель, которая первой открылась ему, затерялся, почти растворился в забвении синих трепещущих далей.
Где он сейчас?… То ли под его стопой великий праматерик Пангеа, которому разойтись на пять частей света? А может быть, южный сверхконтинент Гондвана, дочь Пангеи, или безбрежное древнейшее море Тетис?
Он шагал, шагал и добрался до конца отмелей. В три стороны чистый морской горизонт.
Лежал на животе, раскинув локти, положив подбородок на скрещенные пальцы. Смотрел прямо перед собой, Почти неизменная поза в течение трех дней.
Соскучился здесь. Но не мог назад — это было как отдавать завоеванное. Кроме того, ближе к месту, где Стван плакал после суда, он становился наказанным, несамостоятельным.
А чем дальше, тем вольнее.
Но некуда было дальше.
Вспоминая суд, он впервые без раздражения подумал об эпохе, которую его заставили покинуть. Да, в будущем вращается этот шар Земли. Население сосредоточилось в протянутых вверх мегаполисах, пространства суши возвращены лесу, лугам, саванне. Чертит небо Башня, через которую его низвергли в прошлое.
Он схватился за горло.
— Меня низвергли! Но ведь…
Непонятно, как его прежде не осенило. В той прежней жизни сколько показывали лент. Сюда, в начальные периоды палеозоя, отправляют детские сады на оздоровление. Он сам сто раз видел на экране эти сценки — пухленькая малышня в белых панамках и девушки-воспитательницы. Да и вообще, прошлое вплоть до питекантропов постоянно навещается: палеоботаники, художники, геологи, какие-нибудь там климатологи.
Стван даже оглянулся — сеть времен населена, может быть, и сейчас кто-то с горизонта шагает по отмелям. Потом опомнился. Маленьккх-то действительно отправляют, правда, позже: в ордовик либо в силур. Но даже если и в кембрий, который длится около ста миллионов лет, то, уж конечно, не к нему, приговоренному. (Кстати, по миру наверняка распространен его портрет — в том числе на всякий случай и тот гипотетический облик, который Стван должен бы принять после долгого пребывания на песках.) А кроме детей, других посетителей мало. В этой сфере тоже бесчисленные документы, согласования, увязки. Собственно, эта переорганизованность мира и вынудила его на преступление. Вольнее себя чувствуют генетически одаренные, крупные предприниматели, миссионеры или те, которые, обладая дьявольским терпением, вцепились в какую ни на есть нуднейшую проблему, провисели на ней клещом двадцать лет, остальному чужие, и тем завоевали право участвовать во всем, что данной сферы касается: симпозиумы, концерты, путешествия во времени, поездки в пространстве, соревнования, ралли, трали-вали.