— Он бы никогда…
— Цыть! Еще раз заорешь — уйду, и дожидайся их тут сама.
— А они придут? — испуганно прошептала Инна.
— А то. Подъезд-то не закрывается. Сейчас все разнюхают и придут. У них самое то развлечение — охота стаей.
— А мы?
— Попробуем уйти через крыши. Если кошек не будет.
— А если попробовать… ну, позвонить в двери… в квартиры… Если тут есть люди, то…
— То что? Я говорю — самый ихний квартал. А кто есть из людей — не откроют. Ты бы открыла, если бы тебе оборотни по ночам в дверь трезвонили?
— Я…
— Цыть.
Внизу гулко хлопнула дверь.
* * *Они спустились в переулок по шаткой пожарной лестнице. В свете луны, высунувшейся на секунду из-за туч, Инна, наконец, увидела своего спасителя. Щуплый и маленький, смешные встрепанные волосы. «Как он смог меня тащить?» — удивилась она. Лица Инна разглядеть не успела.
— Слушай меня, — быстро зашептал он, щекоча дыханием ухо. — Ты пройдешь здесь, а я их отвлеку.
— Ты говорил — уйдем по крышам.
— Я говорил — если не будет кошек. А вон они, слышишь? Ну, времени мало. Считай до сорока, потом иди по этой улице. Поняла?
— Я не пойду без тебя.
— Дура. Ты мне как гиря на шее, поняла? Без тебя я от них убегу.
Инна подумала, что он, наверное, врет, но сил сопротивляться и возражать у нее не было.
— Зачем…
— Что?
— Зачем ты меня спас?
— Ну, знаешь, — по голосу Инна услышала, что он улыбается. — Если уж мы не будем друг другу помогать, мы будем не лучше их…
Они все-таки догнали Инну — почти возле самого дома. Сил бежать больше не было. Возможно, это ее и спасло. Она просто шла, сосредоточившись на том, чтобы не упасть, и слушала шелестящие шаги за своей спиной. Шаги то приближались, то удалялись — кто-то играл с ней, и, наверное, ему было скучно, что жертва никак не реагирует…
Все зря, подумала Инна. Вспомнила, как выли и кричали на соседней улице, куда ушел ее безымянный спаситель. И как она сидела, вцепившись в ржавую перекладину лестницы, и считала до сорока, как он велел. И заставляла себя не думать о том, что происходит на улице за этими домами. О том, что это все из-за нее. И что это она сейчас должна быть там…
А потом Инна споткнулась и, падая, поняла, что теперь они точно кинутся на нее…
* * *— Вставай, — сказал Генрих, протягивая Инне крепкую длиннопалую ладонь. Его пальцы были прохладными и сухими. Как змеиная кожа. Глаза смотрели насмешливо.
«Он это специально, — поняла Инна. — Мог ведь и не дожидаться, пока я упаду. С его-то реакцией».
Она вспомнила, как заботливо подхватил ее на лестнице маленький безымянный спаситель…
Инна поднялась, высвободила ладонь из руки Генриха, машинально вытерла ее о платье. Отчим усмехнулся.
Обернулся к оборотням, которые неуверенно топтались в нескольких шагах. Бросил коротко и презрительно:
— Кыш.
Оборотни попятились. Один заворчал было, но потом замолк, и они ушли в темноту, один за другим, горбясь и прихрамывая, похожие больше не на зверей, а на увечных, искалеченных людей…
— Они могли меня убить?
— Глупости, — презрительно поморщился Генрих. — Это просто игра. Нужно им так по-идиотски нарушать закон.
Инна вспомнила вой и крики на той улице, куда увел оборотней безымянный спаситель, и, кажется, впервые в жизни усомнилась в том, что Генрих знает все…
* * *— Возьми, — мама положила перед Инной листок бумаги.
— Что? Разрешение на инициацию? — удивилась Инна. — Ты ведь не хотела…
Мама покачала головой. Села напротив, устало прислонилась виском к стене. Измученное лицо, покрасневшие глаза, седая прядка, выпавшая из косы.
«Это из-за меня, — с раскаянием подумала Инна. — Я ненавидела Генриха за то, что он… А вчера сама сделала это с ней. Не обязательно быть вампиром, чтобы…»
— Ты выросла, — сказала мама. — Мне бы хотелось, чтоб ты всегда оставалась маленькой девочкой. Но это невозможно.
— Мам, прости…
— Будет лучше, если ты сама разберешься, что к чему. Если сама выберешь… Пообещай мне одну вещь.
— Да?
— Я буду ждать, когда ты выйдешь… оттуда. Если тебе будет казаться, что что-то непонятно или неправильно, ты подойдешь и спросишь у меня. Они будут предлагать тебе штатного психолога, но сначала ты подойдешь ко мне.
— Хорошо.
— Пообещай.
— Я обещаю.
Мама с усилием поднялась. Выпрямила узкие плечи. Обернулась возле двери.
— Еще кое-что. Думаю, надо, чтобы ты знала. Ты как-то спросила, зачем я вышла замуж за Генриха.
— И ты ответила…
— Однажды мы втроем оказались на улице во время оборотней. Я, ты и твой папа. Твой настоящий папа. Они чуть не убили нас. А Генрих — спас. Меня и тебя. Твой папа погиб.
Мамино лицо было застывшим, как гипсовая маска. Инна помолчала. Спросила тихо:
— Ты вышла за него из благодарности?
— Нет.
— Тогда почему…
— Я подумала: никто так не сможет защитить тебя, как Генрих. Я очень боялась за тебя. Особенно после того случая. Очень…
— Мам, послушай… А Генрих, он мог бы тогда спасти нас троих? И моего папу тоже. Мог бы?
Мама не ответила. Вышла и тихонько прикрыла за собой дверь…
* * *…Мокрые листья скользили под подошвами, расползалась зыбкая дорога из цветных пятен. Призрачная тропа над черной пропастью. Один неверный шаг — и все рассыплется, разлетится бумажными обрывками…
— Глупости, — сказал Генрих, протягивая Инне руку. — Я проведу. Знаешь, Инна, хоть и говорят про равноправие, но только вампиры могут… И пока мы живем в этом мире и в этой стране, мы всегда будем правы.
Его пальцы были прохладными и сухими. Как змеиная кожа.
— Я могу, как ты? — спросила Инна.
— Да, — ответил он.
Кожа, похожая на змеиную. Взгляд с кровавым отблеском. Власть. Какая угодно. Небрежное «кыш» — и стая оборотней пятится, скуля по-щенячьи. Несколько слов — и новый закон уже принимают в парламенте, и миллионы следят за движением твоих губ на телеэкране. Не зыбкая тропа из цветных листьев над пропастью — сама пропасть, гулкая и черная, в которую восходишь бесконечно, поднимаясь выше и выше над жалкими фигурками остальных… И единственная плата — кровь. Чужая, не твоя. Плата за каждый твой шаг. Кровь, дыхание и жизнь — случайных прохожих, знакомых, друзей и любимых… Тех, кто мог бы стать твоими друзьями и любимыми, если бы ты не забыл, что такое любовь…
Инна попятилась. Вытерла ладонь, касавшуюся руки Генриха, о платье…
…Огненно-алый фейерверк взметнулся, заслонил Генриха и рухнул вниз. Ветер кинулся в ноги соскучившимся псом, ткнулся в колени; услужливо подравнял на аллее ковер из разноцветных листьев.
— Привет, — сказал Сережа. Махнул рукой — быстро метнулись ловкие пальцы, ухватили из воздуха кленовый резной лист — ярко-желтый, с изумрудными прожилками.
— Привет, — ответила Инна, принимая подарок.
— Ты бы знала, как это здорово, — Сережа обнял Инну, заглянул в лицо. Его улыбка была милой и веселой, — чуять запахи, вкус. И бежать. Так здорово бежать. Ветер и небо… Побежали?
Они побежали рядом, держась за руки и смеясь. Не по призрачной тропе над пропастью — по яркому веселому ковру из цветных листьев. Тысячи новых оттенков. Как будто мир был черно-белым, как в старинных фильмах, а потом стал цветным. Так красиво. Восхитительно вкусно. Как свежеиспеченный яблочный пирог по сравнению с засохшей коркой хлеба…
Инна запнулась. «Ты оставил меня там, на этой улице. Бросил на забаву оборотням», — она хотела сказать это Сереже, но не смогла отличить его от остальных. Потому что вдруг оказалось, что они бегут в стае — сотни веселых ярко-рыжих лисиц, а впереди — добыча. Уродливые, спотыкающиеся двуногие, сладко пахнущие страхом. И так весело смеяться и глотать этот страх, крики, слезы…
Инна остановилась. Рыжая пушистая шкурка таяла клочьями тумана. Инна поежилась, чувствуя себя голой и замерзшей. Те, двое, за которыми бежала стая, медленно поднимались с земли. Девушка, очень похожая на Инну, и маленький щуплый мужчина со смешными растрепанными волосами.
Инна шагнула к ним. Оглянулась. Стая смотрела на нее требовательно и недоуменно. Мол, ну что же ты? Наша? Или нет? Они еще улыбались — острозубыми ласковыми улыбками, готовыми в любой момент превратиться в хищные оскалы… Где-то там среди них, наверное, был Сережа. Но сейчас его было не узнать… Инна попятилась.
— Идите, — крикнул мужчина. — Я их отвлеку.
Девушка вцепилась в руку Инны, почти повисла на ней. Пожаловалась тихо:
— А я ведь даже не знаю его имени…
Лисицы взвыли, кидаясь на людей. Девушка, которая только что поднялась с земли, закричала от страха.
— Не бойся, — сказала ей Инна. — Сейчас уже не их время.
И спокойно пошла навстречу зверям. Лисицы летели мимо — пушистые хвосты, белые лапки, веселые глаза; струилась огненная река, утекала по своей разноцветной дороге…
Девушки пошли, поддерживая друг друга.
Над пропастью по призрачной тропе, сложенной из осенних листьев…
«Какая она слабая, — удивилась Инна, обнимая своего дрожащего от страха двойника. — Как она раньше была без меня?..»
* * *Мама поднялась Инне навстречу. Напряженно вгляделась в лицо. Потом улыбнулась, подхватила дочь за локоть, когда та покачнулась.
— Я не понимаю, — пробормотала Инна.
— Пойдем, — мама повела ее к выходу.
Ветра сегодня не было. Парк, наполненный тишиной и солнцем, сиял как драгоценная золотая чаша ма́стерской чеканки. Кленовые листья рисовали причудливый узор на нежно-голубом небе.
— Что, у меня не получилось? — спросила Инна. — Я не прошла инициацию?
— Получилось, — улыбнулась мама. — Ты осталась человеком.
— Так бывает?
— Иногда.
Время от времени с дерева слетал лист — сам по себе, а не сорванный жадной рукой ветра, — неторопливо скользил по воздуху, будто выбирая, куда приземлиться — на руку, плечо или под ноги… Разноцветный ковер сегодня не расползался, а весело пружинил, звал идти дальше и дальше…
— А ты?
— И я, — ответила мама.
Инна сжала плотнее ее локоть, опустила глаза. Ей было стыдно. Всю жизнь она считала маму трусихой, которая так и не решилась на инициацию. На то, чтобы заглянуть в глаза самой себе, понять свою суть и воплотить ее в верном облике. Трусихой, которая живет с вампиром, продавая себя в обмен на спокойную, сытую, защищенную жизнь.
Сколько надо мужества, чтобы остаться человеком рядом с вампиром? Чтобы снова выбрать слабую, уязвимую человеческую жизнь, когда тебе предлагают сотни других жизней — бессмертных, веселых, беззаботных, всесильных…
— Почему ты не говорила? — спросила Инна.
— Я хотела, чтобы ты выбрала сама, что тебе надо. Сама выбрала себя. Понимаешь?
— Да. А почему вообще об этом не говорят?
— Понимаешь… многие считают, что это стыдно — оставаться человеком. Стыдно и глупо. Говорят, сейчас другое время. Люди не в цене. Они никому не нужны. Они ничего не могут добиться. Самый жалкий вампир или оборотень всегда окажется успешнее.
— Но ведь так и есть?
— С точки зрения вампиров и оборотней — да. И знаешь, именно они и стараются внушить всем эту мысль. Заставить нас стыдиться самих себя.
— Зачем?
— Думаю, они нас боятся.
— Они — нас? — недоверчиво улыбнулась Инна.
— Да. Они не понимают, зачем оставаться людьми, ведь это сейчас так опасно, невыгодно и неудобно. Не понимают и поэтому боятся.
Тропинка повернула и вынесла Инну с мамой на широкую аллею.
На одной из скамеек расположилась молодежная компания. Высокий рыжий лис с частичными признаками облика, дозволенными в дневное время, — пушистыми остроконечными ушами, роскошным огненным хвостом, чуть вытянутым лицом-мордой — наигрывал на гитаре. Когти цепляли струны, мелодия не получалась; но лис держался самоуверенно и спокойно. Позировал, вальяжно раскинувшись на скамейке. Гитара была не инструментом для создания музыки, а просто элементом имиджа. Темноволосая девчушка с обожанием смотрела на лиса.
Раньше Инна прошла бы мимо как можно быстрее, чтобы оборотни не стали цепляться, но теперь остановилась понаблюдать. Невысокий щупленький юноша на краю скамейки вдруг подмигнул Инне. Она вздрогнула. Почудилось — вдруг этот тот самый ночной безымянный спаситель? Ведь может быть так, чтобы он остался жив?..
— Ну-ка, дай, — сказал вдруг щупленький, вырвал у лиса гитару, не обратив внимания на его быстрый, видимо, инстинктивный оскал. Оперся ногой о скамейку, ловко уложил гитару на колено. Пробежался по струнам, будто пробуя их на ощупь, знакомясь. И вдруг затанцевал быстрыми гибкими пальцами, лаская гитару, как любимую женщину, вдохновенно и нежно. Музыка полилась, завибрировала в звонком солнечном воздухе, полетела в светлое небо.
Компания замолчала и замерла. И мама с Инной замерли напротив. Они стояли вперемешку — люди и звери; те, кто еще только собирался стать зверем, и те, кто хотел остаться человеком, — и слушали музыку. А когда песня закончилась, рыжий лис уже был почти совсем как человек — с длинными пальцами без когтей и лицом вместо морды.
Может, ему тоже захотелось так сыграть, но понял, что зверям этого не дано…
— Знаешь, — сказала мама, когда компания осталась за поворотом дороги, — я думаю, что до тех пор, пока останется хоть один из нас, оно не закончится. Независимо от времени суток.
— Что? — спросила Инна.
— Время человека.
…И они пошли дальше, поддерживая друг друга. Над пропастью еще не наступившего времени по призрачной тропе, сложенной из осенних листьев…
Василий Корнейчук Петля Рассказ
Коридор, по которому меня ведут, спирально уходит под землю. Он поглощает меня, словно бесконечный железный пищевод с гофрированными стенками. Я улыбаюсь, ведь там, внизу, в глубине меня ждет свобода.
У меня все получилось, я все сделал правильно. Возвращаться всегда приятно, особенно, если забрел в какое-нибудь отвратительное место…
Этот коридор — целая треть всего того мира, который я видел здесь, в этом времени. Коридор, реабилитационная палата и та маленькая страшная комнатка, из которой меня отправят обратно. Меня депортируют из времени, которого я так и не увидел. Этот коридор связывает между собой реабилитационную палату и комнату отправления — машину времени. Мерзкий, холодный железный коридор. Гулкая спиральная рифленая кишка.
Мои конвоиры молчат. Они волнуются, ведь сейчас они вышибут меня из современной им реальности. Они каждый раз, снова и снова делают это впервые. Каждый раз они осторожничают со мной, потому что я — последняя надежда. А я спокоен. Это просто очередная моя смерть. В мою кровь вольется яд, и колесо Сансары, скрипнув, изымет душу мою из тела моего и провернет время вспять…
Снова и снова просыпаясь в этой палате, я вижу эти озабоченные очкастые рожи над собой. «Vы v poryadke, mister?»… И каждый раз тело охвачено этим мерзким чувством: одновременно ознобом и жаром, голодом и тошнотой…
Я в порядке…
Они удивительно скучны. Одинаковы. Изучают меня. Смотрят на мои внутренности через свои компьютерные штуки. Высасывают из меня жидкости и утягивают их потом в свои комнатушки для последующего изучения… Эти люди не вызывают ни симпатии, ни желания поговорить. Я ни разу не видел как они едят, зевают или смеются. Или, потягиваясь, стонут, жалуясь о том, как они хотят домой. Не травят анекдотов, не шлепают противоположный пол по задницам… Они только смотрят на меня и пишут. Ученые.
Я иду по этому коридору уже невесть какой раз по счету, но не могу забыть тот день, когда я шел здесь впервые. Трудно забыть то, что постоянно циклически повторяется.
Каждый раз после того, как я просыпаюсь на белой койке реабилитационной палаты, мне дают время на отдых. Вокруг меня тысячи разных датчиков и лампочек. Некоторые из них шумят. Иные что-то шепчут… Иногда мне снится, что это шепот любимой или шелест речных волн. Сон всегда болезненный и от этого очень яркий.
В тот раз, когда я проснулся здесь впервые, я испытал шок. Страх неизвестности. Сейчас мне все равно: эта комната мне как родная. Окон нет, потолок светится белым. Все в комнате тоже белое и матовое. Мерзко.
Потом меня кормят. Мясо, овощи, сыр, фрукты, картофель и чай… Все отдает синтетикой. Теперь я уверен, что это искусственно сделали специально для меня, чтобы еда соответствовала той, которую я ел в своем родном времени. Еду вкатывают на тележке двое в белых халатах. На их лицах озабоченность. Потом мне снова дают отдохнуть. Все вопросы игнорируются, а я слаб даже для того, чтобы дернуть за рукав… Я ем и сплю, пока эти их датчики не покажут им, что я окончательно пришел в себя.
Первый раз я приходил в себя долго. Глупо описывать ощущения человека, проснувшегося после эвтаназии неизвестно где. Когда в голове еще слышно эхо от нежного дыхания смерти. Это теперь мне не страшно, ведь я умирал множество раз. Но тогда-то я умер впервые…
Все карты раскрываются, когда приходит человек в бороде и в очках. Это руководитель проекта. А проект — это я.
Каждый раз этот человек представляется мне Смитом Сандерсом… Мне уже трудно не крикнуть ему: «Привет, Смит!» прежде, чем он представится. Но этого делать нельзя, иначе я выдам себя, и они обо всем догадаются. Поэтому каждый раз я разыгрываю из себя человека, который оказался в этой комнате впервые. Актер из меня препаршивый, но адские ощущения, с которыми я прихожу в себя, делают свое дело, и в результате я похож на новорожденного… Сколько раз я говорил с ним! Я могу повторить его слова с ним в унисон: «Zdravstvui, Daniel» со всеми нюансами его буржуйского акцента, которым он коверкает русский язык.