Я кивнул.
— И они не знают цены заработанных денег. А я знаю. Знаю цену каждой копеечке. Да, у меня теперь много денег. Но все они не для праздника, нет. Они для работы. Вот почему меня так злит, что кто-то постоянно хочет меня ограбить. Я встал, подошел к окну и выглянул на улицу. Внизу шли люди, ехали экипажи, телеги. Мой Иван сидел на облучке пролетки, дожидаясь. Небо было сплошь обложено облаками — уже почти зимними, холодными.
— Знаете, Надежда Петровна, — повернулся я к Ламановой, — это так странно… Когда смотришь на всех этих дам и господ, одетых красиво, по последним парижским и венским модам, кажется, что ваша работа — это постоянный легкий праздник. Что-то эфемерное, веселое, легкомысленное. Мир вечной красоты и беззаботности. Как-то в голове не укладывается, что вся эта одежда — плод тяжелого труда. Я видел раньше портных на Хитровке — они сидели сутками на своих столах при свете свечи, с исколотыми пальцами, вечно пьяные, грязные, почти голые, потому как все деньги тут же пропивали. Перешивали краденое, ставили заплатки, перелицовывали… Видел их мальчишек-подмастерьев, худых, бледных и постоянно голодных. Но никогда не соотносил их с миром моды. Мне казалось, что вот они — трудяги. А ателье, подобные вашему, — это нечто совсем другое…
— Ах, Владимир Алексеевич, — нервно улыбнулась Ламанова, — мое ателье — это островок в море! Знали бы вы, как создается вся та одежда, которую носят в России! Сколько в ней пота, слез и жестокости. Только в Москве более тысячи магазинов готового платья. А шьется оно вовсе не в ателье. Впрочем, я вам потом расскажу, если будет интересно. Это очень грустно. Лучше вернемся к нашей проблеме.
— Конечно. Что вам сказали те люди, которые предъявили письмо?
Ламанова вздохнула:
— Что, если я не уплачу этого так называемого долга, они сожгут мое ателье.
Я фыркнул:
— Какая ерунда!
— Вы думаете?
— Конечно! Кто посмеет вот так, в центре города, сжигать ателье такой знаменитости, как вы?
— Мне показалось, что они говорят совершенно серьезно.
— Как такое может быть серьезным? Они назвали хотя бы, кто именно прислал их с письмом?
— Нет. Но они оставили свою визитную карточку. Я с удивлением посмотрел на нее.
— Что они оставили?
— Свою визитную карточку, — сказала Ламанова. Она открыла верхний ящик стола и достала оттуда продолговатый кусочек плотной бумаги. — Вот.
Я взял визитку и прочитал: «Ваш ангел-хранитель. Услуги безопасности». Вот так так!
— Разрешите, я заберу эту карточку с собой?
— Конечно. Вы знаете, кто это?
— Знаю.
— Это серьезные люди?
— Да. Ламанова поморщилась.
— Значит, проблема все-таки существует?
— Думаю, что мне удастся ее решить.
В глазах Ламановой впервые за сегодняшнюю нашу встречу затеплилась надежда.
— Вы уверены?
— Думаю, да. Честно говоря, я хорошо знаком с хозяином этой конторы. Мало того, он мне несколько раз помогал — конечно, за деньги. Но что еще более интересно, он мне помогал и в вашем случае — например, нашел для меня того фотографа, который пытался вас шантажировать. Брата первого шантажиста. — Как странно.
— Да, странно, — согласился я. — Впрочем, эти люди хорошо известны в определенных кругах. В том числе и как специалисты по выбиванию долгов. Так что их могли просто нанять. Но если это так, а это, по-видимому, именно так и есть, то я надеюсь узнать имя нанимателя. Однако…
— Что?
— Тут могут потребоваться деньги. Конечно, не такие большие, как те, что с вас требуют. Для того, чтобы перекупить контракт на вас. Ламанова помрачнела.
— Может быть… У меня есть немного отложенных денег, но я собиралась потратить их на постройку дома — там требуется докупить леса.
— Это еще не точно. Возможно, мне удастся решить дело и без этого, — сказал я, скорее чтобы подбодрить Надежду Петровну.
— Хорошо, Владимир Алексеевич. У меня вся надежда только на вас. Я по-прежнему не могу обращаться в полицию, потому что иначе вся эта история всплывет в прессе. А рисковать именем мне нельзя — особенно теперь.
— Да, — кивнул я. — Театр. Как продвигается работа над костюмами?
— Мы торопимся. Пришлось часть мужских костюмов передать знакомому подрядчику. Но для главных героинь я все делаю здесь. А тут еще новый заказ от Елизаветы Федоровны — после дефиле она заказала мне полдюжины платьев. В другой раз я бы радовалась. А теперь столько работы! Мне пришлось набрать новых портних. А они — вы видели Лизу. Одна из новых девушек. Опыта мало, приходится их ставить на самую простую работу и постоянно следить.
— Хорошо, — сказал я, вставая со стула. — Сколько времени дали вам эти господа для ответа? — Два дня.
— Понятно. Сейчас я поеду прямо в эту контору и выясню, в чем дело. А вы забудьте про беспокойство — я доложу вам про результаты, как только они появятся.
— Владимир Алексеевич! Вы чудесный! — Ламанова наконец-то улыбнулась своей обаятельной легкой улыбкой. На этом мы и распрощались.
13 Треисподняя
Уже начало темнеть. Ванька мой, сидя на облучке, читал «Московские ведомости» при свете фонаря, но как только я сел, сложил газету и засунул ее под себя.
— На Остоженку, — приказал я.
Иван снял пролетку с тормоза и тряхнул длинными вожжами. Мы тронулись в путь. Мне было интересно, что его так привлекло в газете, которую привычно называли «профессорской»?
— Что пишут? — спросил я.
— Да вот, про «боксерское» восстание читал. Какие эти китайцы все-таки настырные! Вроде как уже и договор с их царицей подписали, а они все никак не успокоятся. Как думаете, долго нашим еще китайцев-то усмирять?
— Думаю, к Рождеству управятся, — сказал я.
— А вот еще. Пишут, что эти дурные «боксеры» верят, будто они для пуль совершенно неуязвимы. И, мол, оттого лезут прямо на наши ружья. Мол, такая у них древняя вера. — Есть такое.
— Вот дурни! — Иван пустил лошадь быстрее, обгоняя по левой стороне дороги, что было строжайше запрещено, медленно плетущегося ломовика с длинной телегой, накрытой грязным брезентом. — Нешто от пули убережешься? Вы как думаете? Святой, может быть, и уберегся бы, а китайцы — какие они святые? Рожи желтые, молятся каким-то дьяволам, православных режут, как овечек. Какие ж они святые? Мы вовремя успели вернуться на свою сторону дороги — навстречу нам, разбрызгивая грязь колесами, неслась другая пролетка. Ее кучер был вынужден резко затормозить, отчего пассажиры — пара студентов — резко качнулись вперед, чуть не уткнувшись фуражками в спину кучера. Тот погрозил Ивану кулаком и разразился мощной бранью.
— Ну, Федот, ты чего разорался? — спросил Иван, ухмыляясь. — Не видишь — я еду!
Извозчик, названный Федотом, пригляделся и сплюнул на мостовую.
— Опять ты, Водовоз! Прешь не глядя! Ванька расхохотался:
— Да ладно тебе языком чесать! Времени нет! И мы умчались.
— Отчего он назвал тебя водовозом? — спросил я чуть погодя.
— А! — махнул рукой Иван. — Дело прошлое!
— И все-таки?
— Раз поспорили по пьяни с дружками. Я сказал, что могу от Тверской заставы до Кремля доехать, не расплескав стакана воды. Ну, поставили мне рядом на облучок стакан с водой. Я и поехал. — Не расплескал?
— Да какое! По пьяни же! Только тронул — стакан слетел и вдребезги. С тех пор Водовозом и кличут! Да уж, вез он действительно немилосердно, как дрова. Но зато быстро. Так что не прошло и четверти часа, как мы оказались на Остоженке. Наказав Ивану дожидаться меня, я сошел на тротуар, открыл дверь и скоро очутился в кабинете Петра Петровича Арцакова.
— Наша, — кивнул Петр Петрович, возвращая мне карточку, — откуда у тебя? Я коротко объяснил. Арцаков нахмурился и сунул в рот кривую сигарку, зажег спичкой и выпустил клуб дыма.
— Хреново получилось, — сказал он после недолгого молчания. — Просто нехорошо. Получается, что мы с тобой в этом деле оказались по разные стороны.
— Получилось.
— И что делать будем?
— А не можешь ты отказаться?
Арцаков постучал сигаркой по бронзовой пепельнице в виде свернувшейся калачиком ящерицы, стряхивая пепел.
— Не могу. По рукам ударил, задаток взял.
— Большой задаток?
— Двести.
Я вздохнул. Ну, ничего не поделаешь, взялся за гуж…
— Я дам столько же. Верни задаток и откажись.
Арцаков глубоко вздохнул и посмотрел на меня жестко.
— Не могу.
— Почему? — спросил я.
— По рукам ударили уже. Мы работу взяли. Как так — возвращать задаток? Ты, Владимир Алексеевич, наших правил не знаешь. Не в задатке дело. Отказаться от работы после того, как согласился — значит испортить себе репутацию. А в нашем деле репутация — важнее денег. Сам понимаешь — мы же по краю закона ходим. Тут документов не подписывают. В суд не подают. Если слова не держишь — все, никто к тебе не придет, ни о чем не попросит. Да, это было правдой. Просто удивительно, как в делах нечестных существовали свои понятия чести! Как те, кто постоянно нарушал законы государства, опасались хоть немного нарушить законы своего мира! Аристократы, которые кичатся строгим соблюдением законов чести, часто даже понятия не имеют, что есть честь, которую соблюдают намного строже — причем те люди, которых они считают совершенно бесчестными.
— Да какое! По пьяни же! Только тронул — стакан слетел и вдребезги. С тех пор Водовозом и кличут! Да уж, вез он действительно немилосердно, как дрова. Но зато быстро. Так что не прошло и четверти часа, как мы оказались на Остоженке. Наказав Ивану дожидаться меня, я сошел на тротуар, открыл дверь и скоро очутился в кабинете Петра Петровича Арцакова.
— Наша, — кивнул Петр Петрович, возвращая мне карточку, — откуда у тебя? Я коротко объяснил. Арцаков нахмурился и сунул в рот кривую сигарку, зажег спичкой и выпустил клуб дыма.
— Хреново получилось, — сказал он после недолгого молчания. — Просто нехорошо. Получается, что мы с тобой в этом деле оказались по разные стороны.
— Получилось.
— И что делать будем?
— А не можешь ты отказаться?
Арцаков постучал сигаркой по бронзовой пепельнице в виде свернувшейся калачиком ящерицы, стряхивая пепел.
— Не могу. По рукам ударил, задаток взял.
— Большой задаток?
— Двести.
Я вздохнул. Ну, ничего не поделаешь, взялся за гуж…
— Я дам столько же. Верни задаток и откажись.
Арцаков глубоко вздохнул и посмотрел на меня жестко.
— Не могу.
— Почему? — спросил я.
— По рукам ударили уже. Мы работу взяли. Как так — возвращать задаток? Ты, Владимир Алексеевич, наших правил не знаешь. Не в задатке дело. Отказаться от работы после того, как согласился — значит испортить себе репутацию. А в нашем деле репутация — важнее денег. Сам понимаешь — мы же по краю закона ходим. Тут документов не подписывают. В суд не подают. Если слова не держишь — все, никто к тебе не придет, ни о чем не попросит. Да, это было правдой. Просто удивительно, как в делах нечестных существовали свои понятия чести! Как те, кто постоянно нарушал законы государства, опасались хоть немного нарушить законы своего мира! Аристократы, которые кичатся строгим соблюдением законов чести, часто даже понятия не имеют, что есть честь, которую соблюдают намного строже — причем те люди, которых они считают совершенно бесчестными.
— Ну, хорошо, — согласился я, — пусть будет так. Значит, будем по разные стороны, Петр Петрович. Хоть мне этого и не хотелось бы. Но уж тогда не обессудь!
Арцаков кивнул.
— Не обессудь и ты, Владимир Алексеевич.
— Значит, будете жечь? Он удивился.
— Зачем жечь? Припугнем твою Ламанову покрепче. Найдет она денежки — уж поверь мне. Не в первый раз долги требуем.
— Да нет никакого долга! — сказал я сердито. — Обманывают тебя. Письмо это написано под мою диктовку — чтобы шантажиста поймать. Только и всего!
Арцаков пожал плечами.
— Может быть. А может, и нет. Письмо-то есть. Подпись есть. Значит, и должок есть. Меня попросили его взыскать, и я согласился. Вот и все. — Ну и упрям ты, Петр Петрович, — сказал я. — Самому-то не противно? Он набычился.
— А ты меня не попрекай, Владимир Алексеевич, — сказал он, не вынимая сигарку изо рта. — Ты в мои дела не лезь. Мы с тобой хоть и хорошие знакомцы, а все же не родственники. Чем я тут занимаюсь — это не твоего ума дело.
В воздухе отчетливо запахло ссорой, которая могла закончиться чем угодно. Крикни сейчас Арцаков своих «ангелов», и те тут же вынесут меня под белы ручки из конторы — хорошо еще, если бока не намнут. Конечно, просто так я не дамся, но вот только к чему было устраивать эту катавасию?
— Кто хоть заказал, не скажешь? Он мотнул головой.
— Знаешь, что не скажу.
— Ну, ладно.
Я поднялся со стула, подошел к двери и взялся за ручку.
— Так что? — спросил меня из-за стола Арцаков.
Я, не ответив, вышел, стараясь не хлопнуть дверью от злости.
— Куда?
— На Трубную. В «Крым»!
— Может, «Эрмитаж»? — спросил Иван, косясь недоверчиво на мою хмурую физиономию. — В «Крым»!
— Ну, как хочете, Владимир Алексеевич. Да только приличному барину место в «Эрмитаже», а не в «Крыму» будет.
Ну вот, подумал я еще злясь, стоило только пару раз поездить на одном извозчике, как он тебе уже и советы начал давать. Конечно, приличному человеку дорога скорее в респектабельный «Эрмитаж», детище Пегова и Оливье. А не в «Крым», который еще с шестидесятых прославился тем, что возвышался точнехонько над «Адом» с «Преисподней». «Адом» назывался трактир в огромном подвальном помещении между Грачевкой и Цветным бульваром, в котором собирались самые отчаянные разбойники — порой даже изменяя своей излюбленной хитровской «Каторге». Но «Ад» занимал не весь подвал — часть его была отгорожена дубовыми резными панелями — старыми, исцарапанными, протертыми и покрытыми толстым слоем сажи и жира — вероятно, когда-то эти резные панели украшали чей-то богатый дом. Каким образом они попали сюда — уже никто не помнил. Но если помнить, что собирались в аду мастера с большой дороги да любители чужого скарба, то понятно — они не были куплены хозяином трактира. Этого хозяина никто и никогда не видел. Знали только, что зовут его «Сатана» и именно ему относят всю выручку из второй части подвала, которая звалась «Преисподняя», или, как ее здесь величали, «Треисподняя». Она вся была перегорожена кирпичными стенами так, что оставался только центральный проход, освещаемый редкими керосиновыми лампами, и двери по обе его стороны. Здесь, в каморках, не имевших никаких окон, постоянно шла игра. Пускали в «Треисподнюю» только «грандов» московского преступного мира.
Впрочем, таким «Ад» был в семидесятые. Теперь же трактир закрыли, а в подвале разместили спальню для половых ресторана «Крым». Во всяком случае, так говорили всем, кто любопытствовал.
И только надежные люди знали, что «Треисподняя» все еще действовала. Только теперь ею заправляли совсем другие люди. Именно к ним я и ехал. Я никогда до того не бывал в новой «Треисподней» и знал ее только по рассказам знакомых с Хитровки и иных злачных мест.
Вход в новую «Треисподнюю», как мне и рассказывали, был совершенно неприметен с улицы — надо было завернуть за угол мясной лавки, потом пройти кривым проулком и постучать в дверь, на которой не было даже ручки. Так я и сделал. Дверь открылась всего на дюйм — с моей стороны были видно, что она на толстой цепочке.
— Кто там? — спросил сиплый мужской голос.
— Я к Абубакару.
— Зачем?
— Поговорить.
— Он звал тебя?
— Нет, — честно ответил я.
— Тогда уходи.
— Не уйду.
Из-за двери раздался другой голос и задал вопрос на непонятном мне языке. Стоявший за дверью что-то ответил и посторонился. Новый человек молча рассматривал меня — я видел только блестящий черный глаз.
— А! Это ти! — вдруг сказал он по-русски. — Чиго пришол?
Человек с той стороны на мгновение прикрыл дверь, снимая цепочку, а потом раскрыл ее широко и шагнул вперед.
Мой старый знакомец из лаборатории покойного Леонида Брома. Все в том же котелке.
— А, привет! — сказал я. — Ну как, нашли вы того фотографа?
Кавказец стоял молча, не отвечая.
— Ну, ладно, — кивнул я. — Пусти поговорить с Абубакаром.
— Зачем?
— Дело есть.
— Мине гавари.
— Да разве ты и есть Абубакар? Он помотал головой:
— Нэт.
— Ну вот видишь. А у меня разговор к нему. Помнишь, я тебе говорил, что был знаком с Умаром? Так вот, передай Абубакару, что теперь я хочу поговорить с сыном.
Шанс был маленький — я надеялся только на то, что у неизвестного мне Абубакара сохранилось традиционное для всех мусульман уважение к памяти отца. И даже не зная, в чем дело, он примет меня только потому, что ранее меня принимал его отец.
Азиат помолчал, а потом посторонился, чтобы я мог пройти внутрь.
— Стой тут. Сичас приду.
В тесной комнатке не было ничего, кроме старого продавленного кресла, вероятно, принесенного сюда с помойки. Азиат в котелке скрылся за занавесью, а меня оставил вдвоем с типом, лица которого я не рассмотрел — не только из-за полутьмы, но и просто оттого, что пристально разглядывать этого абрека было совсем не вежливо. Но если в театре такая невежливость могла вызывать только презрительное фырканье, то тут я вполне мог напороться на нож.
Наконец «котелок» вернулся и кивнул мне. За занавесью начиналась деревянная лестница вниз. Мы спускались по ней почти в темноте, пока впереди не скрипнула новая дверь.
«Треисподнюю» было не узнать! Кирпичные стены, отгораживавшие каморки от центрального прохода, теперь были заштукатурены и обклеены обоями. Время от времени на стенах висели яркие, плохо нарисованные картины в претенциозных золотых рамах, с содержанием эротического характера. Двери заменили на новые, с номерами. На потолке светили электрические лампы. Вообще все выглядело скорее как тайный бордель, хотя за одной неприкрытой дверью я все же заметил круглый стол, обтянутый сукном. То есть игра тут велась по-прежнему, правда, уже в другом антураже. Шедший позади меня «котелок» заметил неприкрытую дверь и затворил ее.