Шесть пуль…
Поворот уже маячил впереди. Он нарочно пустил лошадей в легкий галоп. Изнутри донесся звонкий девичий смех.
Экипаж входил в вираж. Нервы Максима натянулись туже фортепианных струн.
«Сейчас!»
Он бросил поводья и с силой потянул ручку тормоза. Лошади стали налетать друг на друга, и карета резко остановилась.
Изнутри донесся испуганный крик женщины и недовольные реплики мужчин. В женском крике что-то необъяснимо насторожило Максима, но ни секунды на разбирательство в причинах у него не было.
Он спрыгнул на тротуар, натянул шарф на лицо еще выше, достал револьвер из кармана и взвел курок.
Потом, переполненный силы и ярости, распахнул дверь кареты.
Глава четвертая
Снова закричала женщина, и время остановилось.
Максим узнал этот голос. Его звук был как удар обухом по голове. И шок полностью парализовал его.
Он должен был найти глазами Орлова, прицелиться, спустить курок, добить, если понадобится, второй пулей, а потом развернуться и бежать сквозь заросли…
Но вместо этого он искал глазами ту, что кричала, и увидел ее лицо. Оно выглядело таким знакомым, словно он в последний раз встречался с ней только вчера, а не девятнадцать лет назад. Ее глаза широко распахнулись от страха, маленький рот округлился в крике.
Лидия.
Он стоял перед дверью экипажа с отвисшей, скрытой шарфом челюстью, ствол револьвера был направлен в пустоту, а он мог лишь думать: «Моя Лидия в этой карете… Но как?»
Не сводя с нее глаз, Максим едва ли замечал, как Уолден с коварной медлительностью начал перемещаться, подбираясь к нему слева, а он был охвачен воспоминаниями. «Она выглядела точно так же – с распахнутыми глазами и открытым ртом, когда лежала подо мной обнаженная, обвив мои бедра ногами, готовясь закричать от наслаждения…»
Лишь в последний момент он понял, что Уолден ухитрился вынуть из ножен шпагу.
«Боже, что за ерунда? Всего лишь шпага для приемов…»
Но клинок, сверкнув в свете лампы, нанес удар, а Максим уклонился слишком поздно и слишком медленно. Острие вонзилось в его правую руку, заставив выронить револьвер, который упал на мостовую и от удара выстрелил.
Грохот мгновенно разрушил чары.
И когда Уолден сделал новый выпад, метя Максиму в сердце, тот успел отскочить в сторону. Но все же шпага, пропоров пальто и пиджак, глубоко вошла ему в плечо. Он инстинктивно отпрянул, и лезвие выскользнуло из раны. По рубашке обильно заструилась теплая кровь.
Он посмотрел на мостовую, безрезультатно пытаясь отыскать револьвер. А подняв взгляд, увидел, как Уолден и Орлов, толкая друг друга, стараются одновременно выбраться через узкую дверь кареты. Правая рука Максима беспомощно висела вдоль тела. До него дошло, что он не вооружен и совершенно беспомощен. Не способен больше даже задушить Орлова, лишенный возможности действовать правой рукой. Он потерпел полный провал, и единственной причиной стал голос женщины из прошлого.
«После всего, через что я прошел, – подумал он с горечью. – После всего этого…»
В отчаянии Максим повернулся и бросился бежать.
– Бандит проклятый! – ревел Уолден.
В ране болью отдавался каждый шаг. Максим слышал, что его кто-то преследует, и бег был слишком легким для Уолдена – за ним устремился в погоню Орлов. Это поставило Максима почти на грань истерики. «Немыслимо! Орлов преследует меня, а я вынужден спасаться бегством!»
От дороги он метнулся через кусты. До него донесся голос Уолдена:
– Алекс, вернись! У него пистолет.
«Они не заметили, что я его выронил». Эх, будь в его руках револьвер, он все еще мог бы прикончить Орлова прямо сейчас!
Пробежав еще немного, он остановился и вслушался. Никаких звуков. Орлов прекратил погоню.
Максим прислонился спиной к дереву. Даже от непродолжительного бега он выбился из сил. Восстановив дыхание, он снял пальто и чужую ливрею, осторожно ощупал повреждения. Боль от ран оказалась чертовски острой, но это, возможно, добрый знак. Будь они серьезнее, уже наступило бы онемение. Из плеча продолжала сочиться кровь, пульсируя в такт биению сердца. Шпага глубоко распорола ладонь между большим и указательным пальцами.
Нужно выбраться из парка, прежде чем Уолден поднимет вселенскую шумиху.
Не без труда удалось снова надеть пальто. Ливрею он просто бросил там, где остановился. Зажав правую руку под мышкой левой, удалось немного унять боль и замедлить кровотечение. Едва передвигая ноги, Максим направился в сторону Мэлл.
«Лидия».
Уже второй раз в его жизни она становилась причиной настоящей катастрофы. Впервые это произошло в 1895 году в Петербурге…
Но нет! Сейчас он не мог себе позволить думать о ней. Не время. Необходимо собрать всю свою волю в кулак.
Он с радостью увидел велосипед там, где его оставил, – под низко свисавшими ветвями раскидистого дерева. Взявшись за руль, он выкатил его к опушке парка. Успел ли Уолден поставить на ноги полицию? Ищут ли они уже высокого мужчину в темном пальто? Он оглядел происходящее на Мэлл. Лакеи продолжали бегать, ревели моторы автомобилей, экипажи непрерывно маневрировали. Сколько времени прошло с тех пор, как Максим взобрался на козлы кареты Уолдена? Минут двадцать? Но за это время мир словно перевернулся.
Глубоко вдохнув, он вывел велосипед на мостовую. Все были поглощены своими заботами, и на него никто не обращал внимания. Спрятав правую руку в карман пальто, он сел на велосипед, надавил на педали и поехал, управляя левой. Полицейские попадались на каждом шагу. Сумей Уолден быстро мобилизовать их, они бы уже успели оцепить парк и перегородить все близлежащие улицы. Но, посмотрев в сторону арки Адмиралтейства, Максим там никакого патруля не увидел.
Миновав арку, он окажется в Вест-Энде, где легко собьет преследователей со следа.
Постепенно он привык к езде с помощью одной руки и увеличил скорость.
Но стоило ему приблизиться к арке, как с ним поравнялась машина, а откуда-то из тени на середину дороги вышел полицейский. Максим соскочил с велосипеда, готовый в любой момент бросить его и бежать, но, как оказалось, полисмен всего лишь остановил транспорт, чтобы позволить другому автомобилю, принадлежавшему, по всей видимости, особо знатной персоне, выехать на улицу из ворот. Когда лимузин проехал мимо, полицейский отдал честь и жестом разрешил остальным продолжать движение.
Максим миновал арку и оказался на Трафальгарской площади.
«Слишком нерасторопно, Уолден», – подумал он с облегчением.
Пробило полночь, но Вест-Энд сиял уличными огнями, полнился толпами людей и разнообразным транспортом. По-прежнему часто встречались полицейские, а вот других велосипедистов не наблюдалось – Максим стал слишком приметен. Он подумал, не бросить ли велосипед, чтобы добраться до Камден-тауна пешком, но не был уверен, хватит ли ему на это сил, стремительно покидавших его.
От Трафальгарской площади он поднялся вверх по Сент-Мартин-лейн, свернул налево, ненадолго оказавшись на центральной улице, и покатил переулками вдоль задворков многочисленных здесь театров. В какой-то момент темный проулок вдруг озарился ярким светом, когда отворился служебный вход одного из театров, и на улицу высыпала группа актеров, громко и весело разговаривавших между собой. Чуть дальше он услышал вздохи и стоны, миновав парочку, занимавшуюся любовью прямо в дверном проеме.
Когда Максим въехал в Блумсбери, кругом стало темнее и спокойнее. Он направил велосипед на север по Гоуер-стрит, миновав строгий фасад в стиле классицизма – здание пустовавшего в этот час университета. Крутить педали становилось все тяжелее, а боль теперь ощущалась во всем теле. «Осталась миля или чуть больше», – утешал он себя.
Чтобы пересечь оживленную Юстон-роуд, пришлось слезть с велосипеда. Огни транспорта слепили его, взгляд все труднее на чем-либо фокусировался.
У вокзала Юстон он снова сел в седло и поехал дальше. Но внезапно почувствовал приступ головокружения. Теперь даже свет уличных фонарей казался ослепительно ярким. Ударившись о бордюр тротуара, переднее колесо вывернулось, и Максим упал.
Он лежал на мостовой, стараясь прийти в себя и преодолеть приступ слабости. А открыв глаза, увидел, что к нему приближается полицейский. Превозмогая боль, он поднялся на колени.
– Вы пьяны? – грозно спросил констебль.
– Нет, просто голова закружилась, – выдавил из себя Максим.
Полисмен подхватил его под правый локоть и поставил на ноги. Как ни странно, но от невыносимой боли в плече к Максиму вернулась ясность мыслей. Окровавленную кисть он сумел удержать в кармане.
Полицейский громко принюхался.
– Хм-м, – недоуменно произнес он, но сменил тон на более мягкий, не почувствовав запаха спиртного. – С вами все будет в порядке?
– Да, через минуту.
– Как я понимаю, иностранец? – Акцент уловить было несложно.
– Француз, – ответил Максим. – Работаю в посольстве.
– Француз, – ответил Максим. – Работаю в посольстве.
Полицейский стал еще более вежливым.
– Быть может, поймать для вас кеб?
– Нет, спасибо. Мне тут осталось недалеко.
Констебль поднял с мостовой велосипед.
– На вашем месте я бы довел его до дома пешком, – сказал он.
Максим взялся за руль.
– Я так и поступлю.
– Очень хорошо, сэр. Бон нюи.
– Bonne nuit[13], офицер, – отозвался Максим и выдавил из себя подобие улыбки. Толкая велосипед левой рукой, он пошел дальше. «Сразу за углом присяду отдохнуть», – решил он и осторожно оглянулся через плечо – полисмен все еще смотрел ему вслед. Только усилием воли он заставлял себя идти, хотя единственное, чего ему сейчас хотелось, так это лечь на землю. «В следующем переулке», – подумал он. Но, оказавшись в нем, пошел дальше, понукая себя: «Нет, не здесь, в следующем».
И так добрался до дома.
Ему показалось, что путь до здания с высоким передним крыльцом в Камден-тауне занял у него много часов. Сквозь сгустившийся туман он вгляделся в номер на двери, боясь ошибиться адресом.
Чтобы попасть в свою комнату, Максиму нужно было спуститься по длинному пролету каменных ступеней, ведущих в подвал. Открывая замок калитки, он прислонил велосипед к чугунной решетке ограды, но совершил ошибку, попытавшись спустить его вниз. Велосипед выскользнул из руки и рухнул вниз с оглушительным грохотом. Через несколько секунд хозяйка дома Бриджет появилась на пороге, завернувшись в шаль.
– Какого дьявола ты творишь? – окликнула она Максима.
Но тот сидел на ступеньке и не отвечал. «Не двинусь с места, пока не наберусь сил», – решил он.
Бриджет спустилась и помогла ему встать.
– По-моему, ты сильно перебрал, парень, – сказала она и, подставив плечо, довела до комнаты. – Давай сюда свой ключ.
Максиму пришлось левой рукой залезть в правый карман брюк, чтобы достать ключ. Она отперла дверь и вошла вместе с ним внутрь. Максим стоял посреди комнаты, пока она разжигала светильник.
– Давай-ка снимем пальто, – сказала Бриджет.
Он позволил ей себя раздеть, и она увидела пятна крови.
– Ты ввязался в драку?
Максим сделал шаг и рухнул на матрац.
– И похоже, тебя побили, – подытожила Бриджет.
– Да, так уж вышло, – ответил Максим и потерял сознание.
В себя он пришел от невыносимой боли, открыл глаза и увидел, что Бриджет промывает ему раны каким-то раствором, жгучим, как огонь.
– На руку тебе надо бы наложить швы, – сказала она.
– Завтра, – только и смог выдохнуть Максим.
Потом она заставила его выпить содержимое чашки. Это оказалась теплая вода с джином.
– Извини, – сказала она, – бренди у меня не нашлось.
Он откинулся назад и позволил сделать себе перевязку.
– Я могу вызвать врача, но заплатить ему мне нечем.
– Завтра…
Она поднялась с края его постели.
– Я загляну к тебе утром.
– Спасибо.
Она вышла, и Максим разрешил себе отдаться воспоминаниям…
«Так сложилось на протяжении векового исторического развития, что все средства, позволявшие людям повысить производительность труда или хотя бы продолжать трудиться, оказались в собственности немногих. Земля принадлежит отдельным помещикам, которые не дают общине возделывать ее. И угольные шахты – плод труда многих поколений – тоже оказались в руках избранных. Станок, плетущий кружева и представляющий сейчас наивысшее достижение ткацкой промышленности, потому что создавался тремя поколениями ткачей из Ланкашира, опять-таки присвоен немногими. Но если только внук одного из тех самых рабочих-текстильщиков, который изобрел первую машину для кружев, заявит о своем праве самому владеть ею и работать на ней, ему тут же скажут: «Руки прочь! Этот станок тебе не принадлежит!» Железные дороги находятся в собственности горстки владельцев акций, которым не обязательно даже знать, где именно находятся те пути сообщения, что приносят им годовой доход, превосходящий бюджеты средневековых монархов. Но если дети тех, кто тысячами умирал, прокладывая пути и туннели, соберутся и придут оборванной и голодной толпой, чтобы попросить у акционеров хлеба, их встретят штыками и пулями».
Максим оторвал взгляд от статьи Кропоткина. Книжный магазин пустовал. Его владельцем был старый революционер, который зарабатывал на жизнь, продавая романы обеспеченным дамам, но в глубине своей лавки хранил немало так называемой подрывной литературы. Максим проводил здесь значительную часть своего времени.
Ему было девятнадцать. Его должны были исключить из престижной духовной семинарии за прогулы, недисциплинированность, неуставную прическу и связи с нигилистами. Он был вечно голоден, не имел ни гроша, а вскоре ему предстояло лишиться и крыши над головой, но жизнь казалась ему прекрасной. Его не волновало ничего, кроме мысли, и каждый день он познавал что-то новое в поэзии, в истории, в психологии, а главное – в политике.
«Законы о собственности написаны так, что не обеспечивают ни индивидууму, ни обществу в целом возможности в полной мере пользоваться продуктами своего труда. Напротив, весь их смысл заключается в том, чтобы лишить производителя плодов его усилий. Например, когда закон устанавливает, что г-н имярек является владельцем некоего дома, это не означает подтверждения его права на постройку, возведенную собственными руками либо с помощью группы друзей. В таком случае никто не посмел бы поставить его право под сомнение! Но в том-то и дело, что по закону он становится собственником дома, в строительстве которого не принимал ни малейшего участия».
Когда он впервые услышал лозунги анархистов, они показались ему нелепыми. «Собственность есть воровство!» «Любое правительство – тирания!» «Анархия – высшая форма справедливости!» И теперь он не уставал поражаться, что стоило лишь изучить вопрос, как они представились не только верными, но совершенно очевидными. Взгляды Кропоткина на сущность законов невозможно оспорить. Ведь взять хотя бы родную деревню Максима: для предотвращения того же воровства там не требовалось никаких законов. Если один крестьянин присваивал лошадь соседа или крал табуретку или пальто, сшитое чужой женой, они всем миром разоблачали виновного и заставляли вернуть украденное. И потому настоящим воровством, остававшимся безнаказанным, были только помещичьи поборы, а для защиты вора существовала полиция. Это же в полной мере относилось и к правительству. Крестьянам не требовались ничьи советы и понукания, чтобы распахать свои земли и поделиться с соседями быками для пахоты, – они легко разбирались с этим сами. Принуждение становилось необходимым, только чтобы заставить их трудиться на барской земле.
«Нам постоянно твердят о насущной необходимости законов и системы наказаний за их нарушение, но разве пытался кто-то из сторонников системы взвесить благо наказаний по закону в противоположность деградации человечества, к которой на самом деле приводят эти наказания? Только вообразите себе все те низменные страсти, пробуждаемые в населении публичными телесными истязаниями, которые вершатся на наших улицах! Это превращает человека в самое жестокое животное на земле. И кто иной всегда насаждал в людях эти животные инстинкты, как не вооруженные законом король, судья и священнослужитель? Кто отдавал распоряжения снимать с живых людей кожу, сыпать на раны соль и прижигать их кипятком, вздергивать на дыбу, крушить кости, лишь бы нагнать страха и тем самым укрепить свою власть? А чего стоит с моральной точки зрения система доносительства, насаждаемая властями и оплачиваемая из государственной казны под предлогом «борьбы с преступностью»? Нам повторяют, что тюрьмы служат делу наказания и исправления преступников. Но посетите один из этих застенков и посмотрите, во что превращается человек, попавший в узилище, стены которого насквозь пропитаны пороком и продажностью! И наконец, подумайте о том, какое развращающее умы воздействие оказывает сама идея беспрекословного подчинения, само существование законов, само по себе право вершить суд и наказывать, умножая число палачей, тюремщиков и доносчиков, – одним словом, любые из атрибутов так называемой системы законности и порядка. Задумайтесь об этом, и вам придется согласиться, что законы и вытекающие из них наказания есть абсолютная мерзость, которой должен быть положен конец.
Примитивные народы, не создавшие политической системы, куда свободнее нас и давно поняли, что человек, именуемый нами преступником, попросту человек несчастный и исправить его можно не публичной поркой, не кандалами или казнью, а братской заботой и помощью, обращаясь с ним как с равным и позволяя продолжать жить среди честных людей».
Максим краем глаза заметил, что в магазин кто-то вошел и встал неподалеку от него, но не хотел прерывать чтение Кропоткина.