— Да! — резко сказала она посерьезневшим голосом. — Слушаю.
Некоторое время Цыбизова молча слушала, сдвинув брови и сразу сделавшись старше. Поймав ее скошенный в его сторону взгляд, он понял, что она не может говорить откровенно, пока он в квартире.
— Хорошо, — сказала она. — Пусть будет так. Я буду через пятнадцать минут. Тут у меня неожиданный гость, — она улыбнулась Зомби, — но мы уже заканчиваем беседу. Да так, пустяк. — Он понял, что она объясняет причину его появления. — Нет, никогда, — она сказала кому-то, что видит его впервые. — Об этом потом. — Зомби догадался, что Цыбизова объясняет кому-то причину его появления, кто-то встревожен, кто-то хочет подробных объяснений. Причем речь идет не о шутливой ревности или любовном подзадоривании. Кто-то задавал Цыбизовой жесткие вопросы.
И он поднялся.
Цыбизова тут же положила трубку.
— Извините, пожалуйста, — сказал он, нащупывая у стола свою трость. — Я вас задержал… Мои полчаса истекли… Надеюсь, мы еще увидимся?
— Что значит «надеюсь»?! — воскликнула Цыбизова. — А страхование?! А ваша жизнь, ваш дом, ваша машина… Кстати, какая у вас машина?
— «Девятка».
— И она не застрахована?!
— Это так важно?
— Это первое, что вы должны сделать. Ваша жизнь вряд ли кому понадобится, а вот машина… Где она стоит?
— Во дворе.
— Под открытым небом?
— Да… Это плохо?
— Сколько вы на ней наездили?
— Тысяч десять… Может быть, двенадцать…
Зомби прекрасно видел ее неподдельный интерес ко всему, что касалось машины, и отвечал именно то, что, по его мнению, было важно для человека, решившего его машину угнать, то есть он отвечал в подзадоривающем, провоцирующем духе.
— Ваша беспечность меня удивляет, — сказала Цыбизова. — Вот моя визитная карточка… Звоните в любое время дня и ночи. Зовите меня, и я немедленно к вам прихожу.
— Даже так?
— Дозвониться ко мне вы сможете только тогда, когда я сама этого пожелаю, — она рассмеялась. — На ночь я телефон выключаю, на выходные выключаю, когда у меня друзья… тоже выключаю… Поэтому говорю смело — звоните в любое время дня и ночи.
— Понял… Спасибо. Обязательно позвоню. — Он повернулся и направился к выходу, чувствуя страшную усталость от затянувшегося разговора.
— Постойте, а как вас зовут? Ничего себе познакомились!
— Алексей. Алексей Птицын.
— Оставьте и вы свой телефон, раз уж случилось у нас такое неожиданное знакомство.
— Не беспокойтесь, я вас найду, — заверил Зомби, улыбаясь и удивляясь себе — откуда у него эта неуязвимая наглость, откуда эти слова, которые он произносит так легко, не задумываясь, причем человеку, которого видит, может быть, первый раз в жизни. «В этой жизни», — уточнил он для себя, осторожно спускаясь по лестнице.
В подъезде на него опять дохнуло густой вонью мочи, и он постарался быстрее выйти на свежий воздух. Ему не понравилось, как пристально на него смотрел человек, стоявший в телефонной будке, не понравился внимательный взгляд из-за приспущенного стекла «Жигулей», но у него уже не было сил на это откликаться. Он свернул за угол и побрел ближайшей дорогой к больнице. И единственное, чего ему хотелось, — как можно быстрее добраться до своей маленькой палаты и рухнуть в кровать.
* * *Последнее время Вика соблюдала особую осторожность — подходила к дому каждый раз с другой стороны, а подойдя, еще и присматривалась — нет ли поблизости ее соседей, с которыми Андрей поступил так непочтительно.
Какое-то время удавалось избегать встречи с ними, но она понимала, что рано или поздно с ними столкнется, рано или поздно придется посмотреть им в глаза.
Некоторое время она надеялась, что Андрей придет и на следующую ночь, а там, глядишь, чего не бывает, останется на какое-то время.
Но нет, не пришел. И не позвонил.
Она обиделась. Но не потому, что не пришел, это, в конце концов, его дело, и у нее нет на него никаких прав. Дело было в другом — он оставил ее один на один с этими хмырями болотными, получается, что бросил им на растерзание. Вот этого она не простила. Да, у него могли быть основания, могли быть важные дела, непреодолимые обстоятельства, но все равно, все равно та ночь давала ей право на иное к себе отношение.
— Не пришел… И не позвонил, — повторяла она вслух и все больше проникалась мыслью, что надеяться может только на собственную осторожность. Да, конечно, Андрея можно понять — он еще не отошел от прошлогодних событий, его рыжекудрая подружка до сих пор преследует его, выглядывая из-за каждой шторы, из телефонной будки, прячась в толпе или в листве скверов. Да, все это можно представить и понять. Но он не пришел и не позвонил.
Однажды, не выдержав, Вика сама набрала его номер. К телефону долго никто не подходил, потом в трубке раздался женский голос, очевидно мать. Голос был вполне доброжелательный, Вике он показался даже участливым, но она не решилась заговорить и повесила трубку.
Вика почувствовала опасность, когда уже ничего нельзя было изменить — перед ней стоял раскрытый лифт, рядом никого не было, а сзади мягкими, неслышными шагами приближался человек, которого она последнее время боялась больше всего на свете. Еще не увидев его, еще не услышав ни единого слова, поняла — он. Амон вышел из тени лестничной площадки, видимо, поджидал там, среди ведер и швабр. Скорее всего он увидел ее еще на подходе к дому, обогнал и, войдя в подъезд, затаился в темноте. И теперь молча, улыбчиво — она, даже не оборачиваясь, видела выражение его лица — приближался к ней сзади.
— Далеко, красавица? — спросил Амон, отрезая путь к выходу из дома.
Приблизившись вплотную, он грудью подтолкнул ее к лифту, и Вике ничего не оставалось, как войти в кабину. И она вошла, решив про себя — будь что будет. Войдя следом, Амон нажал верхнюю кнопку. Двери с грохотом захлопнулись, кабина дернулась и поплыла вверх. Теперь никто, ни единая живая душа на всем белом свете не могла прийти на помощь. Вика была в полной власти этого человека.
— Какой приятный встреча, да? — спросил он, опершись спиной о дверь лифта.
Он нарочно коверкал слова, поддразнивая ее, прекрасно зная, как побаиваются люди такого говора, какая слава идет о людях, которые вот так произносят русские слова.
Вика молчала.
Кабина проскочила первые этажи, не останавливаясь, и Вика начала уже робко надеяться на благополучный исход этой жутковатой встречи. Но когда до девятого оставалось два-три этажа, Амон нажал красную кнопку. Кабина остановилась между этажами. Рядом прогрохотала вниз вторая кабина. Вика первый раз пожалела о том, что есть эта вторая кабина, не будь ее, люди уже через несколько минут колотили бы ногами в железные двери на этажах. А если есть вторая кабина, этого не будет. Человек подождет лишнюю минуту и доберется, куда ему нужно.
— Поговорим? — улыбнулся Амон, и Вика как-то внове увидела его редковатые зубы, растянутые в улыбке пересохшие губы. Глаз его не видела, боялась взглянуть в глаза, но знала наверняка — глаза его не улыбались. Только низенькие, крепенькие зубы с неприятным белесым налетом были перед ее глазами.
— О чем? — Она взглянула наконец ему в глаза.
— О жизни, красавица… О чем же еще… О любви. Хочешь поговорить со мной о любви?
— Нет.
— А о чем желаешь?
— Ни о чем.
— Тогда займемся любовью, а? Ты умеешь, я знаю… Все говорят, что ты умеешь заниматься любовью. Я тоже хочу в этом убедиться, чем я хуже других?
— Выпусти меня! Слышишь?!
— Хорошо тебя слышу. Только не надо так громко кричать. Я не люблю, когда люди кричат, когда громко разговаривают… Мне тогда хочется закрыть им рот. И я закрываю.
— Тебе уже один раз закрыли рот? — зло спросила Вика. — И еще закроют.
— Не надо напоминать об этом… Я и так все помню. Очень хорошо помню. А ты, красавица, хорошо запомнила, что я сказал тогда твоему хахалю?
— Я запомнила, что он сказал тебе.
— Не надо, красавица… Не надо. Здесь твоего хахаля нету. А я очень обидчивый человек… Когда я обижаюсь, я даже себя не помню… Не рискуй, красавица. А твоему хахалю я тогда сказал, что он труп. И он уже труп. Пусть немного еще походит по земле, пусть немного воздухом подышит… Может даже тебя трахнуть пару раз… Но это уже конец, это уже прощание. Если я не отрежу ему голову завтра, отрежу послезавтра… Если не на этой неделе, то на следующей… У меня нет в жизни другого желания. Тебя я не буду убивать, тебя я трахать буду, а его убью. Так ему и передай.
— Передам, все передам. Только не вздумай снова оказаться у него на пути.
— Не надо так говорить, — Амон вплотную приблизился к Вике, зажав ее всем своим телом в угол кабины. — Ты хорошо меня понимаешь? — Он неожиданно рванул платье на ее груди в стороны. Кроме этого платья, на Вике ничего не было, и перед глазами Амона оказались ее небольшие груди.
Вика закричала, но Амон, словно ожидая этого ее крика, легонько ударил ее кулаком под дых, и она, поперхнувшись, замолчала.
— И кричать не надо, — сказал он как-то замедленно, будто ему самому слова давались с трудом. Он стоял перед ней бледный, на лбу выступила испарина, его шершавые губы посерели. — А то я быстро заткну тебе рот… Ты знаешь, чем я заткну тебе рот? Не знаешь? У меня есть чем заткнуть твой рот, если ты будешь кричать. — Амон отступил на шаг и одним движением руки расстегнул «молнию» на штанах, принялся копаться там, пытаясь извлечь нечто громоздкое. И все это время он не сводил глаз с Вики. — Догадываешься, да? Посмотри, какой красавец… Ты ему тоже понравилась, видишь, как он весь потянулся к тебе? Видишь? Он прямо устремился к тебе, он тебя хочет… Ты видишь, как он тебя хочет? Он хочет в тебя забраться… Весь… Давай ему поможем, а?
Вика не смотрела вниз, боясь даже искоса глянуть на то, что так настойчиво расхваливал Амон. Она смотрела в потолок кабины, чтобы невзначай не опустить глаза. Но когда Амон снова сделал к ней шаг, она рванулась к двери, распахнула легкие дверцы, но, уперевшись в железную дверь лифта, изо всей силы закричала, так что крик прокатился по всей лифтовой шахте сверху донизу. Где-то послышались голоса, кто-то кричал снизу, пытаясь понять, что происходит.
— Помогите! — снова отчаянно закричала Вика, но Амон резко оттолкнул ее от двери, зажал ладонью рот.
Мимо них прогрохотал лифт. И Вика, и Амон понимали, что никто не сможет пробиться к ним. Даже если десятки людей сейчас вот, услышав отчаянные крики, бросятся на помощь, а этого наверняка не будет, так вот, даже если бросятся, то в ближайший час они не смогут пробиться в эту кабину, и Амон здесь может совершить все, что ему заблагорассудится. Знала Вика и то, что потом, когда кабину отключат, опустят, откроют, никто в этом доме не сможет задержать Амона, не сможет ничего с ним сделать, ни в чем ему помешать. В доме сейчас одни дети да старухи, все, кто может ходить, работать, что-то делать, все ушли на заработки, какие ни есть — продавать газеты, копаться в мусорных ящиках, воровать, грабить, торговать…
Когда-нибудь потом, в спокойной обстановке, она подумает о том, что вот в таком же сжатом и беспомощном положении живут все люди в этом городе, в стране России. Они могут страдать, умирать от ножа или голода, от безденежья, произвола властей или произвола местной банды, никто не сможет им помочь, да и вряд ли кто захочет помочь. И самые близкие люди, спрашивая о делах и здоровье, улыбаясь и раскланиваясь, будут проходить мимо — они не в состоянии выручить из беды, в которой сами погибают годами. А лифт, подумает когда-нибудь Вика, лифт — далеко не самое страшное, он просто поярче, потому что самые жуткие минуты года или жизни оказались сжаты им до предела.
Что-то кричал ей в лицо Амон, тычась в нее налившимся кровью членом, ухмылялся мертвой ухмылкой, чем-то грозил и о чем-то предупреждал — она не слышала. Закусив губу, она смотрела вверх, в тусклую грязную лампочку с торчащими проводами и болтающейся изоляцией. Она впала в какое-то оцепенение и словно сама не понимала, что происходит. Природа словно решила ее оградить от слишком жестоких впечатлений и отключила сознание настолько, что потом, спустя несколько дней, Вика с трудом будет вспоминать происшедшее, да и то далеко не все подробности.
Она очнулась, услышав грохот чьих-то каблуков в железную дверь. И лишь тогда замолчала. Оказывается, она все это время кричала, чтобы не слышать ничего, что говорил Амон. Отвернувшись лицом в угол кабины, она, не переставая, кричала, и теперь уже на всех этажах люди осторожно выглядывали из дверей, а самые отважные вышли из квартир и колотили ногами в железные двери лифта. Вся шахта грохотала и гудела, как одна большая труба, и этого гуда не вынес Амон. Он задернул «молнию» на ширинке, поднял тусклый, неживой взгляд на Вику.
— Час, поняла? У меня еще есть час, пока эти кретины смогут добраться сюда.
— Козел!
— Не надо обижать, соседка… Я обидчивый. Скажи своему хахалю, что я на него обижаюсь.
— Сам скажи! Или очко играет?!
— И сам скажу. И он, — Амон похлопал ладонью по выпирающей ширинке, — тоже обидчивый.
— Вот и обижайтесь! Расскажите друг другу про свои обиды, поплачьте вместе…
Амон улыбнулся, показав крепкие желтоватые зубы.
— Он поплачет вместе с тобой, красавица… О, сколько будет у него сладких слез!
— Держи карман шире! — Почувствовав, что Амон оставил свою затею, Вика оттолкнула его от пульта и нажала кнопку девятого этажа. Лифт вздрогнул, что-то в нем дернулось, напряглось, скрипнули стальные канаты, и кабина, резко рванув с места, пошла вверх. На девятом этаже выйти Вика не смогла — на пути стоял Амон.
— Уйди, козел!
— Уйду… Но помни и готовься.
— К чему?
— Не поняла?
— Нет.
— Все равно отсосешь, — прошипел он ей на ухо. — И не раз.
— Козел вонючий! — И, с силой отодвинув его в сторону, она выскочила из кабины, придерживая разорванное на груди платье. Вика подбежала к своей двери, нашла в сумочке ключ, открыла дверь и быстро проскользнула внутрь квартиры. Дверь она быстро захлопнула за собой. И только тогда разревелась, не раздеваясь упав на громадное свое лежбище. — Козел, — сквозь слезы проговорила она.
Но теперь имела в виду Андрея.
* * *Под вечер, потолкавшись по улицам, Пафнутьев забрел в городскую больницу. Овсов оказался на месте — сидел в выгороженном шкафами углу и смотрел старенький черно-белый телевизор. Достался он Овсову совершенно бесплатно — пациент расщедрился, привез из дому, поскольку девать этот ящик было некуда. Нога, которая по всем законам жизни и смерти должна была остаться в стылых подвалах больницы, в общей куче непригодных человеческих деталей, сохранилась при нем. Она, правда, не очень хорошо сгибалась, ее приходилось подволакивать, но это была его, родная, хорошо знакомая нога. Вот он, подволакивая эту ногу, и приволок телевизор.
— А! — обрадовался Овсов. — Пришел все-таки… Ну и молодец!
— А я иду мимо, дай, думаю, зайду… Вдруг кстати окажусь, вдруг не прогонят. — Пафнутьев основательно уселся на низенькую кушетку.
Прошло совсем немного времени, и на табуретке между друзьями вроде бы как бы сама собой возникла бутылка с каким-то отвратным напитком, но неимоверно красивой этикеткой, на которой голые негры и негритянки принимали какие-то замысловатые позы. Люди по простоте душевной полагали, что чем дороже бутылка, чем красочнее и экзотичнее на ней нашлепка, то тем более счастлив и доволен будет хирург. И несли ему бутылки одна другой непонятнее и подозрительнее. Овсов кивал головой, хмуро благодарил, невнятно произнося какие-то слова, которых никто не мог разобрать, да и не для того они произносились, чтобы их понимали и на них отвечали. Оба, и излеченный человек, и вылечивший его хирург, преодолевая неловкость, торопились расстаться, поскольку понимали, что и благодарность, и эта вот готовность принять благодарность находятся за пределами нравственности общества, в котором они жили. Сколько лет их убеждали со страниц газет, с экранов телевизоров, по радио и с высоких трибун, что подобные подарки, или, как еще их называли, подношения, унижают и дарителя, и спасителя. Но здравый смысл и вековая, хотя и отвергнутая новой властью нравственность народа протискивались сквозь эти наспех слепленные нормы, запреты, укоры. И Овсов не отказывался от бутылок, рубашек, конфет, а кто-то однажды даже подарил ему целый комплект мужских трусов, очень неплохих, кстати, трусов — можно было без опаски раздеться в любом приличном обществе, даже в женском. Правда, о том, что в этом сверкающем пакете находятся трусы, Овсов узнал через несколько дней, когда догадался заглянуть в сверток.
Некоторое время друзья молчали, глядя в экран телевизора со смешанным чувством недоумения и неприятия. Шла какая-то странная передача, когда в непонятной игре вдруг обнаруживались победители, и им тут же вручали всевозможные награды — телевизоры, магнитофоны, печки. И без конца повторялось название фирмы, которая расщедрилась на такие дары. Тут же мелькал хорошо одетый представитель этой фирмы — улыбался, кланялся и нес такую откровенную чушь, что Пафнутьев и Овсов, чтобы как-то погасить неловкость, одновременно потянулись к бутылке, чтобы наполнить стаканы ядовито-желтой жидкостью — на этот раз она была ядовито-желтая.
— Будем живы, — сказал Овсов, поднимая свой стакан.
— До чего ты всегда хорошие слова произносишь! — искренне восхитился Пафнутьев. — Где ты их только берешь!
— Здесь много людей бывает, — философски заметил Овсов. — Люди, Паша, это главное наше достояние.
— Да, я помню, — кивнул Пафнутьев. — Кадры решают все.
— Вот-вот. Особенно вот такие кадры, — он кивнул в сторону телевизора — на экране выстроились почти голые победительницы конкурса красоты. Девушки были возбуждены предстоящим награждением, играли ножками, принимали позы и улыбались так, что сердце стыло. Неожиданно перед ними возник невысокий, полноватый, с брюшком человек в черном костюме. Человек был с довольно небрежным пробором и в неглаженых штанах, широколиц, смугловат и маслено улыбался, сверкая в лучах юпитеров золотыми зубами.