И в этот момент телефон зазвонил сам.
— Паша? Привет. Как хорошо, что я тебя застал, а то уж, думаю, отдыхает, наверно, Павел Николаевич.
— Привет, — пробурчал Пафнутьев, даже не спрашивая, кто говорит и чего хочет.
— Шаланда тебя беспокоит… Помнишь такого?
— Как же, как же… Тебя, Шаланда, забыть невозможно. Только о тебе и помню.
— Вот и хорошо. — Шаланда тут же обиделся, поскольку обидчивость была самой первой и естественной его реакцией на любые слова собеседника. Что-то всегда он находил в этих словах обидное для себя. Поэтому общаться с Шаландой могли далеко не все, но у Пафнутьева это получалось, поскольку он сам постоянно давал Шаланде основания для обид — то слова шутливые бросал, слова, которые можно было истолковать и так и этак, то не узнавал Шаланду по телефону, то вдруг просил напомнить, как того зовут, то вообще вдруг спрашивал: «Какая еще Шаланда?» — зная, что Шаланда тут же нальется краской и смертельно обидится… На час, а то и на полтора.
— Говори, Шаланда, — смягчился Пафнутьев. — Слушаю тебя. Думаю, если уж ты позвонил на ночь глядя, то наверняка случилось что-то чрезвычайное.
— Случилось, — немного отошел и Шаланда, услышав слова уважительные и серьезные. — Ты вот был у нас как-то, разговоры всякие вел, жить учил, наставлял, кого ловить, кого не надо… И помнится мне, говорил о каком-то парне, невысокого росточка, южных кровей…
— Ну-ну! — встрепенулся Пафнутьев.
— Не погоняй, Паша. Спешить некуда, у меня этот тип. Сидит. Говорил ты, что вроде одевается он мрачновато, темное предпочитает… Опять же к нашему брату-милиционеру относится без должного уважения.
— К машинам, какое-то отношение к машинам имеет? — напомнил Пафнутьев нетерпеливо.
— Имеет, — невозмутимо кивнул Шаланда.
— Где он?
— Задержали мои ребята. Не знаю, он ли, нет ли… Но думаю, если Пафнутьев так слезно умолял поискать такого, то, думаю, почему бы мне по старой памяти и не откликнуться на просьбу старого друга…
— Остановись, Шаланда! — взмолился Пафнутьев. — Остановись!
— Все понял. Дает показания. Разговорчивым его не назовешь, но и не молчит, роняет изредка словечки. Я так понял, что слов он вообще знает не очень много, но какие знает — произносит… Цедит.
— Где задержали?
— Возле «Интуриста».
— Пьян?
— Трезв как стеклышко.
— Так, — Пафнутьев произносил это слово, будто делал зарубки в собственном сознании. — В черном?
— Даже удивительно, Паша! Носки и те на нем чернее ночи. А уж в душе у него, чую, вообще… Как у негра в одном интересном месте. Чреватый тип, Паша.
— Так… Что там произошло?
— Небольшая летучая драка. Этак мимоходом друг дружке по мордасам съездили. Но этот уж больно свирепый оказался… Ну, повздорили ребята, ну, поматерились маленько, с кем не бывает, ну, пообещали при случае разобраться… И расходись по домам. Но этот прямо в бешенство впал, в неистовство… Мало того, что свалил парня с ног, начал топтать его ногами, причем норовил каблуком в голову, в лицо… Тот уж подняться не может, кровища хлещет, а этот знай его ногой в голову колотит… Пришлось отправить в больницу, «Скорую» вызвали… А твоего задержали.
— Так, — обронил Пафнутьев. — Дает показания, говоришь?
— Больше молчит, усмехается, но иногда и словечко обронит.
— Значит, этот тип дает показания? — в который раз спросил Пафнутьев.
— Ну я же сказал! — с раздражением ответил Шаланда, опять обидевшись.
— Хорошо, — тихо проговорил Пафнутьев. — А теперь слушай меня, Шаланда, внимательно. Не перебивай, только слушай… Значит, так, ты сейчас положишь трубку и тут же дуй в кабинет, где этот тип сидит с твоим дознавателем, или как там его… И прихвати с собой еще кого-нибудь!
— Давай, Паша, давай… Я слушаю тебя, — в голосе Шаланды появились благодушные нотки. Как только он уловил беспокойство, тревогу, озабоченность Пафнутьева, сразу стал снисходительным, готовым выслушать, посочувствовать, при возможности даже помочь.
— Шаланда, заткнись и слушай! Ты берешь трех ребят и входишь с ними в кабинет, где идет допрос. И тут же занимаете боевую позицию. Один у окна, второй у двери, третий стоит рядом с типом. Вы должны блокировать все пространство кабинета. Понял? Только так. И сию же секунду. Не забудь про наручники. Пойми — я не шучу и не паникую.
— Паша, погоди, — забеспокоился Шаланда, но все еще отказываясь осознать опасность. — Дело в том, что кабинет…
— Заткнись, Шаланда. Я мчусь к тебе. Возьми с собой не трех человек, возьми с собой пять человек. И вваливайтесь в кабинет. Блокируйте все пространство, наваливайтесь впятером на этого типа и надевайте наручники! — воскликнул Пафнутьев, чувствуя, что Шаланда все еще колеблется. — Когда-то ты, Шаланда, не пожелал меня послушать, прости, что напоминаю. Послушай меня сейчас. Я бросаю трубку и несусь к тебе. Если это тот человек, которого я ищу, то твоя жизнь в опасности, Шаланда.
— Ну хорошо, хорошо…
— Он тешится с вами, Шаланда! Он забавляется.
— Не понял! — Пафнутьев, кажется, увидел, как горделиво распрямился на стуле Шаланда, уловив, что кто-то не очень серьезно к нему относится.
— А когда ему эти забавы надоедят, он уложит вас всех и выйдет через парадную дверь. И уедет на твоей машине, Шаланда.
— Да ну тебя, Паша!
Пафнутьев не стал отвечать. Бросив трубку, он снова открыл сейф, наспех влез в кожаную упряжь ремней, которые позволяли носить пистолет под мышкой, и, набросив пиджак, схватив в руки плащ, выскочил в коридор. Машина прокурора оказалась на месте, и он с разгона плюхнулся на сиденье рядом с водителем.
— Двенадцатое отделение милиции! Быстро!
— Анцыферов сказал, чтоб я подождал, он вроде собирается…
— Плевать мне на Анцыферова. Я ему потом все объясню.
— А мне нагоняй?
— Если ты сию секунду не сдвинешься с места, я выкину тебя из машины.
— Понял, — сказал водитель, и через минуту машина уже неслась по проспекту, повизгивая тормозами на крутых поворотах. Машины шарахались в стороны от этой ополоумевшей черной «Волги», и Пафнутьев видел, как матерились водители «Жигулей» и всех этих разношерстных иномарок, когда им приходилось уступать дорогу, тормозить, съезжать чуть ли не на тротуар.
Пафнутьев опоздал.
Когда он вошел в отделение, навстречу по длинному тусклому коридору шел Шаланда с извиняющейся улыбкой. Правой рукой он придерживал припухшую щеку, а в левой беспомощно позвякивали теперь уже ненужные наручники. Увидев Пафнутьева, он еще издали развел руки в стороны — вот так-то, брат, вот такие у нас тут дела. Остановившись у своего кабинета, Шаланда приглашающе раскрыл дверь — входи, дескать. Пафнутьев с интересом заглянул. Правильно, примерно это он и ожидал увидеть: стол перевернут, пол усеян бумагами, голубоватыми бланками протоколов, в углу свалены деревянные рейки — все, что осталось от стула. У окна на полу — россыпь битого стекла — то, что совсем недавно было окном.
— Вот так, Паша, — горестно проговорил Шаланда, с трудом ворочая языком.
— Что произошло?
— Мы его допрашивали…
— А он?
— Сначала ничего, а потом вроде как засобирался куда-то. Мы, конечно, возражали, но он нас не послушался.
— Ты все сделал, что я тебе советовал?
— Все, Паша, в точности, все твои указания мы выполнили, — в голосе Шаланды была не только горестность, но и лукавство. Дескать, не одни мы виноваты, и ты, Паша, нам кое-что советовал.
— Сколько человек ввел в кабинет?
— Я вошел, со мной еще один парень, неплохой парень, семьянин…
— А я сказал — пятеро. Я был прав?
— Да, Паша, как всегда.
— Почему не послушал?
— По глупости, Паша, по самонадеянности.
Происшедшее, видимо, произвело на Шаланду столь гнетущее впечатление, что он забыл о своих обидах, о своем неуправляемом самолюбии.
— Ты был прав, Паша, — повторил Шаланда, кисло улыбаясь и растерянно оглядывая свой разгромленный кабинет.
— А ты? — резко повернулся к нему Пафнутьев.
— А я не прав… Как всегда, — Шаланда опять попытался улыбнуться, но перекошенная щека придала ему столь горестное выражение, что Пафнутьев сжалился.
— Ладно, рассказывай.
— Ты все знаешь, Паша… Все получилось так, как ты сказал по телефону. Когда мы с дежурным вошли, нас оказалось трое… Как ты и посоветовал, я остановился в дверях, а дежурный блокировал окно…
— А на фига было его блокировать, если оно забрано решеткой из арматурной проволоки?
— Ты же сам сказал, Паша, — ответил Шаланда с уже привычной обидой. Значит, начал приходить в себя. — Допрос вел капитан Космынин…
— Где он?
— Мы отвезли его домой.
— Ясно, — вздохнул Пафнутьев. — Дальше.
— Когда этот тип увидел у меня в руках наручники… С ним что-то произошло… Паша, с ним случилось что-то совершенно невероятное… На стуле сидел спокойный молодой человек, скромно так, достойно держался… Посмеивался, рассказывал, с кем подрался, из-за чего… Тот о его маме сказал нехорошее… Как я понимаю, по матушке его послал. А этот тип по глупости все отнес к своей маме… В общем, понимаешь. И вот я вхожу с наручниками, и он на моих глазах превращается в какое-то дикое чудовище.
— А на фига было его блокировать, если оно забрано решеткой из арматурной проволоки?
— Ты же сам сказал, Паша, — ответил Шаланда с уже привычной обидой. Значит, начал приходить в себя. — Допрос вел капитан Космынин…
— Где он?
— Мы отвезли его домой.
— Ясно, — вздохнул Пафнутьев. — Дальше.
— Когда этот тип увидел у меня в руках наручники… С ним что-то произошло… Паша, с ним случилось что-то совершенно невероятное… На стуле сидел спокойный молодой человек, скромно так, достойно держался… Посмеивался, рассказывал, с кем подрался, из-за чего… Тот о его маме сказал нехорошее… Как я понимаю, по матушке его послал. А этот тип по глупости все отнес к своей маме… В общем, понимаешь. И вот я вхожу с наручниками, и он на моих глазах превращается в какое-то дикое чудовище.
— А где дежурный, с которым ты вошел?
— В туалете… Примочки делает. Наверно, ему придется недельку-вторую на больничном побыть… У него такой вид, что его можно только в ночные засады посылать.
— Почему?
— Чтобы люди его не видели, чтобы дети не пугались, — Шаланда опять скривился в страдальческой улыбке.
— Значит, вы вошли в кабинет, постояли, потом ты вынул из кармана наручники.
— Да, все так и было. Я, честно говоря, вначале подумал, что ты слегка паникуешь, когда сказал, чтоб мы входили числом не менее пяти… Паша, это не человек. Это зверь. Это самый настоящий зверь. Я так говорю не потому, что сравниваю его со зверем, нет, я не сравниваю. Он действительно, в самом полном и прямом смысле слова зверь.
— Значит, это был он, — проговорил Пафнутьев. — Протокол хотя бы успели составить?
— Успели, — печально кивнул Шаланда.
— Он его подписал?
— Подписал… Но он взял протокол с собой.
— Не понял?
— Когда этот тип уходил, он взял протокол допроса с собой, — пояснил Шаланда, маясь от позорных пояснений.
— Вы не возражали?
— Мы возражали, но он нас не послушал. Я сам сказал ему, чтоб он не трогал бумаг…
— А он?
— А он мне вот сюда, — Шаланда показал на щеку, которая за время их разговора увеличилась вдвое.
— Он сказал, как его зовут?
— Сказал… Амон.
— Омон? — удивился Пафнутьев.
— Паша, А! Амон.
— Дальше.
— Как только он увидел наручники… Взрыв. Понял? С ним произошел взрыв. Помню, что он вскочил, вдруг вижу — на капитана вроде как сам по себе опрокидывается стол, стул летит в окно, но там решетка, и он вместе с битым стеклом падает на пол… Потом оказалось, что я все это наблюдаю, лежа вон в том углу… Когда он начал бумаги собирать, я сказал ему, строго так сказал, чтоб он не смел этого делать.
— А он?
— Ногой в скулу, — пожаловался Шаланда. — И унес протокол с собой.
— Хорошо, что он тебя не захватил… А ведь мог.
— На кой я ему?
— Заложником. Как заложник, ты очень даже неплох. Без пищи месяц можешь продержаться. На подкожном жиру.
— Обижаешь, Паша.
— Неужели достал? — рассмеялся Пафнутьев.
— Ладно, Паша. Замнем. Как ты думаешь, что он сейчас сделает? Как поступит?
— Ляжет на дно. Постарается выехать… А скорее всего… Завтра утром жди — в сводке происшествий обязательно будет угон машины с тяжкими последствиями для владельца.
— Ты думаешь?
— А ты?
— Ладно, Паша. Остановись. Потоптался по мне, и хватит. Побереги силы. Жизнь продолжается. А то, я смотрю, ты был настроен на легкое решение… Позвонил Шаланда — иди, Паша, забирай своего особо опасного. Ни фига. И тебе попотеть придется. Ишь, какой шустрый! — Шаланда немного оправился от шока, нащупал довод, который если и не оправдывал полностью, то позволял вести себя с достоинством.
— Ладно, Шаланда… Выздоравливай. — Пафнутьев похлопал майора по плечу. — Все хорошо кончилось. Могло произойти и худшее. Поправятся твои ребята, вспомнят подробности… Теперь он засветился. Вы его видели, узнаете в случае чего… Напиши подробный словесный портрет. Сделаешь?
— Распишу. Уж я его распишу… До родинок под мышкой.
— Родинки, может, и не стоит, а вот все остальное — ты уж поднатужься. Когда поймаю твоего Амона — приглашу. Пойду на нарушение — позволю тебе съездить его по морде. Не откажешься?
— Не откажусь, — ответил Шаланда, сосредоточенно глядя в угол разгромленного кабинета. — Ох, не откажусь, Паша. Всю душу вложу.
* * *…Сысцов сидел под громадной липой, в плетеном кресле, закутавшись в мягкий свитер, и расслабленно наблюдал, как медленно и одиноко падают один за другим желтые листья. «Скоро зима, — думал он, — скоро зима…» У ног его, прямо в листьях, стояла открытая бутылка, в руке он держал тонкий стакан с густым красным вином.
С некоторых пор он пил только красные грузинские вина — «Оджелеши», «Мукузани», «Киндзмараули». Этих вин не бывает в продаже, их делают слишком мало для того, чтобы продавать. Не появлялись они в магазинах еще и по той простой причине, что у них не было цены. Люди, разбирающиеся в винах и имеющие деньги, платили за них столько, сколько запрашивали, — тысячу рублей, десять тысяч, сто тысяч рублей за бутылку. Поэтому и продавать их не было смысла, их можно было только дарить. Ящиком такого вина можно было расплатиться за зарубежную поездку, вызволение родственника из тюрьмы, за министерскую должность или приличную квартиру. И люди, которые хотели привлечь на свою сторону Сысцова, знали, что для этого достаточно подарить ящик красного грузинского вина. Никакие испанские, французские, итальянские, греческие вина по качествам своим, по вкусу, запаху и цвету даже близко не могли приблизиться к «Оджелеши» или «Мукузани», не говоря уже о «Киндзмараули». Поэтому эти вина даже сравнивать с лучшими зарубежными было бы просто нечестно, потому что они являли собой уже нечто другое, нечто более высокое и ни с чем не сравнимое.
Сысцов их и не сравнивал. Грузинские красные вина — единственное, что его интересовало в оставшейся жизни. Все, что он делал, к чему стремился и что искренне ценил, — это красные грузинские вина. Ради них он наказывал и поощрял, возносил и ниспровергал, ради них, в конце концов, ввязывался в кровавые схватки, рисковал жизнью и благополучием.
Конечно, был и авантюризм натуры, укоренившаяся привычка управлять, была животная жажда властвовать, но если спросить — чего хочет для себя лично, он задумается, поводит в воздухе ладонью с обвисшей кожей и ответит примерно так: «Разве что пару ящиков „Оджелеши“… Ну и, конечно, „Киндзмараули“…»
И улыбнется виновато, словно по оплошности выдал что-то важное о себе, словно раскрылся в чем-то заветном.
Хмель, который давали эти вина, не мог сравниться ни с чем. Водка попросту оглушала и рассчитана была, в общем-то, на молодой организм и безудержный аппетит. Коньяки из тех же грузинских подвалов, лучшие коньяки мира, сравнивать которые с «Наполеонами», «Мартелями», «Камю» было бы тоже нечестно по отношению к этим зарубежным суррогатам, так вот эти настоящие коньяки тоже не трогали душу Сысцова. Он любил хмель легкий, воздушный, хмель, который можно было поддерживать достаточно долго, сидя в низком плетеном кресле и наблюдая за угасанием природы. И чтобы неяркое солнце пробивалось сквозь редеющую листву липы, и покалывало бы глаза, щеки нежными несильными уколами, и постепенно все легче становилась бы бутылка у его ног, но это бы его нисколько не огорчало, потому что Сысцов знал — в подвале дома стоит ящик точно с такими же бутылками, едва начатый ящик. И достаточно махнуть рукой, как красивая девушка в сером свитере и синих джинсах сбежит по ступенькам его дома и будет у нее в руках тяжелая, только что открытая бутылка божественного «Оджелеши». А на лице у девушки будет улыбка, не осуждающая, нет, упаси боже, не угодливая или заискивающая, это еще страшнее, у нее будет просто радостная улыбка. Она будет счастлива оттого, что он, Иван Иванович Сысцов, на какое-то время поставил ее на один уровень с «Оджелеши», оттого, что, пусть совсем недолго, они являли собой одно целое — тяжелая бутылка лучшего в мире вина и радостная красивая девушка с легкой походкой. Да, она искренне радовалась за Сысцова, который чувствует себя настолько хорошо, что душа его, усталая и могучая, мудрая и утомленная, потянулась к ней и ко второй бутылке. Возраст и уходящие, подыстощавшиеся силы не позволят Сысцову дать этой девушке все, что полагалось ее юному, любвеобильному естеству. Но сил, чтобы принять ее ласки, чтобы ответить на них, этих сил у Сысцова было еще достаточно. И красные грузинские вина, девушка в великоватом свитере делали даже эти его годы счастливыми и чувственно наполненными.
Подняв из желтых листьев бутылку, он, не торопясь, наслаждаясь цветом вина, хмельным духом, которым пахнуло, едва он вынул длинную, пропитанную вином пробку, упиваясь звуком тяжело льющейся в стакан рубиновой жидкости, бросил взгляд в сторону дома и еще раз убедился — сквозь занавеску за ним наблюдает радостная девушка и ждет его сигнала принести вина. А Сысцов оттягивал этот момент, и все тело его купалось в девичьем взгляде, как в теплых солнечных лучах. Он бы расстался с девушкой немедленно, улови хоть раз недобрый практичный прищур, улови брезгливость, подневольность, угнетенность, разочарование в нем, в Сысцове. Все это было бы тем более нестерпимым, если бы он знал — для всего этого у девушки были основания, всего этого он заслуживает и вполне мог вызвать все эти чувства в человеке молодом и красивом. Но девушка оказалась не менее сильной, чем он, и не давала Сысцову самого незначительного повода усомниться в ней.