И Сысцов был благодарен ей за это. И баловал. И любил — как мог.
Неожиданно запищала лежащая на столике трубка радиотелефона.
— Слушаю, — сказал Сысцов, поднеся трубку к уху. В голосе его прозвучало еле уловимое недовольство — звонок нарушил его одиночество.
— Иван Иванович! Дорогой! Как я рад тебя слышать! Как здоровье? Как дела? Как успехи?
— Отвечать на все вопросы или можно выбрать только один? — усмехнулся Сысцов, сразу узнав собеседника по восточному ритуалу.
— Ответь на главный, дорогой, — как здоровье?
— Держусь.
— О! Иван Иванович! Остальное приложится. Главное — чтобы здоровье было, остальное мы преодолеем.
— Откуда звонишь?
— Дорогой! Я совсем рядом! Из машины звоню… Хочу видеть тебя, хочу обнять тебя!
— Обними, — сказал Сысцов, смиряясь.
— Прямо сейчас?! — обрадовался собеседник.
— Зачем откладывать хорошие дела?
Свидания с этим человеком тяготили Сысцова, он понимал, что их дружба не может продолжаться слишком долго, но проходил месяц за месяцем, а в стране не случалось ничего такого, что заставило бы его насторожиться и пресечь эти встречи. С некоторых пор Сысцов даже поощрял Байрамова к дальнейшим встречам, тем более что никто не приходил к нему с такими дарами.
И все-таки Байрамов его тяготил. При встречах с ним Сысцов не чувствовал своего всевластия, более того, он ощущал растущую зависимость. Сысцов все понимал и имел мужество называть вещи своими именами — его подкармливали, его покупали, с ним расплачивались. Опыт подсказывал — все это не могло продолжаться слишком долго. Их дружба должна или прекратиться полностью, или принять другие формы. А измениться их отношения могут только в одном направлении — он станет полностью зависимым, полностью управляемым.
Сысцов ни на мгновенье не заблуждался, что Байрамов — если и не убийца в полном и прямом смысле слова, то преступник весьма опасный и, уж во всяком случае, законченный.
Ему хорошо запомнилась их первая встреча…
Байрамов записался на прием, терпеливо прождал несколько часов в коридоре, не отлучаясь и не пытаясь как-то скрасить затянувшееся ожидание, — сидел на стуле, поставив чемоданчик на колени и глядя прямо перед собой. Можно было подумать, что он присел на минутку, хотя просидел в такой позе не один час. Это было достаточно унизительно для его положения, но Байрамов, казалось, шел на это сознательно — пусть высокое руководство знает, как много он готов перенести ради нескольких минут приема. Встреча Сысцова и Байрамова действительно продолжалась десять минут, а если уж точнее, то одиннадцать. И единственная его цель была — познакомиться. И больше ничего. Представиться первому человеку города.
— Мы будем с вами встречаться, дорогой Иван Иванович, — сказал Байрамов на прощание. — Я очень благодарен за то, что вы нашли время принять меня. Я отнял у вас, — он посмотрел на часы, — ровно одиннадцать минут. Да, ровно одиннадцать минут, — повторил Байрамов, видимо, придавая этому обстоятельству важное значение.
Так все и оказалось.
Уходя, он скромно, но с достоинством положил на сысцовский стол красивый, с золотым тиснением конверт. Сысцов пренебрежительно передернул плечами, пожал руку уходящему гостю, а конверт сдвинул в сторону, чтобы не мешал разговаривать с другими посетителями. Сунуть конверт в ящик стола Сысцов не решился. Мало ли… И весь этот приемный день Сысцов искоса поглядывал на конверт, опасаясь прикоснуться к нему, словно чувствуя исходящую от него заразу, словно тогда уже предвидел, что отношения с этим человеком будут долгими и чреватыми. Вечером он смахнул все скопившиеся за день бумаги со стола в ящик, причем так расчетливо, что золотистый байрамовский пакет оказался в самом низу — Сысцов так и не прикоснулся к нему.
Потом он сделал несколько контрольных звонков — Колову, Анцыферову. Те были на месте, в их тоне, в их словах он не почувствовал опасности. И лишь тогда взял конверт и вскрыл его. Там лежали одиннадцать новеньких тысячедолларовых бумажек. Одиннадцать тысяч долларов. Вот почему Байрамов несколько раз повторил эту цифру. Номера на купюрах шли подряд, что говорило о весьма важном обстоятельстве — деньги были получены в зарубежном банке. Тысячедолларовые бумажки, это Сысцов знал, были чрезвычайно редки, и в обращении их почти нет. Слишком крупна купюра, чтобы можно было ею где-то расплатиться, получить сдачу. Ею пользуются только в таких вот случаях. Сысцов прикинул — это больше двадцати миллионов рублей.
Круто, подумал он тогда.
Из разговора с Байрамовым он знал, что тот хочет кое-что приватизировать в центре города. Ну что ж, Сысцов рассчитался с ним сполна — тому удалось приобрести не слишком дорогой обкомовский особняк, несколько магазинов, авторемонтные мастерские. Чем больше перемен, тем больше все остается по-прежнему — эти слова Сысцов знал, и последние годы еще раз подтвердили их справедливость. Несмотря на перемены в обществе, Сысцов, как и прежде, мог помогать хорошему человеку.
— Чем круче перемены, тем бесспорнее все остается по-прежнему, — проговорил Сысцов вслух, любуясь девушкой, бежавшей к нему по щиколотку в шуршащих осенних листьях, прижимая к груди темно-зеленую бутылку с красной этикеткой. Полюбовавшись ее лицом в осеннем золотистом свете, коснувшись ладонью ее щеки, проведя рукой по ее бедру, он сказал:
— Сейчас машина подойдет… Надо впустить. И это… Стакан и легкую закуску… Будь добра, а? Для юных ножек это только забава, верно?
— Это мои-то юные? — засмеялась девушка.
— Нет, мои, — пробормотал Сысцов, чуть смешавшись от срамных своих мыслей и возникших вдруг желаний. Стараясь побыстрее погасить неловкость, он поглубже утонул в плетеном кресле, а девушка безошибочно поняла — что-то будет сегодня, что-то будет… И лицо ее приняло шаловливое выражение — «Ну-ну, Иван Иванович, ну-ну…»
Управляемые чьей-то невидимой рукой, ворота открылись, и на территорию дачи медленно, неслышно въехала машина темно-серого цвета с затемненными стеклами. Почтительно остановившись в отдалении, у самых ворот, чтобы даже близостью своего разогретого мотора и горячими выхлопными газами не осквернить высокую задумчивость хозяина. Дверца машины тоже распахнулась неслышно, и на желтые листья ступил человек в черном костюме, черном плаще. Он сразу вписался в колорит участка — золотая оправа очков, широкая золотозубая улыбка, черный чемоданчик, поблескивающий бронзовой отделкой. По мере приближения к Сысцову, который все так же сидел в кресле, Байрамов разводил руки все шире, пока они не приняли горизонтальное положение. В одной руке болтался чемоданчик, в другой посверкивали на солнце целлофановыми бликами розы. Байрамов умышленно шел медленно, делая маленькие шажки. На ногах его были черные остроносенькие туфельки на явно увеличенных каблуках — хотелось, хотелось Байрамову выглядеть выше и стройнее. Был он широколиц, его можно было назвать и щекастым, а если уж не побояться обидеть, то и мордатым. И было брюшко. Да, обильная, отборная пища, широкие постели, изысканные напитки, безбедная жизнь — все это давало о себе знать. Но он принадлежал к тем людям или, лучше сказать, к тем нациям, где полноту считали достоинством, полнота говорила о том, что этот человек зарабатывает себе на хлеб отнюдь не лопатой, а умом, талантом, высокой образованностью.
Не зря Байрамов шел медленно, не зря издали развел руки в стороны, улыбаясь широко и радушно, — не выдержал Сысцов, сказалось все-таки пролетарское происхождение. Поднялся и сделал несколько шагов навстречу, тоже протянул руки вперед, вроде бы в нетерпении обнять дорогого гостя. Не обратил внимания, простая душа, как в машине за приспущенным стеклом хищно и коварно сверкнул фиолетовым глазом объектив фотоаппарата. И когда обнялись, как старые друзья, глава администрации и международный пройдоха, опять сверкнул объектив, опять в машине раздался чуть слышный щелчок надежного фотоаппарата.
— Счастлив видеть тебя в добром здравии! — проговорил Байрамов. — Прекрасно выглядишь, дорогой!
— Спасибо, Маратик, — по-отечески поблагодарил Сысцов, торопясь вырваться из объятий человека более молодого, более сильного, четко знающего, чего хочет от этой встречи.
— Прекрасная погода, Иван Иванович! А?
— Неплохая, — сознательно пригасил Сысцов восторги Байрамова. — Садись, — он кивнул в сторону второго плетеного кресла. И отметил про себя, что девушка все успела сделать вовремя — на столике уже стояли два свежих стакана, несколько яблок в плетеной корзинке и тонко нарезанные в блюдечке ломтики балыка.
— Какой стол! — восхитился Байрамов. — Какой стол! Я обязательно должен вручить эти розы хозяйке!
— Вручишь, — невозмутимо проговорил Сысцов. — Я передам твои розы и скажу, что от тебя. Положи их пока у дерева. — И этим Сысцов дал понять Байрамову, кто здесь хозяин. — А что касается стола… Я знаю, какие столы тебе нравятся. — Сысцов тяжело опустился в кресло на плед, еще не успевший остыть.
— Спасибо, Маратик, — по-отечески поблагодарил Сысцов, торопясь вырваться из объятий человека более молодого, более сильного, четко знающего, чего хочет от этой встречи.
— Прекрасная погода, Иван Иванович! А?
— Неплохая, — сознательно пригасил Сысцов восторги Байрамова. — Садись, — он кивнул в сторону второго плетеного кресла. И отметил про себя, что девушка все успела сделать вовремя — на столике уже стояли два свежих стакана, несколько яблок в плетеной корзинке и тонко нарезанные в блюдечке ломтики балыка.
— Какой стол! — восхитился Байрамов. — Какой стол! Я обязательно должен вручить эти розы хозяйке!
— Вручишь, — невозмутимо проговорил Сысцов. — Я передам твои розы и скажу, что от тебя. Положи их пока у дерева. — И этим Сысцов дал понять Байрамову, кто здесь хозяин. — А что касается стола… Я знаю, какие столы тебе нравятся. — Сысцов тяжело опустился в кресло на плед, еще не успевший остыть.
— Вынужден не согласиться, — Байрамов склонил голову, как бы прося извинить за непочтительность, — но стол хорош, когда отвечает своему назначению. Ведь для красивой девушки мы не накрываем роскошный стол, для нее более подходит стол небольшой, но изысканный. А налоговому инспектору стол подавай не большой и не изысканный — ему нужен стол дорогой. И чтобы б о льшая часть выпивки и закусок не выставлялась на столе, она должна быть упакована в коробки.
— Ты мудрый человек, Марат, — проговорил Сысцов, озадаченный откровением Байрамова. — Ты не по годам мудрый.
— Я, с твоего позволения, закончу, — тонко улыбнулся Байрамов, и Сысцов не мог не подумать — вот так тысячелетиями улыбались своим владыкам восточные царедворцы. Обманывая царей, льстя им и предавая их. — Этот стол… Ведь нам не нужен другой, и другой не может быть уместнее. Для двух настоящих мужчин красное вино и мясо… Что может быть лучше? Для этой осени, для солнца и желтых листьев — прекрасные яблоки! Что может быть лучше, дорогой Иван Иванович?
— Ладно, убедил, — Сысцов опустил голову, словно утомленный безудержной лестью гостя.
— Я позволил себе небольшую вольность, — еще более тонко улыбнулся Байрамов, показав узкую-узкую золотую полоску зубов — на осеннем солнце она сверкнула не то жалом, не то обещанием. — Думаю, пара ящиков грузинского красного не слишком загромоздит твои подвалы? — Байрамов подал знак, и из машины вышел невысокий парень, одетый во все черное. Фигура его показалась Сысцову как-то нарушенной, и прошло некоторое время, пока он понял, в чем дело, — у парня были неестественно широкие плечи. — Сейчас Амон занесет…
— Грузинское красное — хорошее вино, — вроде бы незначащие слова произнес Сысцов, но передавали они ясный и твердый смысл — пусть заносит. — Да, грузинское красное — хорошее вино… — повторил Сысцов. — Когда оно хорошее.
— Иван Иванович! — укоризненно протянул Байрамов, и его золотая улыбка-полоска сделалась еще тоньше, протянувшись чуть ли не от уха до уха. — Обижаешь, дорогой.
— Как же, тебя обидишь, — со стариковским благодушием проворчал Сысцов. Чуть повернув голову, он смотрел, как Амон без видимых усилий понес ящик с вином к крыльцу. Едва он поднялся по ступенькам, на пороге возникла радостная девушка. Она придержала дверь, пропуская Амона, а когда он шагнул в дом, дверь тут же захлопнулась. И все это время Сысцов внимательно наблюдал за девушкой, пытаясь уловить что-то для себя неприемлемое. Он бы ни за что не признался даже самому себе, но Сысцов мучительно ревновал и, глядя на молодого, сильного, с тонкой талией и широкими плечами Амона, глядя, как он и девушка обмениваются какими-то словами, он словно оцепенел, не слыша того, что говорил Байрамов. Тот все понял, улыбнулся еще тоньше и прошел ко второму креслу.
— Прекрасная погода, — сказал Байрамов, давая возможность Сысцову снова вернуться к разговору.
— Что нового в большом мире? — спросил Сысцов.
— О большом мире знаешь только ты, Иван Иванович.
— Да? — словно бы удивился Сысцов. — Ну что ж… Пусть так. А все-таки — что нового?
— Киснет мир. Захирел в обжорстве и бестолковости.
— Но тебя эти беды миновали?
— Только благодаря друзьям, — заверил Байрамов, а Сысцов в очередной раз подивился умению гостя превращать каждый ответ не то в комплимент, не то в праздничный тост.
— Что-то давно тебя не было видно, — продолжал Сысцов, не пожелав обратить внимание на похвалу Байрамова.
— Вот и появился! От друзей никогда не скрываюсь, дорогой Иван Иванович.
— Говорят, где-то в Германии обосновался? Знающие люди говорят, что особняк купил?
— Мой дом — твой дом, Иван Иванович! — опять тостом ответил Байрамов.
— А в гости не зовешь…
— Иван Иванович! Дорогой! Только дай знать! Встретит человек, привезет, доставит из любой точки земного шара.
— Широко живешь, — не с осуждением, а скорее одобрительно отозвался Сысцов, наливая вино в стаканы. — Ну, что ж… Дай бог. — И он поднял стакан, из чего можно было заключить, что за это он и предлагает выпить — чтоб Байрамов и дальше жил широко.
— О Иван Иванович, — тонкие губы Байрамова, алые от вина, растянулись в улыбке, — когда ты будешь у меня в гостях, я познакомлю тебя с людьми, которые действительно живут широко… И ты поймешь, что бедный Байрамов только на побегушках…
— Ладно тебе… Побегушки. Знаю я твои побегушки… Побежишь — не угонишься.
— Ох, чуть не забыл! — воскликнул Байрамов совершенно искренне. — Надумаете приехать в гости — дайте знать хотя бы за день. А дорога, мало ли чего может случиться в дороге, — он вынул из внутреннего кармана и положил на стол небольшой конверт. Сысцов даже не взглянул на него. — Дороги нынче непредсказуемы… А здесь достаточно, даже если вы решите добираться ко мне в Германию через Сингапур.
Как ни ловок был Байрамов, как ни увертлив, а передача денег и ему давалась нелегко. Понимал, что как ни хороши их отношения, как ни похожи они на дружеские, а происходит нечто криминальное. Короче, покупал он Сысцова, и хотя тот не возражал, чувствовал Байрамов опасность и силу, исходящие от этого старика в клетчатом пледе и с хмельными глазами. Между ними ничего не происходило и никогда не произойдет навсегда. Все временно. Да, сегодня Сысцов взял доллары, но это говорит только о том, что сегодня у них все нормально. Какими отношения будут завтра… Этого никто не мог сказать.
Но ловкий царедворец Байрамов понимал и другое — с каждой такой вот их встречей Сысцов вязнет, и все меньше у него возможностей для праведного гнева и неожиданных поступков. И Байрамов продолжал опутывать того не видимыми простым глазом паутинками, состоящими из таких вот посещений, тонких улыбок, содержательных конвертов.
Когда Амон, оттащив ящик с вином в подвал, показался на пороге, Байрамов тут же накрыл конверт тарелочкой.
— Деньги не любят солнечного света, — пояснил он. — Деньги любят темноту, Иван Иванович.
Лишние слова произнес Байрамов, если подойти к их беседе строго, но Байрамов не произносил лишних слов. И упоминание о деньгах понадобилось ему только для того, чтобы остались его слова на пленке — вертелись маленькие бобины в его кармане, записывая каждое слово Сысцова. Чего не бывает в жизни, подстраховаться никогда не грех. Но для того, чтобы эта пленка, эта запись стала документом, требовалась дата, и следующими же словами Байрамов ее назвал…
— В прошлом году, в это же время… Да, была середина сентября… Да! — в восхищении воскликнул он. — День в день! Как раз семнадцатого сентября девяносто второго я был на Кипре… Какое было море! Какие женщины! Какое вино!
— Лучше этого? — ревниво спросил Сысцов, не уловив главного в словах Байрамова — даты их сегодняшней встречи.
— Иван Иванович, — сразу посерьезнев, произнес Байрамов. — Это, — он указал на бутылку, — не вино. Это нектар. Или амброзия. Не знаю. Они там пьют вино… Но это… Это для богов.
— Слушаю тебя, Марат, — устало проговорил Сысцов, давая понять, что пора перейти к делу. Он снова наполнил стаканы, продолжая сонно наблюдать, как Амон понес в дом второй ящик. Опытным глазом отметил — это уже другое вино, но тоже красное, тоже грузинское. И внутри разлилось удовлетворение — у него снова достаточно хорошего вина. И пришло неосознанное ощущение, что все не так уж плохо в этом мире — пока стоит на пороге залитая солнцем радостная девушка в сером свитере и синих брючках, пока шуршит под ногами осенняя листва, пока сидит он в этом низком удобном кресле, пока стоит перед ним красное грузинское вино…
— Когда мы встретимся в Гифхорне, Иван Иванович…
— Где?
— Так называется немецкий городок, где я обосновался… Кстати, Иван Иванович, ты единственный человек, который знает название моего городка… Не считая Амона, — Байрамов указал в сторону парня, который опять уселся за руль. — Так вот, когда встретимся и сядем у камина, у нас будет возможность поговорить подробно и обо всем. А сейчас… Я рад, что повидал тебя, что ты в добром здравии, отлично выглядишь… Что жизнь продолжается, — Байрамов в приветственном жесте поднял свой стакан.