Нередко его посещал образ «северной чукчанки». Это когда она становилась упрямой или отказывалась понимать очевидное. Вот как сегодня, когда принесла «ядерной» сильногазированной воды для воспаленных глаз и наивно хлопала глазами, как бы добиваясь справедливости: ведь он не уточнил, какую именно воду нужно купить.
Она не спросит: «Что случилось? Кто этот человек, который съездил тебе по роже?» Кажется, ей без разницы. Ее «нерусского» лица ни разу не коснулось крылом удивление, любопытство. Из нее получилась бы идеальная домработница. Виктора порой удивляло: где она находит время для уборки? Но в квартире всегда царил порядок: белье постирано, обед готов, кровать застелена. Казалось, она пультом дистанционного управления отправляла партнера в спящий режим и, пока он находился в отключке, наводила в доме порядок.
Интересно, какая она в эти мгновения? Может быть, похожа на северокорейскую Золушку: с веселой песней порхает по комнате, смахивает пыль с мебели, ставит в духовку пирог, отвечает на щебетание птицы, стукнувшей в окно, на птичьем же языке. В такие моменты он проникался к ней чувством, похожим на любовь.
Сейчас, если он скажет ей: «Почему ты не спросишь, кто тот человек, который царапнул меня по морде, как медведь лапой?» — она откликнется в том же стиле, используя его, а не свою память: «Кто тот человек, который царапнул тебя по морде, как медведь лапой?» Он слишком хорошо изучил ее…
— Я хочу есть. Приготовь что-нибудь.
Юонг поставила перед ним салатницу с запрашиваемым содержимым: ни рыба, ни мясо, ни салат, ни винегрет. Жратва. С легкой претензией на что-то вкусное.
— Почему ты не ешь?
— Не хочу.
— Почему не хочешь?
— Уже поела.
— Когда?
Молчание. Не хочет отвечать. И не ответит. Настырная. Чукча.
Удар, который ему нанес Кравец, назывался «лапа тигра». Очень эффективный, когда нужно ошеломить противника, отыграть время. Опоздал бы на мгновение — получил бы пулю: Билл выхватывал пистолет и нажимал на спусковой крючок за полторы секунды. Можно сказать, Кравцу повезло три раза. А Виктор даже не дернулся за оружием. Можно сказать, Кравец вывел его автоматику из строя. И вот пришло время анализа. Как будто Виктор Биленков оказался на обочине, чудом избежав лобового столкновения с другой машиной… Автоматика Кравца оказалась надежной. У Виктора она тоже была на высоком уровне, но с небольшой задержкой-страховкой — как бы чего не натворить.
Реакции Юонг Ким мог бы позавидовать сам Кравец. Она зачастую исполняла роль телохранителя… но во время столкновения Виктора с Кравцом оказалась не на высоте: переключилась на подопечную, наплевав на партнера. Что, работа прежде всего? А если бы его убили? Осталась бы одна, дурочка. Он прямо спросил ее об этом, она так же прямо ответила:
— Виноват ты.
— Я?!
— Ты. Тебе нужно было пропустить меня вперед, и тогда я получила бы по глазам, а не ты — по роже.
— Ладно, забудем об этом, детка.
Первым делом, когда он оказался дома, его рука потянулась к телефонному аппарату, но он все же не решился позвонить. Он еще не все обдумал, не пришел в себя. Пороть горячку — не в его стиле. Необходимо обрести равновесие. Когда оно наступит? Может быть, и не сегодня. Завтра?
Биленков вдруг нахмурился, а рука его потянулась к поясной кобуре. Он высоко оценил своего противника, но пропустил его очевидный шаг — слежку. Кравец мог проследить за ним и теперь знает его адрес.
Опасность. Виктор Биленков чувствовал опасность.
Опасности подвергалась и Юонг Ким. Но она исполняла не только функции телохранителя, она еще была ходячей заложницей. Если кто-нибудь потребует у него кошелек и приставит к ее виску пистолет, он только пожмет плечами: «Стреляй». Хотя ему будет не хватать ее образа северокорейской Золушки.
Кравец жил в маленькой квартирке в районе Люблино, на юго-востоке столицы. Дом представлял собой панельную «малосемейку»: один подъезд и множество квартир, расположенных по типу общежития. Сегодня он не пошел домой — риск был слишком велик, а остановился в мотеле в Ближних Прудищах, 27-й километр МКАДа. Комната в мотеле напомнила ему больничную реабилитационную палату. Он сменил их множество. В одной впал в кому, в другой к нему вернулись первые воспоминания, и как только он вспомнил свое имя, его перевели в другую палату. Медленный, мучительный процесс выздоровления…
Врачи диагностировали ему посттравматическую амнезию (плюс у него дважды останавливалось сердце) и по истечении года начали сходиться во мнении, что при таком тяжелом повреждении мозга, как у «неизвестного лица», амнезия может быть необратимой. Его нельзя было чему-то обучить, поскольку у него не было «нормальной памяти». Обычно к таким тяжелым пациентам приходят воспоминания, полученные в детстве, и специалисты объясняли это тем, что «мозг молодого человека имеет большие способности к обучению». Его решили оставить без лечения, поскольку в таких случаях амнезия у некоторых больных исчезала, и этот метод сработал.
Он вспомнил свое имя, кто его родители. Со временем провалы заполнялись подробностями о его жизни, он как будто читал увлекательную книгу: что ни день, то новая страница. И вот, наконец, настал тот день, когда он вспомнил ключевой момент, а спровоцировало это рядовое событие: вспышка фотоаппарата. К тому времени Кравец уже выписался из больницы, в которой провел три года. Он шел по улице, доставая на ходу сигарету, когда его взгляд притянула молодая пара (с тех прошло много времени, а он все никак не мог понять, почему среди десятков, сотен пар его глаза остановились именно на этой). Игорь посмотрел на парня лет семнадцати, и в груди у него зародился холодок — ему показалось, этот парень сейчас выстрелит в него, он даже бросил взгляд на его руки, но увидел только фотоаппарат. Парень поднес его к лицу, а девушка рукой показала, что и как снять на «мыльницу». В следующую секунду Кравец оторвал бы взгляд от камеры, но в дело вмешалась судьба. Он не расслышал щелчка фотокамеры — его оглушил звук выстрела, а дальше — ослепила яркая вспышка, как будто в шаге от него разорвалась шаровая молния. Он закрылся рукой, а когда отнял ее от лица, не увидел ни парня, ни девушки. На том месте стоял человек лет тридцати, и губы его шевелились: «Если бы у тебя осталось пятнадцать секунд, что бы ты мне сказал?»
«Десять».
«Пять…»
Ни одной.
И Виктор Биленков вскинул руку для выстрела.
С этого момента время для Игоря Кравца понеслось вскачь, как будто кто-то замкнул клеммы в его голове: расплата, финал спецоперации, ее середина, проникновение в дом Лесника, подготовка, экипировка в гараже, звонок Биленкова: «Есть дело». Эта обратная последовательность помогла ему воспроизвести весь день в мельчайших деталях, особенно один эпизод, когда он отказался убить девочку…
Но оставался еще один провал в памяти. Перед глазами маячил размытый образ какого-то человека, будто натянувшего на голову капроновый чулок. Он разевает рот — кажется, что-то приказывает, но слов не разобрать. Кравец надеялся восполнить и этот пробел, а пока что он завел внутренний механизм тревоги и страха перед конкретным человеком. Далее следовал приступ ярости — он мысленно рвал зубами лицо, шею, руки Виктора Биленкова…
Проклятая память!
Кравец однажды сравнил ее с сухарем, на который плеснули немного воды, нет, он не стал снова мягким ломтем хлеба, но в том-то и беда, в том-то и беда…
И только сегодня он применил так называемый метод подставления, удивившись: почему раньше ему не пришла в голову эта идея? Он привязал человека, которого забыл, к событию, которого не помнил. Это было так просто, что он долго не мог в это поверить и всеми силами старался отсрочить момент, когда получит готовый результат.
Ну же!
Один забытый эпизод и один словно преданный забвению человек. Эпизод — как бы сцена в театральном представлении, тесно связанная с развитием основного действия: он не мог вспомнить, при каких обстоятельствах был принят в опергруппу. А что, если несохранившийся в памяти человек содействовал его продвижению или был пусть незначительным, но звеном в этом деле? Две крайности (почему нет?), и они сходились, как сходятся люди разных характеров. И в этом случае два провала в памяти Кравца сливались в один. Недоставало импульса, той самой вспышки, которая позволила бы ему залатать почти все прорехи в памяти.
«Где ты?» — мысленно призывал он того парня с фотоаппаратом.
Он мысленно призывал того парня с фотокамерой. И мысленно же распахивал глаза: «Давай — ослепи меня снова!»
Игорь был готов пойти на другую «крайность»: стать часовым у той витрины с электротоварами и поджидать своего освободителя.
Тягостное, крайне тягостное чувство, когда кто-то отнял у тебя секрет, оставляя о нем только расплывчатые очертания. Он представил себе стену, на обоях которой написал что-то очень важное, чтобы не забыть, а когда вскоре вернулся в эту комнату, кусок обоев с записью куда-то исчез. Он был вырван чьей-то безжалостной рукой. И он тупо смотрел на пустое место, тщетно пытаясь вспомнить текст оставленного самому себе сообщения, даже водил рукой, как будто выводил какие-то символы. Но они походили на стекающие по стеклу капли дождя — как символы японской азбуки хирагана, а он не понимал этого языка.
Игорь был готов пойти на другую «крайность»: стать часовым у той витрины с электротоварами и поджидать своего освободителя.
Тягостное, крайне тягостное чувство, когда кто-то отнял у тебя секрет, оставляя о нем только расплывчатые очертания. Он представил себе стену, на обоях которой написал что-то очень важное, чтобы не забыть, а когда вскоре вернулся в эту комнату, кусок обоев с записью куда-то исчез. Он был вырван чьей-то безжалостной рукой. И он тупо смотрел на пустое место, тщетно пытаясь вспомнить текст оставленного самому себе сообщения, даже водил рукой, как будто выводил какие-то символы. Но они походили на стекающие по стеклу капли дождя — как символы японской азбуки хирагана, а он не понимал этого языка.
Сергей Хатунцев сполоснул лицо и, опершись руками о раковину, доверху забитую грязной посудой, уставился в мутное зеркало. На него смотрел старик — с глубокими морщинами на лбу и щеках, с дряблой отвисшей кожей и крючковатым носом, испещренным фиолетовыми прожилками. «Если бы манекены умели стареть…» — как-то подумал он. Сам себе он казался затасканной, полинялой вещью. Казалось, он сумел решить задачу: как в пятьдесят шесть выглядеть на восемьдесят.
В зеркальном отражении поверх его плеча на электронных часах сменились цифры — 6:30. Пора на работу . Если он опоздает хотя бы на пять минут, его выкинут с работы. У него накопилось множество устных предостережений от начальства, а его терпение было небеспредельным.
Устное предостережение. Сергея отчего-то позабавила эта фраза, и он подумал о том, что в нынешнем мире вовсе необязательно что-то записывать. Ему показалась нелепой запись, которую он мысленно вывел на воображаемом листе бумаги: «Сергею Хатунцеву такого-то числа вынесено предупреждение за систематические нарушения режима работы». Люди стали злопамятны, а злопамятным людям пачкать бумагу вовсе необязательно. Они пачкают свою память, роняя на ее листы капли черных чернил…
— Так, еще раз опоздаешь…
Он все-таки опоздал на работу. И эта сволочь, лет двадцати семи, стриженная «под ноль», ждала этого момента.
— Я предупредил тебя, слышишь? На твое место выстроилась очередь. Если выглянешь за угол, ты увидишь ее хвост.
— Извини.
— Извини-те.
— Извините.
— Ты жалок. Ты хоть раз смотрел на себя в зеркало?
Старый Хэнк смотрелся в зеркало раз в неделю: когда умывался и чистил зубы и сплевывал пенистую жидкость на грязную посуду. Он не мог сказать, нравилось ли ему собственное отражение или нет. Ему казалось, он совсем другой, а его отражение — что-то вроде наглядного примера: он может стать таким . Может, если не перестанет пить, курить, поднимать тяжести — это с его надорванным сердцем! Нет, ему о болезни сердца сказал не врач и не фармацевт в ближайшей аптеке, он сам поставил себе диагноз. Как-то раз поднял что-то тяжелое — и едва устоял на ногах: слабость, одышка, боль под лопаткой и в затылке.
Хатунцев вернулся домой поздно вечером, по привычке отметив время: который час и сколько его ушло на смену. Полдня. Он открыл бутылку водки, налил в стакан и залпом выпил. Включил телевизор — для общего фона и чтобы не сойти с ума в одиночестве и тишине, как в отдельной палате дурдома. Через час он был пьян. Еще через полчаса спал на животе, уронив одну руку на заплеванный пол.
Утро. Хэнк сполоснул лицо более тщательно, чем обычно, промыл глаза. С вечера они стали гноиться — видно, занес какую-то заразу с кладбища. Его вдруг качнуло в сторону, и он крепко ухватился руками за раковину. Снова вперил взгляд в зеркало. Что приковало его внимание всего несколько мгновений назад? Может, тюбик зубной пасты в мутном стакане и щетка? Он еще не успел почистить зубы. Ах да — глаза. Сосуды в них полопались, и Сергей искренне удивился: по идее, он должен был видеть перед собой надтреснутую, в багровых тонах картину. И похоже, «зеркало треснуло»: поверх плеча — там, где обычно отражались перевернутые слева направо часы, сейчас кривилось чье-то знакомое лицо. Хэнк повернулся к нему так резко, что едва не вырвал из стены раковину. Последние десять лет он рыл могилы на кладбище и усвоил, по крайней мере, одну вещь: мертвые не возвращаются. Они там, где им и положено быть: в земле, в воде, в воздухе, к которому примешался дым из высоченных труб крематория.
— Ты?! — Хатунцева пробрал мороз. — Откуда?! — И вдруг выкрикнул: — Скажи хоть слово!
— Я это, я, Кравец. — Игорь усмехнулся, довольный произведенным эффектом. — Я не хотел пугать тебя, старина Хэнк.
— Блин! Я чуть не обосрался! — Хатунцев схватил со стола початую бутылку водки и буквально всосал в себя несколько глотков. Указав подрагивающей рукой вверх, он шмыгнул носом и спросил: — Как там?
— Не знаю, — пожал плечами Кравец. — Я там не был. А ты?
— Что — я?
— Слышал, роешь могилы?
— Копаю, брат, копаю. Выпьешь со мной?
— Конечно. Только из другой бутылки.
— Брезгуешь?
— А ты стал бы пить мои слюни?
— Однажды я пил спирт, разбавленный собственной мочой.
— Избавь меня от подробностей, — отгородился рукой от старого приятеля Кравец. Хэнк был отвратителен. Затем вынул из пакета бутылку «Столичной» и, поставив ее на стол, присел на краешек неубранной кровати, согнав с нее кошку.
Хатунцев открыл ящик стола-тумбы и среди вилок и ложек, крышек от банок и засохшего чеснока отыскал рюмку для текилы, даже вспомнил, откуда она у него. Прошлой весной он забрал с могилы какого-то финансиста целый набор таких вот «поминальных» рюмок. Осталась только пара — как специально для этого случая, остальные разбились, или он выбросил их вместе с грязной посудой.
Сергей разлил водку по рюмкам и поднял свою. Руки у него больше не дрожали.
— За что ты обычно пьешь? — спросил Кравец.
— Я уже давно не пью, я бухаю. Иногда говорю себе: «Вздрогнули». Ну, может быть, за жизнь. А за что еще можно пить здесь? — кивнул головой в сторону кладбища Хэнк. — Не за смерть же. Будешь пить за смерть, она скоро явится за тобой. Ну ладно. — Он опрокинул рюмку в рот и понюхал тыльную сторону ладони.
— Хорошо отбивает запах водки, да?
— Что?
«Наверное, его ладонь воняет дерьмом, — подумал Кравец, — или соплями, которые он вытирал ею каждую минуту».
— Я говорю, после первой не закусываешь?
— Я вообще не закусываю. Последние лет пять или шесть. А может, семь или восемь. Я или ем, или пью.
— Раздельное питание? Поэтому у тебя ни капли жира?
— Не знаю, не знаю. Но ем я много. Могу сожрать палку вареной колбасы и буханку хлеба.
— На спор?
— Почему на спор? Просто когда голодный. Ну, рассказывай, как ты? Погоди-ка, дай-ка я посмотрю на твой шрам. Да-а, — протянул Старый Хэнк, откидывая рукой прядь волос со лба товарища. — После таких ранений не живут. Я видел совсем крохотные раны: под ребрами, допустим. Трехгранная заточка рвет печень, кровь хлещет внутрь, а наружу выливается разве что капля — нехотя, как будто она живая и понимает, что через несколько минут свернется, а потом высохнет, как медуза на солнце. Как ты меня нашел?
— Захотел найти — и нашел. Ты сегодня работаешь?
Хэнк глянул на часы:
— Уже нет. — Он сто раз говорил этому холеному подонку, что не видит беды, если приступит к работе на четверть часа позже — ну, и закончит на полчаса позже. Бесполезно. В ответ сплошные издевательства. А Хэнк проглатывает их. Почему? Он прикипел к этому месту, теперь это его родина. Работа не пыльная, она грязная. Маленький домик, тесное помещение — он как бы привыкает к еще более тесному помещению. Уединение — он к этому стремится каждый божий день, торопится с работы к своему одиночеству. Его одиночество особенное, оно похоже на кошачью стаю, у каждой кошки свой уголок в доме. И едва он переступает порог, они опрометью бегут к нему, жмутся и ласкаются, оттесняя друг друга. В своем доме он живет прошлым, и беседы с самим собой сделали его философом.
— Когда-нибудь я убью эту мразь! Я ему глаза вилкой выколю! Я его живым закопаю! Я… компьютер его разобью!
— Ну, чего ты распалился? Лучше послушай, с кем я столкнулся на днях.
— Ну? — Сергей Хатунцев вдруг подался вперед и обдал бывшего партнера запахом нечищеных, но проспиртованных зубов. — Ты видел Билла?
— В точку попал.
— Черт… И ты не поквитался с ним?
— Только собираюсь это сделать. И рассчитываю на твою помощь. Билл будет искать меня — чтобы опередить. Я поставил себя на его место и другого ответа не нашел. На меня он попытается выйти через нашу опергруппу. И в первую очередь он придет к тебе.
— Почему ко мне?
— Я же пришел.
— Ну да, ну да.
— Устроим ему здесь ловушку.
— Ты обратился по адресу. Я знаю много мест, где можно надежно спрятать труп.
— На это я и рассчитывал. За хлопоты я тебе заплачу.