«Пионеры» строительства, вроде Анки и Бернда, все еще надеялись, что смогут избежать такой судьбы, но никаких гарантий у них не было. «Никто не знал, когда придет его день и час. Сегодня? На следующей неделе? В следующем месяце? Все понимали, что “на востоке” происходит нечто ужасное, и любыми способами избегали транспортировок».
Условия все ухудшались, гестапо продавали воображаемые земельные участки и «права на въезд» в Терезин богатым немецким евреям, называя гетто «загородным пансионом с бесплатным размещением и медицинским уходом», где можно найти Reichsalterheim – государственный дом престарелых и даже минеральные источники. Многие доплачивали за комнату с хорошим видом или апартаменты в пентхаусе, до последнего так и не узнав, как жестоко их обманули. Те, кто приехал спокойно и хорошо пересидеть войну, были шокированы условиями. Представляя, что они будут жить в светском обществе, все накупали шляпок, диадем, украшений и расшитых блестками платьев, которые очень быстро пачкались и рвались. Вместо этого они обнаружили диккенсовские сцены безнадежности, отмеченной страхом перед местом, куда ведет железная дорога.
«Тогда я впервые увидела пожилых людей, чье место было в больнице… они неизвестно сколько ехали в этих поездах, а нам отдали их на попечение. Как же это бесчеловечно. Для них уже не было места. Стариков расселяли в одинаковые комнаты с многоуровневыми кроватями, на которые нужно было забираться, но они не могли», – вспоминает Анка.
Летом нападали рои мух, а время было жаркое, ни глотка свежего воздуха. Сотни людей скончались от эпидемии энцефалита, дифтерии и дизентерии. Потеряв всякий контроль над своим организмом, они умирали, лежа в собственных экскрементах. Поезда увозили мертвых, из вагонов торчали сотни тощих ног. В гетто были оборудованы специальные станции для дезинфекции одежды и предметов быта.
Несмотря на все ухудшающиеся условия жизни, а может, благодаря им, оставшиеся жители гетто развернули обширную художественную кампанию. Терезин был наполнен лучшими художниками, мыслителями, композиторами и исполнителями со всей Европы, которые изобретательно сражались с подступающим отчаянием. Проводились театральные постановки для взрослых и детей, всех призывали использовать искусство для самовыражения. Материалы выпрашивали, заимствовали и крали, молодые и старые делили щепки угля и обломки карандашей, рисуя ими на авантитулах и форзацах книг.
Казалось, заключение высекло искру изобретательности. Кто-то делал коллажи из обрезков картона и тканей. Молодой человек по имени Павел Фридман написал стихотворение на кусочке копировальной бумаги «Я не видел больше бабочек… бабочки здесь, в гетто, не живут». В возрасте 23 лет его отправили на смерть в Аушвиц. Художников, которые рисовали кошмарные условия жизни в гетто, забирали в Малую крепость, там их пытали и ломали пальцы. Многих убивали и отсылали в лагеря смерти.
Несмотря на репрессии, культурная революция продолжалась. Втайне проводились небольшие выставки, музыкальные концерты и представления. Импровизированный театр выступал сначала в подвалах и бараках, но вскоре стал так знаменит, что выступления проводились на больших складах и в залах для упражнений. Еврейская администрация давала разрешение на проведение постановок, начали продаваться билеты. Вскоре они так высоко ценились, что их можно было обменять на еду на черном рынке.
Немцы не вторглись в подобную деятельность, они даже разрешили использование музыкальных инструментов. После этого люди осмелели и ставили уже серьезные произведения. Архитекторы и дизайнеры присоединились к работе над декорациями, были наняты портные для изготовления сценических костюмов. Драматурги писали в основном сатирические пьесы и кабаре. Тогда же была написана пьеса «Последний велосипедист» Кареля Швенка, изображающая мир, в котором велосипедистов преследовали люди, сбежавшие из сумасшедшего дома. К сожалению, в Терезине она так и не была поставлена: ее запретил Совет старейшин на генеральной репетиции, испугавшись репрессий. Однако после войны, которую Швенк не пережил, ее по памяти восстановили выжившие, и теперь пьесу ставят в театрах всего мира.
Менее провокационные постановки с удовольствием разрешали, включая оперу «Аида», в которой были задействованы самые известные исполнители Европы. Более 50 раз была представлена публике детская опера «Brundibar» (чешск. «шмель») Ганса Краса. Над этим спектаклем работал выдающийся режиссер Франтишек Зеленка. Он помог организовать постановку более 20 пьес в Терезине, в том числе Шекспира и Мольера, но был обречен на гибель в Аушвице.
Анка присутствовала на незабываемой постановке «Проданной невесты», которую впервые увидела еще в свои беззаботные студенческие годы. Девушке показалось, что актриса, которая играла главную героиню, старовата для этой роли, но оптимизм и жизнерадостность постановки были неподражаемы. «Когда она была только написана, никто и представить себе не мог, что ее исполнят в Терезине. Но некоторые песни и формулировки подходили к этому месту как нельзя точно… В одном из диалогов невеста спрашивает его: «И что же будет в конце?», – а ей отвечают: «А все будет хорошо!»… Настолько символично. Незабываемый момент».
На время представления люди в зале переставали быть заключенными, зацикленными на поиске еды и страхе за свою жизнь. Они без стеснения плакали и смеялись, надеялись и грустили, а музыка, танцы и песни уносили их в мир счастливых фантазий. «Все это немного разряжало атмосферу. Искусство приносило облегчение».
Одним из самых невероятных зрелищ Терезина был любительский хор под руководством румынского дирижера и музыканта Рафаэля Шехтера. Хор исполнил самое сложное произведение Джузеппе Верди – «Реквием» – не менее 16 раз. Эту невероятную католическую погребальную литургию учили нота за нотой, слово за словом на латыни – и все это в холодном, промозглом подвале. Аккомпанировали на единственном рояле (без ножек), состав хора постоянно менялся из-за транспортировок на восток, но Шехтер говорил своим коллегам: «Мы споем нацистам то, чего не можем сказать».
Одна из строчек в части Libera me («Освободи меня») гласит: «Освободи меня, Господь, от бесконечной смерти… когда ты придешь судить мир огнем». В другой строке утверждается, что «никто не уйдет безнаказанным» в день Страшного суда. Слова эти стали вызывающим предзнаменованием небесной кары каждому грешнику. Анка была на выступлении, когда в зале присутствовали и нацистские чины. Позже она говорила, что это было самым душераздирающим выступлением в ее жизни. Когда все закончилось, еврейская публика сидела, затаив дыхание, в ожидании реакции эсэсовцев. Офицеры начали хлопать, и все остальные со слезами на глазах подхватили аплодисменты.
В ходе своего художественного сопротивления под пристальным взором Freizeitgestaltung (Управление по делам досуга) народ Терезина начал проводить лекции и занятия, кружки кройки и шитья и программы облагораживания города. Если люди не принимали участия в художественной и образовательной деятельности, то занимались фактическим улучшением пространства жизни.
Даже под нависшей над всеми угрозой евреи выбрали жизнь. В качестве личного акта протеста они пели, танцевали, влюблялись, женились и, отчаянно желая прикоснуться друг к другу, искали любую возможность быть рядом со своими возлюбленными.
Бернд работал в мастерской и на складе лесоматериалов в блоке Bauhof, который находился за пределами крепостного вала и колючей проволоки. Одной из его задач было изготовление мебели для немецких офицеров – собственно, то же, что он делал в Праге. После работы он пробирался в барак, где жила его жена. Там было негде уединиться, но никто и не стеснялся. Они были не единственной парой, которой хотелось побыть вместе, поэтому некоторые привилегированные заключенные снимали отдельные комнатки. Остальным приходилось довольствоваться редкими моментами единения. Иногда мужчины среди ночи пробирались в женские бараки, и казалось, что все здание ходит ходуном. «В комнате было 12 женщин, иногда ночевали и 12 наших мужчин – никто не возмущался. То была одна из немногих оставшихся нам радостей», – вспоминает Анка. Это было очень рискованно, но стоило того. Все были молоды, влюблены, а пара часов подле друг друга дарили проблеск надежды на лучшее.
Со временем Анка и Бернд убедили себя в том, что раз других отправляют в лагеря, а они все еще в гетто, то нацисты сдержат свое обещание не трогать «пионеров» строительства и всю войну пара проведет в Терезине. Рельсы дотянулись до самого центра города, но Анка – как и многие другие – верила, что война скоро кончится.
Анке исполнилось 26, значит замужем она уже три года. Девушка не могла дождаться, когда уже станет матерью, и боялась, что потом может быть поздно. Однако они с Берндом решили, что было бы неправильно рожать при таких обстоятельствах. Хоть это никогда не объявлялось во всеуслышание, немцы четко разделили мужчин и женщин, а «преступная» беременность могла кончиться расстрелом. Несмотря на это, летом 1943 года Анка обнаружила, что беременна, и была втайне довольна. Ее мать, Ида, не могла скрыть своего удивления: «Когда? Но как?», а Анка лишь пожала плечами, и они весело рассмеялись. Девушка убедила себя, что этому ребенку суждено появиться на свет. Девять месяцев – длительный срок, неизвестно, что может случиться за это время. Посредством запрещенных радиоприемников и слухов, исходящих от чешской полиции, до Терезина доходили новости. Сицилию взяли, Муссолини свержен и сдался союзным войскам. В варшавском гетто произошло массовое восстание, а немецкий Рур бомбят. Хотелось верить, что конец войны уже не за горами.
Анке исполнилось 26, значит замужем она уже три года. Девушка не могла дождаться, когда уже станет матерью, и боялась, что потом может быть поздно. Однако они с Берндом решили, что было бы неправильно рожать при таких обстоятельствах. Хоть это никогда не объявлялось во всеуслышание, немцы четко разделили мужчин и женщин, а «преступная» беременность могла кончиться расстрелом. Несмотря на это, летом 1943 года Анка обнаружила, что беременна, и была втайне довольна. Ее мать, Ида, не могла скрыть своего удивления: «Когда? Но как?», а Анка лишь пожала плечами, и они весело рассмеялись. Девушка убедила себя, что этому ребенку суждено появиться на свет. Девять месяцев – длительный срок, неизвестно, что может случиться за это время. Посредством запрещенных радиоприемников и слухов, исходящих от чешской полиции, до Терезина доходили новости. Сицилию взяли, Муссолини свержен и сдался союзным войскам. В варшавском гетто произошло массовое восстание, а немецкий Рур бомбят. Хотелось верить, что конец войны уже не за горами.
Но этим дело не кончилось. Эпидемия тифа в гетто убивала по сотне людей каждый день. Те же вагоны, что привозили заплесневелый хлеб, увозили многочисленные трупы. Гробов было так мало, что тела просто заворачивали в тряпье и складывали в коридорах. Крематорий сжигал по тысяче людей в месяц.
Осенью пришла повестка, что сестры Анки, Ружена и Здена, племянник Петр и зять Герберт отправляются на восток в составе 5 000 транспортируемых. Отправятся и тетя с дядей – часто забирали сразу всю семью. «Когда отнимают близких, человек мир перевернет с ног на голову, лишь бы их спасти. Я испробовала все, но безрезультатно. Я пыталась подкупать людей, но и это не помогло. Да и затея очень рискованная. Все пытались спастись. Но если немцы сказали, что нужна тысяча, то тысяча и уедет. Либо тебе повезло, либо нет».
Сотни людей кончали с собой, чтобы не отправляться в это путешествие в неизвестность. В Терезине зарегистрировано 271 самоубийство и 211 попыток самоубийства, большинство из них – в период транспортировок. Когда у людей отбирали близких, они прыгали из окон, резали вены, вешались и глотали таблетки, украденные из медпункта.
Одно из последних воспоминаний о близких у Анки – это образ ее пожилой тети, «собранной и причесанной», сидящей на чемодане. «Она пожала мне руку и сказала: “Что ж, до встречи”, будто мы с ней в Гранд отеле Градца-Кралове… “не прощай”, а будто “увидимся на следующей неделе”. Она не знала, что ее ждут газовые камеры, но точно представляла нечто страшное».
Вымучивая улыбку, Анка махала им вслед, пока тысячи ног поднимали пыль по пути к вагонам. Девушка молилась, чтобы снова их увидеть, а родные бы без нее не умерли от голода.
Шли месяцы, живот Анки сильно округлился. Она предвкушала материнство, несмотря на то, что она сильно похудела, а в предоставляемой еде было недостаточно питательных веществ. «Мы не могли дождаться появления малыша. Помню, как на четвертом с половиной месяце ребенок начал двигаться. Я была на своем рабочем месте, когда это случилось. Я кинулась к своему начальнику и, вне себя от радости, выпалила: «Он зашевелился! Это же чудо!» Но вскоре радость превратилась в страх – хороших новостей с фронта не было, а транспортировки возобновились.
Комендант лагеря, Антон Бюргер, обнаружил нескольких беременных заключенных и приказал всем прийти и доложить о своем положении. Быть беременной еврейкой значило совершить преступление против рейха, поэтому был отдан приказ абортировать все плоды моложе 7 месяцев. Тем, кто скрывал положение, было приказано сдаться, иначе и они, и их община будут наказаны.
Анка и Бернд решили не говорить ничего до тех пор, пока это не станет совсем очевидно. Их привели в кабинет коменданта вместе с четырьмя другими парами. Разъяренный нацист размахивал пистолетом и приказывал подписать документ, в котором они соглашались в передаче ребенка сразу после рождения в руки офицеров для «эвтаназии». Несмотря на языковую эрудицию, это слово Анке было незнакомо; после той сцены она узнала от других, что имелось в виду убийство ее ребенка сразу после рождения. Анка почти потеряла сознание.
«Никогда не думала, что подпишу разрешение на убийство собственного чада. Это неслыханно… Как вообще можно такое подписать? А мы это сделали. Нам приказали: “Sie unterschreiben!” (“Подписывай!”), и мы повиновались. Ведь рядом стоял офицер СС и угрожал револьвером. Любой сломается!»
В ноябре 1943 года, когда Анка была на шестом месяце беременности, руководство проводило перепись населения гетто, чтобы убедиться, что поставки продовольствия соответствуют количеству жителей. Гетто опустошили. Бернд находился в медпункте с лихорадкой, поэтому его и остальных больных оставили. Анку эвакуировали из гетто без него, но с родителями и 36 000 других евреев.
Перепуганных людей повели на луг в Богушевской котловине в сопровождении вооруженной охраны. С 7 до 11 утра их считали и пересчитывали. Угрожая расстрелять, солдаты запрещали людям сидеть или куда-либо отходить, поэтому заключенные справляли нужду стоя на своем месте. Самые слабые не перенесли этого холода и дождя со снегом, падали и никогда больше не поднимались. Когда их отправили бегом обратно к баракам, Анка с радостью обнаружила, что оставшиеся в медпункте живы.
Затем, в декабре, пришла повестка ее пожилым родителям, Станиславу и Иде. Ее некогда гордый отец, уважаемый предприниматель в Тржебеховице, построивший успешный завод и обеспечивающий всю семью средствами, был вынужден опуститься до жизни попрошайки и страдал от многочисленных заболеваний. Однажды офицер СС ударил его по лицу и сломал единственные очки, без которых Станислав ничего не видел. «Это причиняло мне больше всего боли. Он стал просто маленьким старым евреем, который хватался за мою мать. Неприятно было наблюдать за этим, он ни на шаг от нее не отходил», – вспоминает Анка.
Несмотря на угнетающий голод и ухудшающееся с каждым днем здоровье, родители ни разу не донимали Анку жалобами и сохраняли присутствие духа до самого конца. «Отъезд родителей меня сильно расстроил. Я попрощалась с ними без задней мысли о том, что это наша последняя встреча. Лишь короткое “До свидания, скоро увидимся”. Они знали, что я беременна, и отнеслись к этому спокойно. Многое нужно было обдумать, но мы верили, что как-нибудь все наладится».
Увезли маму Бернда и прочих родственников. Молодой человек верил, что его слепого отца спасет награда – Железный крест.
Ни родителей, ни сестер Анки не было рядом, когда на свет появился ее сын. Роды начались на несколько недель раньше срока, в феврале 1944 года, несколько недель спустя после бомбардировки Берлина союзными войсками. К тому времени в гетто открылся госпиталь, в котором нашлись стерильные инструменты и работали сотни квалифицированных врачей из числа заключенных. Анка могла выбирать себе гинекологов и педиатров, но муки родов были неизбежны. «Было больно. Настолько больно, что я бы, наверное, не согласилась снова рожать ни за какие деньги. Но сынок был настоящим золотом!»
После родов Анка осталась в Доме ребенка, с остальными матерями и детьми. Она баюкала сына, ожидая, что в любой момент его могут забрать. «Он был полноценным ребенком с отличным аппетитом».
Сына назвали Джири (Джордж), чему очень обрадовался свекор, потому что так звали его брата. Но немцы запретили называть этих детей нееврейскими именами, поэтому они выбрали имя Дан – «не Даниэль, а именно Дан». Никто не приходил за ребенком, и счастливые родители так и не узнали, почему о них забыли. Они были просто за это благодарны.
Уже после войны были найдены дневники заключенного Гонды Редлиха, в которых содержался вероятный ответ на этот вопрос. Жена Редлиха, Герта, была знакома с Анкой и тоже беременна. Их с мужем так же принудили подписать документ об «инфантициде» в 1943 году. Редлих сделал пометку в дневнике: «Сегодня я собственноручно подписал документ об убийстве своего ребенка».
В марте 1944-го, когда родился его сын (также названный Даном), Редлих написал о своем малыше: «Еврею нельзя появляться на свет. Женщине нельзя рожать. Мы скрывали беременность твоей матери. Даже сами евреи просили нас убить тебя, плод нашего чрева, потому что враг обещал наказать всех за каждого ребенка, рожденного в гетто». Его сына спасло «чудо» – жена одного из немецких офицеров преждевременно родила мертвый плод. «Почему они отменили приказ о запрете рождения, когда ты и другие малыши появились на свет? Они посочувствовали несчастной женщине и не стали отнимать у матерей их детей».
Анка не знала об этом и изо всех сил держалась за своего сына. У нее нашлись какие-то материалы для пеленок и достаточно молока для кормления. Она делилась своей радостью с другими матерями, хотя вскоре трое из новорожденных умерли, а одна из матерей скончалась от туберкулеза.
Однако месяц спустя, уже единожды избежав смертного приговора, Дан Натан начал слабеть. Анка говорила: «Он не выглядел, как остальные дети». За несколько недель у малыша развилась пневмония. Он умер в четверг, 10 апреля 1944 года. «Мой сын не был убит. Он просто оказался недостаточно силен, чтобы жить. Он умер у меня на руках. Я не верила, что он погибнет, поэтому была совершенно разбита, когда это произошло».