Гейдрих выступил с идеей организовать еврейское гетто на территории Богемии и Моравии, чтобы опровергнуть слухи о плохом обращении с евреями. В сентябре более 33 000 евреев были выстроены рядами и расстреляны нацистами в Киеве. Тогда же впервые были опробованы газовые камеры. Эта информация хранилась в строжайшем секрете, но слухи распространялись.
Вскоре Гейдрих объявил, что Терезин будет открыт для Prominenten – богатых немецких и австрийских евреев старше 65 лет, включая людей с ограниченными возможностями, ветеранов войн и прочих людей достаточно высокого статуса, для привлечения внимания общественности. Гетто нарекли «подарком фюрера» евреям на время подготовки их жизни в Палестине. Оно было расположено в живописной местности, с видом на лазурные горы Богемии. По задумке гестапо, гетто будет автономным, с редкими поверхностными проверками СС – до тех пор, пока нацистам это необходимо.
Но сначала гетто нужно достроить к приезду важных гостей. Нацисты запросили 3 000 трудоспособных мужчин и женщин в возрасте 18–35 лет для завершения строительства. Им надлежало реформировать брошенный гарнизон на 7 000 человек таким образом, чтобы он вместил 100 000 евреев. Нацисты взамен обещали, что ответственных первопроходцев не будут депортировать.
Бернд был умелым плотником, а значит идеальным кандидатом для такой работы. Они с женой понимали, что этой службы избежать не удастся. Тем же образом подчинялись и остальные. Когда Бернду разрешили взять с собой до 50 килограмм багажа, включая кастрюли, сковородки и горшки, он понадеялся, что будет работать на открытых площадках и сможет себе готовить. Глотая слезы, Анка помогала паковать чемоданы. Что ему пригодится – книги, инструменты или еда и лекарства? Нужен ли спальник и можно ли взять пару любимых пластинок?
Наутро Анка с горечью прощалась со своим возлюбленным мужем, в глубине души надеясь снова его увидеть. Бернард Натан покинул Прагу на втором из трех поездов с железнодорожной станции Прага-Бубны 28 ноября 1941 года. Вскоре извещение пришло и Анке. «Я была рада извещению, потому что ехала к Бернду. Мне и в голову не приходило, что я могу его не увидеть».
Морозным декабрьским утром, прихватив с собой любимую шляпку и маленький чемоданчик, она передала ключи своей домработнице с просьбой сохранить самое ценное. В число ценностей входили семейные фото, мебель, занавески и часы Бернда. Анка присоединилась к хаотичной веренице евреев, стекающихся к вокзалу. Вместо необходимых консервов или фасованного супа Анка взяла шляпную коробку, перевязанную тонкой тесьмой. В ней было тридцать любимых пончиков Бернда, приготовленных заботливой кухаркой.
Сбор евреев происходил во дворце Велетржни, обветшалом шестиэтажном здании бывшего рынка. Этажи были переполнены людьми – мужчинами и женщинами, от мала до велика. Люди теснились, толкались, отвоевывая себе место. Уборные были невыносимо грязными, еду и воду подавали в ограниченных количествах в грязных жестянках. Чешские инспекторы разделяли людей на группы и раздавали транспортные номера, которые необходимо было приколоть к одежде и багажу.
Все были искренне удивлены видеть Анку – среди этого хаоса и грязи она сидела в своем зеленом костюме и шляпке. Окружающие давно перестали следить за собой в этой суматохе, и лишь она продолжала причесывать волосы и поправлять макияж. Все еще сильнее удивились, когда она встала на колени на этом грязном полу и начала подкручивать ресницы. «Я хотела выглядеть самой красивой для мужчины, которого люблю».
После трех дней без сна, свернувшись клубком на полу, даже Анка перестала пытаться вернуть себе приличный вид. Прибывало все больше людей, а места не осталось. Коробка с пончиками давно отсырела и потяжелела, но Анка все еще сопротивлялась соблазну съесть любимое угощенье мужа. В конечном итоге они выстроились рядами и направились к железнодорожной станции. На тротуарах толпились оставшиеся евреи и немцы, и каждый в глубине души задавался вопросом, будет ли он следующим. Не в силах выдержать этот парад унижения, многие отворачивались, на их щеках блестели слезы смятения и стыда.
Строй с двух сторон поддерживали офицеры гитлерюгенда. С Анкой шла подруга Мицка, она упрашивала одного из офицеров помочь донести коробку, которая то и дело выскальзывала из рук Анки. Молодой человек с совсем еще детским лицом прошипел в ответ: «Es ist scheiss egal ob die Schachtel mitkommt» («Плевать мне на эту коробку»). От его слов по спине Анки пробежал холод.
Терезинский поезд довез свою тысячу пассажиров до Богушовице-над-Огржи, откуда нужно было еще два километра идти по холоду и снегу, под присмотром чешских и эсэсовских офицеров. Самый тяжелый багаж сложили на специальные телеги, но такие мелочи, как шляпные коробки, нужно было нести самостоятельно и на бегу.
Впереди смутно вырисовывались красные кирпичные стены и валы Терезина. «Город был идеально расположен для нужд немцев». За высоким деревянным забором и зловещими кольцами колючей проволоки был виден город, сильно разрушенный, но сохранивший свое очарование, где от большой торговой площади расходилась сеть широких бульваров. Еврейская территория была небрежно укрыта чем-то вроде циркового шатра, под которым рабочие подливали антифриз в моторы. Посреди улиц стояли четырехэтажные бараки, где предполагалось размещать людей. Бараки окружали дома поменьше, хлева и гаражи.
Прибывших запустили на площадь для пересчета и каталогизации чешской и немецкой полицией. Людям позволили сохранить при себе вещи, а еврейская администрация гетто распределила всех по баракам.
Мужчин отделили от женщин и всех расформировали на группы, названные в честь немецких городов – Гамбург, Дрезден, Магдебург, а дети помещены в специальный дом, отдельно от остальных. Их заселили в неотапливаемые пыльные халупы с тараканами, где все спали на трехъярусных кроватях по 20 человек в комнате на соломенных матрасах. Никаких шкафов или комодов не было, и вещи складывали под свои спальные места или вешали на гвозди в стене. Мокрую одежду развешивали на бечевках, натянутых между кроватями, но она никогда не высыхала до конца. Как и в остальном оккупированном мире, все подвергалось запретам.
Как же счастлива была Анка, воссоединившись той ночью с любимым Берндом – некоторым мужчинам выдавали специальные пропуска, чтобы те могли повидать жен. Воспрянув духом, Анка вручила мужу пончики, безвкусные и отсыревшие. Бернд съел их с большим удовольствием.
Никому не разрешалось покидать бараки без особых удостоверений или полицейского эскорта, но молодая пара делала это как в Праге, так и сейчас, в Терезине. Наказание состояло в заключении в тюрьму и порке, но им все же удавалось видеться. Они выясняли, где будут работать, и делали короткие рискованные вылазки друг к другу ради мгновений тайного счастья друг с другом.
Еврейские старосты (Ältestenrat), распределенные по улицам в алфавитном порядке, оформили всех прибывших и направили на работы людей старше 14 лет. Сотни людей работали 70-часовую норму на строительстве, кухне, в прачечной или секретариате. Кто-то шил одежду для немецких военных и гражданских. Некоторым доставалась незавидная работа по чистке отхожих мест и в бригадах дезинфекции. В течение года группа каменщиков была отправлена на строительство крематория для сотен людей, которым предстояло умереть, хотя сожжение нарушало законы иудейской веры. Иудеям дозволено только захоронение, поскольку огонь оскверняет тело.
Бернда определили в бригаду плотников, которая занималась изготовлением коек, перестройкой бараков и домов. Помимо этого, его назначили Ghettowache – дежурным по гетто, что было завидной должностью из-за положенных привилегий.
Анку не отправили на работы в самом начале, а потом она была слишком слаба для физического труда. Появилась сыпь, потом начался жар, и ее отправили на шестинедельный карантин. Когда болезнь отступила, ее назначили в отдел выдачи молока, хлеба и картофеля по талонам. Эта должность позволяла достать лишний кусок хлеба или овощи, чтобы добавить хоть какого-то вкуса серому вареву, которое им давали каждый день, называя «супом».
Однажды, раздавая молоко, она встретила Кареля Анчерля, его жену и сына. Позже Анчерль помог ей организовать в гетто музыкальные вечера и сам стал руководителем терезинского струнного оркестра. «Я выдавала им чуть больше молока, чем следовало – для ребенка. Мы друг другу нравились… Если бы меня поймали, я бы дорого заплатила за это».
Транспортировки продолжались – в гетто прибывало по тысяче человек раз в три дня. Гарнизоны вскоре заполнили 60 000 старых, молодых, больных и здоровых, но одинаково голодных людей. Кухня и канализационная система не справлялись с таким наплывом людей. Питьевая вода в гетто загрязнилась, теперь приходилось кипятить ее в котлах. Жителям разрешалось стирать одежду раз в шесть недель. В потолках пробивали дыры, чтобы организовать чердаки. Промозглые катакомбы под крепостным валом и даже хлева использовались для расселения.
Последние прибывшие были в плачевном состоянии и в течение нескольких следующих дней умерли. Они были совершенно неподготовлены к путешествию в старых дребезжащих вагонах и не представляли, какие условия ждут их по прибытии. Город накрыла беспросветная серость, и всюду проникал удушливый запах разложения человеческих отходов.
Поезда, прибывшие в сентябре – декабре 1942 года, отрыгнули помятые фигуры родителей Анки, ее сестру Здену с мужем и племянника Петра. Их депортировали из Градец-Кралове, где находилась школа Анки. Ружену, маму Петра, отправили в чешский лагерь смерти в Святоборице в качестве жены сбежавшего «предателя». После того, как ее оторвали от сына, Ружена становилась все более подавленной, и когда ее привезли в Терезин, она уже потеряла интерес к жизни.
Вскоре доставили родителей Бернда, Луиса и Сельму. Сначала прибыл 63-летний Луис, потом из голландского лагеря Вестерборк привезли Сельму. Ее сопровождал второй муж, который был младше Бернда. Они никогда прежде не встречали свою невестку, и первым, что сказала Сельма – воспользовавшись отсутствием Луиса – было «Ты же понимаешь, что Бернд на тебе женился только из-за денег?» Такое начало не предвещало ничего хорошего.
Приехали и дальние родственники, включая двоюродного брата и его родителей (двоюродная сестра Ольга пока была в безопасности, потому что вышла замуж за арийца), и Анка осознала, что теперь ей ежедневно нужно кормить 15 ртов. Сельма считала, что Анка должна полностью посвятить себя заботе о ней, ее первом и втором мужьях, если уж она любит Бернда. Помимо прочих, там находилась пожилая тетя Анки, которая полностью от нее зависела и так боялась голодной смерти, что каждый день ждала от Анки хотя бы хлебные крошки.
«Было весело», – шутит Анка, хотя единственное, что удавалось достать, было «несъедобное серое месиво», напоминающее клей для обоев. «За то время, пока я разгуливала с котлом в поисках еды, прошла целая жизнь… я делала это для дяди с тетей, для родителей Бернда. Я чувствовала, что должна им помочь всеми правдами и неправдами. Если бы они питались только выданным пайком, то умерли бы с голоду». Именно это происходило с многими. Сестры Анки были молоды и могли сами себя прокормить, а вот с родителями было сложнее, особенно с 73-летним отцом – «настоящим джентльменом», – который так никогда и не привык спать на холодном полу среди других мужчин. Он полностью зависел от своей жены, а она не могла оставить его, чтобы найти работу и приносить больше еды в дом. «Мама даже в лагере оставалась жизнерадостной. Отец бы без нее умер через неделю. Всю жизнь он держался рядом, а теперь вообще не выпускал из виду».
Помимо раздачи молока, овощей и некоторых круп, в гетто была и кухня. Поэтому и стар и млад стояли три раза в день – в 7 утра, в полдень и в 7 вечера – в очереди, гремя алюминиевой посудой, ожидая своей краюшки хлеба и чашки водянистого кофе или супа. Тем, кто занимался тяжелым физическим трудом (Schwerarbeiter), было положено больше, а обычные производственные рабочие получали среднюю порцию. Безработные (Nichtarbeiter) – в основном старики – должны были медленно умирать с голоду.
«А можно мне понаваристей, пожалуйста?» – просили самые голодные. Всем больным выдавались талоны, по которым им была положена порция чуть больше обычного, поэтому многие затягивали с выздоровлением. Но, независимо от положения в обществе, все были одинаково голодны. Голод стал их постоянной пыткой, а поиск еды – ежедневной борьбой. Большинство впадало в апатию и депрессию. Судьба переселила горделивых людей из роскошных домов в бараки к кишащим паразитами незнакомцам. Этих людей объединяло лишь наличие еврейской крови. У них не было иного выбора, кроме как дышать спертым воздухом, наполненным запахами страха, голода и немытых человеческих тел.
Каждый день работы только прибавлялось, каждый день выдавался основной паек и немного овощей, часто гнилых. Прежде это дополнялось колбасой и консервами от доброжелателей. Друзья и родственники присылали деньги, но их прикарманивали немцы, предлагали поменять на «деньги гетто» или на продовольственные купоны.
Мужчины исполняли тяжелую работу, а женщины заботились о благоустройстве пространства и окружающих. И те и другие работали в сельскохозяйственных бригадах (Landwirtschaft) и отвечали за выращивание овощей и разведение кур для немцев. Был организован небольшой госпиталь для лечения многочисленных больных с пневмонией, скарлатиной, сепсисом, тифом и чесоткой. Со временем организовали импровизированные школы для детей.
Несмотря на постоянный голод и такой мороз, что приходилось обламывать сосульки изнутри дома, первые жители терезинского гетто стойко держались и даже были втайне благодарны, ведь могло быть еще хуже. Однако вскоре им пришлось узнать жестокую правду о том, в чьи руки они попали. «Мы были бодры духом, пока не начались казни», – вспоминает Анка.
Нацистский Lagerkommandant (комендант лагеря) созвал еврейских старейшин и некоторых доверенных лиц на площади с виселицей. На глазах у евреев немцы повесили девятерых молодых людей «за оскорбление немецкой чести», обвинив их в отправке «секретной информации» своим семьям. Последовали и другие казни, в том числе повешение семи человек за мелкие проступки, например, ношение сигарет.
Новости встряхнули Анку: «Таких казней было штук шесть, это быстро нас вернуло с небес на землю и напомнило, что за выживание придется бороться. С тех пор мы стали намного осторожнее, потому что совершенно неясно, что нас ждет».
Поток людей из Германии и Австрии не прекращался, ограничения, наложенные нацистами, становились все строже. Новая волна запретов не допускала нахождение в дневное время суток в определенных областях гетто и занятия некоторыми повседневными делами. Стены укрепили, повсюду расставили заграждения и караулы. Евреям запретили ходить по главным улицам. Нарушителей били или сразу отстреливали. Некоторых забирали в Малую крепость, и почти никто из них не вернулся.
Ради экономии в бараках часто отключали электричество, после чего жителям гетто оставалось на ощупь добраться до кровати и раздеться или читать при свечах, которых тоже было мало. Лежа на грязном матрасе, расчесывая укусы насекомых и вдыхая нестерпимую вонь, Анка вспоминала их с Берндом вечера при свечах в Праге. Помимо голода, людей в гетто донимали блохи и клопы. Зимой каждый день проживали ради того, чтобы найти древесину для растопки печи. Небольшие порции угля выдавались, только когда температура падала ниже нуля. Анка с сожалением вспоминает, что «люди начали умирать от недоедания, плохих условий жизни и отсутствия возможности поддерживать гигиену. Для пожилых – это смертельно».
Во время голодовки у людей начали срабатывать первобытные инстинкты. Выживание напрямую зависело от того, насколько хорошо ты воровал. «Воровали все, кто мог. Если говорили обратное – никто не верил». Работающие на кухне воровали картофель, а иногда и очистки, которые продавали или обменивали. Анка научилась варить суп из крапивы и постоянно искала возможность прихватить что-то с кухни, чтобы потом обменять гнилую картофелину на отсыревшую луковицу.
Однажды Анке улыбнулась удача, когда она получила посылку с португальскими сардинами, адресованную некой Нанни Натан, но та уже была мертва. Анка сообщила об ошибке на почте, но ей сказали оставить посылку себе. «Я с удовольствием приняла посылку, но вскоре нас от этих консервов воротило. Муж спрашивал: “Что, опять сардины?!” И когда мы успели стать такими неблагодарными?»
Сколько бы ни умирало людей, места для принятия новых не было. Ожидался большой наплыв австрийских и немецких евреев, поэтому в январе 1942 года начались транспортировки на восток. В каждую из перевозок забирали от одной до пяти тысяч человек. Как в Лодзи и всех остальных гетто, люди не находили себе места и пытались подкупить должностных лиц, чтобы их родных вычеркнули из списка, но обычно это не приносило результатов. Первые партии увозили в рижское и польские гетто, но никто не знал наперед, куда их отправят. «Ужасающая картина – старых немощных людей на носилках перетаскивали в вагоны и везли неизвестно куда. Тысячи людей прибыли ради того лишь, чтобы быть отправленными через несколько дней дальше на восток. Тысячи прибывали, тысячи умирали и тысячи увозили. Прошел 1942. И таким же был 1943».
Транспортировки стали методом террора – их тень нависала над каждым. Никто не знал, чего ждать от завтрашнего дня, и страх подкосил их и без того подточенные силы. Из 140 000 евреев терезинского гетто 33 000 умерли, а 88 000 были отправлены в лагеря смерти. Евреев Чехословакии систематически уничтожали. 15 000 из них были детьми, включая 1 260 человек, которых должны были отправить в Швейцарию с эскортом, но сопровождавших забрали в Аушвиц.
«Пионеры» строительства, вроде Анки и Бернда, все еще надеялись, что смогут избежать такой судьбы, но никаких гарантий у них не было. «Никто не знал, когда придет его день и час. Сегодня? На следующей неделе? В следующем месяце? Все понимали, что “на востоке” происходит нечто ужасное, и любыми способами избегали транспортировок».