Как говорится: снимаю шляпу, перед талантом строивших мастерскую специалистов. Убрать грязь и хлам, и в этом бассейне можно разводить золотых рыбок.
Теперь остается одно: закрыть двери мастерской, вернуться обратно и прочь из этого города! В Тутцинг! И, наконец, избавиться от этих рулонов картин и круга скульптора. Итак, прежде всего надо добраться до ближайшей к Фельдафингу станции, а там посмотрим, каким образом смогу дотащить свою поклажу от вокзала в Туцинге до моего домишка. То, что картины свернуты в рулон совсем неплохо: хоть и тяжело, но удобно нести в руках. Чего не скажешь о круге Руты, который словно любимый мозоль: не столь тяжело, сколь неловко. А может обвязать его ремнем, да и перекинуть за спину, как рюкзак? То, что у человека всего две руки – это прямая вина Создателя!
К счастью мне вновь удается найти несколько солдат, которые помогают донести вещи от главного вокзала до вокзала Штарнбергер. Мне повезло, говорит начальник вокзала, поезд уже стоит под парами. Хоть эта отрада в кромешной тьме невзгод. От этих гримас судьбы меня итак и подмывает расхохотаться: когда-то у меня была мастерская, а в ней мои картины и рисунки. Все превратилось в прах.
Если так и дальше пойдет, у меня останется лишь сданное на хранение пианино в Дрездене. А самое смешное: я совершенно не умею на нем играть.
Очень жалко рисунков из Бретани: по крайней мере, 50 листов с видами побережья, рисунки тушью и акварелью – многие точно передают погоду взморья и картины войны. МОИ картины войны! Вот черт! Как не повезло!
В поезде встречаю Ганса Альберса. Он стоит, небрежно облокотившись на перила над буфером, прямо напротив меня. На нем шинель и такая же мягкая шляпа, как и у Доктора Геббельса. Он поблескивает глазками из-под полей шляпы и сардоническая улыбка сопровождает каждого проходящего мимо. Словно позируя невидимому фотографу, он мотает головой туда-сюда, будто и в самом деле позируя то в фас, то в профиль.
Заметив меня, он замирает от удивления: морской офицер с неуклюжим грузом и свернутым в рулон ковром. Что в рулоне, Альберс, конечно же, не знает.
Ну, прямо кинозвезда! Во мне, где-то глубоко, возникает желание цинично рассмеяться ему в лицо. Еще одной причиной кипящего во мне смеха служит и то, что случилось: Ганс Альберс смотрит на меня, а я не могу прийти в себя оттого, что в мастерской Академии сгорела добрая половина моих работ – превратилась в пепел и грязь.
Я не стал предаваться горю в Академии. Но теперь меня буквально разрывает пережитое. А этот, на перроне, ведет себя как дурачок. Да, точно! Мне же доподлинно известно, что Ганс Альберс, величайший немецкий киноартист, живет как раз там, куда я еду: в Тутцинге. Мысли скачут, как необъезженные скакуны. Да, Тутцинг.
Ранее я слышал от бабушки, что адвокаты ободрали нашу семью как липку. Эта банда пустила нашу семью во все тяжкие и почти уничтожила ее: все вместе преступники. Теперь стало проще: бомбы и огонь заменили собой подобных адвокатов и все, что у мня было уничтожили с таким же преступным рвением….
Только не болтай в Туцинге! – даю себе наказ, хотя эти мысли вызвали вихрь воспоминаний, вместо угасающего во мне смеха о том, что акция по спасению мастерской Лео почти выполнена, а мои собственные картины полностью уничтожены.
В Туцинге прошу начальника вокзала разрешить позвонить в Брамхауз. Несколько гудков и Рут сняла трубку.
- Я выполнил в Берлине то, что ты просила, – произношу громко. – Приказ выполнил!
- А где ты сейчас?
- В Туцинге, на вокзале. Да, твой круг довольно тяжел, так что тебе придется помочь мне….
- Но Марии все еще нет! – звенит голосок в трубке. – Что, черт возьми, мне делать?
- Возьми из сарая садовую тележку и приди на вокзал. У меня с собой много картин – все в рулонах.
- Но я сейчас никак не могу придти на вокзал с тележкой! – слышу тот же ровный голос.
Вероятно, госпожа баронесса столь ранима, что не может позволить себе двигаться середь белого дня с садовой тележкой к вокзалу. Ее прислуга Мария могла бы придти на вокзал. Но ее нет – а может она сидит себе в туалете и справляет нужду. И при этом, знаю по опыту своего последнего визита к ним, ей не позволяется не во что вмешиваться, т.к. она днями напролет более всего занята своим расстроенным пищеварением.
Меня охватывает такой силы внезапный гнев, что без стеснения грубо бросаю в трубку:
- Если ты сейчас же не придешь…, – в этот миг вижу, как начальник вокзала делает мне рукой успокаивающие знаки – возможно, он увидел мой багаж и хочет помочь мне. Теряя чувство такта, продолжаю орать в трубку:
- Если ты сейчас же не явишься сюда с тележкой, я разобью твой проклятый круг, а осколки заброшу куда-нибудь!
В ответ полное молчание. А затем резкий крик:
- Мой круг? Шалун, ты сказал – мой круг?
Перевожу дыхание. И делаю отрицательные знаки начальнику вокзала:
- Да. И этот трижды проклятый круг ты можешь здесь забрать. Я выброшу его перед вокзалом, а сам поеду в Фельдафинг с картинами. Миссия выполнена. Хорошо, что ты ничего более не придумала, как этот круг!
Бросаю трубку на рычаги аппарата. Посмотрим, что будет дальше. Что ж. кажется я в конце моего путешествия. Мастерская сожжена. Я повержен и мне приходится еще выслушивать эти гадкие вопли!
- Следующий поезд будет через час. – Говорит начальник вокзала и при этих словах делает озабоченное лицо.
Я вне себя. Нежная Рут и ее зашоренные мысли. Для практической жизни совсем не подходит.
- Могу одолжить вам машину, господин лейтенант! – добавляет начальник вокзала.
Я всячески благодарю его и говорю: «Моя дама скоро явится». А затем тяжело топчусь, готовый взорваться от гнева, перед вокзалом.
Эти дурацкие заботы и эти дурацкие вещи. О картинах Рут вообще меня не спросила. И я, словно тигр в клетке, мечусь на крыльце вокзала. Все неправильно! Мне следовало умолять баронессу по телефону. Интересно, сколько нужно времени Рут добраться сюда?
Начальник вокзала стоит между двух колонн и что-то говорит мне. Подхожу ближе и слышу, что кроме большой грузовой тележки для срочных грузов, у него еще есть и маленькая – так сказать, в его личном пользовании. Он уже подготовил ее и помогает мне погрузить мой багаж.
Пройдя полпути, вижу идущую навстречу Рут. Хотя не очень холодно, на ней надета шуба. Встретившись посреди улицы, холодно обнимаемся. Каждый со свое тележкой за спиной. Та еще картина! Рут смотрит мимо меня: она узнала свой круг, несмотря на небрежную упаковку и вся прямо сияет:
- Ох, Шалун, ты сделал это!
Ее совершенно не интересует, КАК я это сделал. Когда мы друг за дружкой двигаемся со своими тележками по слегка пологой улице, у нас, наверное, вид идиотов: морской офицер в окружении садовых тележек!
У входа в дом, настоящий комитет по встрече: баронесса, еще ставшая меньше ростом и более удрученная, чем в прошлый раз, младшая сестра Рут – Корнелия со своим тоненьким голоском и, конечно же, прислуга, вылезшая ради такого момента из туалета. Тонкая ручка изящной баронессы тверда и согнута от постоянного мытья полов в доме. Эта тяжелая работа для нее как покаяние, и никто не может отвлечь ее от этого.
В большой передней приходится составить стулья в угол, а тяжелый стол отодвинуть к стене, с тем, чтобы я смог на отдраенном до блеска полу освободить от шнуровки мои рулоны и медленно, одну за другой, раскатать картины. Глаза баронессы при виде картин буквально вылезают из орбит, и она тяжело усаживается на один из стульев у стены. Раскладываю картины одну за другой, словно гигантский ковер.
Выставка искусств под контролем: большое пространство выглядит, словно выложенный мозаикой пол, таинственно поблескивающий в полутьме.
Рут интересуется, как поживает Симона.
Остается только удивиться тому, что Рут, которая только и мечтала о своем круге, обратила мысли еще к чему-то.
- Наверное, хорошо, – отвечаю кратко.
- Что так неопределенно? Ты что, не знаешь наверняка? – искренне удивляется она. Что мне нужно ответить? Рут восхищалась Симоной, но что она знает о причудах и капризах Симоны?
- Наверняка все хорошо, пытаюсь улучшить свой ответ.
- А почему она не с тобой?
- Не каждому удалось бы это.
- Симона обещала мне велосипед, – говорит Рут.
- Да ты что?
Что за дурацкий разговор! Думаю устало. К счастью, в наш разговор вмешивается баронесса, до этого момента безмолвно восторгавшаяся лежащими на полу картинами:
- Совершенно не представляю, как мне вас благодарить! Хотя я уже придумала: ты можешь сохранить свою самую большую картину у нас здесь, у Лео и меня. Мы всегда будем рады помочь.
Когда, наконец, соображаю, что самая большая картина должна принадлежать мне, вне себя от радости и смущения, в каком-то порыве, целую обе руки баронессы. Затем устало опускаюсь на стул, и думаю: «Сейчас бы контрастный душ!». То горячий, то холодный, то снова горячий….
Когда, наконец, соображаю, что самая большая картина должна принадлежать мне, вне себя от радости и смущения, в каком-то порыве, целую обе руки баронессы. Затем устало опускаюсь на стул, и думаю: «Сейчас бы контрастный душ!». То горячий, то холодный, то снова горячий….
- Ты не останешься у нас? – доносится голос баронессы.
- Останься, Шалун! – эхом вторит Рут.
Я совершенно выбился из сил и более всего мечтаю очутиться сейчас в лесу. Только ничего не говорить сейчас о моей сгоревшей мастерской, иначе театр ВЕЛИКОЙ ЗАБОТЫ никогда не окончит свою пьесу….
- Большое спасибо, но мне необходимо выехать в Фельдафинг. У вас есть расписание?
Баронесса приносит отпечатанный на машинке листок: через полчаса мой поезд.
- Может быть, хотя бы перекусишь? – наступает баронесса.
- Спасибо. Разве что-нибудь выпить! И если возможно пару бутербродов с собой.
Баронесса кажется довольной, что может хоть что-то сделать для меня. Слишком много тишины ей тоже не по нутру.
- Картину я лучше оставлю здесь. Чувствую себя просто качком каким-то! – произношу, обращаясь к Рут.
Не хочу возиться с одной картиной из всех холстов, упакованных мною в мастерской Лео. В Фельдафинге у меня рулоны всех размеров.
Внезапно, будто очнувшись от транса, Рут начинает хлопотать вокруг меня. Из картона она сворачивает бобышку для намотки и помогает уложить самую большую картину «на лицо». А затем, мы медленно и плотно наворачиваем ее на «стержень». К счастью эта картина написана не очень жирно и вряд ли пострадает от этой процедуры.
Рут даже хочет пойти со мной на вокзал, хотя кроме облегченного рулона, более нечего везти на тележке предоставленной начальником вокзала. Она интересуется, где же я оставил свой собственный багаж.
- У начальника вокзала! Ему же принадлежит и эта тележка.
Поезд приходит вовремя. С перрона, когда поезд уже пыхтит, готовясь отойти, я кричу Рут: «Я свяжусь с тобой, если понадобится!»
В Фельдафинге мне нужно подняться на Гансберг. А затем вдоль огромной, красиво обрезанной живой изгороди из туи в Вилинг. И взгляду открывается простор – хорошо знакомая болотистая местность. Тут же буквально немею от испуга: по ту сторону улицы ведущей в Вилинг, вблизи нее, воздвигнут прожекторный стенд, громадный, словно какой-то германский замок лежащий ниже уровня окружающего его земляного вала, над которым возвышаются окрашенные в серое приборы. Перед земляным валом двигаются несколько человек в униформе. Когда останавливаюсь и более внимательно всматриваюсь, то среди них замечаю девушку в форме люфтваффе .
Луг принадлежит землевладельцу Хайнцельмайеру. У него, наверное, сердце разорвется от такого кощунства. Кстати, если эти летающие собаки начнут интенсивные поиски для уничтожения прожекторного стенда, то моя избушка на курьих ножках окажется в большой опасности. От этого сооружения до не всего несколько шагов.
Домик, в котором я снимаю свою каморку под крышей, стоит прямо между Фельдафингом и Олимпусштрассе – т.е. почти на открытой местности. С одной стороны к дому, почти вплотную со стороны долины примыкает болото с кривыми, чахлыми березками, торфяными разработками и разбросанными тут и там деревянными навесами для просушки торфа. За Вилингом вся местность – это почти плоская равнина: русло древней реки со сглаженными по сторонам холмами, т.н. боковая морена.
Стоя здесь, в этом мху, представляю себе русскую тундру. Художники мюнхенской школы, должно быть, не сумели разглядеть эту предальпийскую страну. В осеннем тумане и зимой я запросто могу почувствовать себя как в Сибири. И вся картина высвечивается передо мной словно картинки в позолоченных рекламных туристических буклетах. Да вот теперь этот торчащий как заноза стенд с прожекторами вызывает мою растущую озабоченность. Прямо на краю МОЕЙ болотистой местности! Я тогда уже чувствовал, что эта банда воздвигнет здесь нечто подобное.
Дом был прозван жителями Фельдафинга «ведьмин дом», не столько из-за его ветхости, сколько из-за старухи, которой он принадлежит, выглядящей точь-в-точь как ведьма со старинной немецкой гравюры, и проживающей в нем со своим, уже пожилым, сыном. Старуха боится всех, кому доводилось забрести в эту глушь. Ее скрученные руки и ноги производят отталкивающее впечатление. Словно животное она мочится под себя, и когда погода резко меняется, она воняет просто адски, и так, что эта вонь долетала и до меня, на мой чердак. Никто не заботится о ней и ее переростке сыне. Дом, в конце концов, находится так далеко от ближайшего населенного пункта, что его с трудом можно отнести к одному их них.
Ее горбатого сына зовут Зиммерль. Он не только выглядит как шимпанзе, но и ведет себя так же: лениво и медленно слоняется вокруг дома, но может с быстротой молнии схватить что-нибудь, особенно, если найдет что ценное на его взгляд. Когда я ремонтировал свой велосипед, он довел меня буквально до белого каления, т.к. то и дело хватал и уносил какой-нибудь инструмент, что я так любовно разместил рядом с велосипедом на куске фанеры. Стоило только отвести взгляд, как этот паршивец, словно черт из табакерки, выскакивал то из окна подвала, то из хилых кустиков растущих возле домика.
К обоим уродцам надо добавить и принадлежащего им худющего кобеля овчарки, которого старая карга замыкала на замок. Едва ли кто знает, что эту смышленую, забитую, изможденную собаку зовут Цезарем, а кормят ее вареным картофелем, как поросенка.
Втроем они образовали некую ужасную группу, охраняющую эту милую их сердцу хибару. Собака целый день лает, уставившись в просторы луга, при этом передние лапы она ставила на перила балкона прямо под моим окном, лает и лает и впадает в абсолютный раж, когда в сотне метров от домика на дороге в Вилинг замаячит чья-то фигура. Уж тогда лай длится, не смолкая по четверти часа.
На своем деревянном балконе снова устанавливаю подобие помывочной палатки. Она состоит из двух плоских холстин, которые я наискось прикрепляю к косому выступу фронтона крыши. Воду мне приходится поднимать ведром, поднимая ее на веревке из цистерны. Иногда летом очень не хватает воды, т.к. цистерна не успевает наполняться.
В узком коридорчике рядом с моей комнатой находится люк, ведущий на чердак. Поднимаюсь наверх. Уже первый взгляд успокаивает меня: все в порядке. Чемоданы с моими трофеями стоят нетронутыми. Осторожно открываю один из них. Там еще достаточно места для новых фотографий и пленок.
На огороженном забором лугу перед домом, в течение небольшого промежутка времени установлена разборная жилая времянка. За закрытыми ставнями окнами должно быть складированы тысячи ламп накаливания. Сегодня такие лампы в большом дефиците и их нельзя получить ни за красивые глаза, ни за деньги. Основательный торговец из Мюнхена сказал бы: лисы желают себе спокойной ночи, и ни один петух не прокукарекает, что за товар здесь хранится.
А может, прожекторный стенд уже обнаружен противником?
Ночью страшно холодно. Это вызвано, очевидно, тем, что большую часть дня дом находится в тени леса. Лишь утром он купается в солнце. А это значит, что мне надо топить печь; печные трубы, подходящие к печи выходят из подвала и плотно вмазаны в нее. прежде всего надо тщательно очистить их от остатков сажи. Грязная работа!
С кругами пятен сажи на потолке, над керосиновой лампой – другое дело. Их надо сохранить, чтобы правильно ставить лампу.
Мой сосед, проживающий на северной стороне луга, за ручьем, в большом коттедже, уже знает о моем приезде. Он немного глуховат. Однажды, помню, хотел даже нарисовать его как глухого, с наклоненной на бок головой. Я прозвал его «Колючий Раймерз», потому как его зовут Раймерз, а живет он в окружении аккуратно подстриженных огромных зарослей туи. Раньше я с нетерпением ждал сообщения о его успехах, когда он «теоретически», как говорил, через точные подсчеты числа ступеней садовой лестницы и последующие перемножении их на ее длину и число подъемов по ней, достиг вначале высоты поставленного «теоретически» на «попа» пассажирского поезда, а вскоре покорил и сам Монблан. Свои сообщения он тщательно фиксировал в голубой тетради по окончании трудового дня. Теперь сосед зашел в своих тяжелых сапогах, скрипя на ступенях моей лестнице, нанес целую кучу грязи в комнату и все для того, чтобы показать мне свои новые достижения за то время что меня не было. Невероятно, с каким упорством он стремится к достижению нового рекорда!
В этот раз мне очень скучно. Со мной нет моей Симоны. Ноя, будто наяву повсюду вижу ее призрачный облик: вот здесь, на низком бретонском стульчике, она когда-то сидела и лущила горох, напевая при этом песенку Шарля Трене «La mer».
Словно издеваясь над собой, кладу пластинку с песней «Je suis seul ce soir» на диск черного, чуть поврежденного патефона, завожу пружину и запускаю пластинку.