Поражают и его тон, и его слова. Точно ведь: мы многократно оттопали расстояние до наших родимых домов, а попасть туда никак не можем. Но есть ли пристанище лично у тебя, лейтенант Глушков? Никак нет!
А привала не объявляют. Сколько ж прошагали от границы?
Километров двадцать? Тридцать? Колонны смещаются на юго-запад, как я понимаю, в обход Халун-Аршанского укрепленного района: канонада там становится глуше. Воздух звенит, кажется, от зноя. Небо безоблачно: парит одинокий орел, словно выслеживает, куда мы идем. Потом в небе объявился самолет, вылетел изза двугорбой сопки, как из засады, понесся пад степью. Опознавательные знаки - круги, символизирующие солнце! Японец!
Я проорал:
- Воздух!
Попадали на спину, стали палить по самолету. Он дал несколько очередей и, будто испугавшись собственной дерзости, развернулся - и деру за ту же сопку. Бойцы вставали, отряхивались, проверяли оружие; кто-то, шибко занудный, ворчал:
- Принесла нелегкая самурая... Теперича чисть канал ствола...
Почистишь. Не отвалятся ручки. На войне да чтоб не стрелять? Я скомандовал:
- Поставить курки на предохранитель!
Неприцельная, суматошная стрельба с самолета вреда не причинила. И чего он прилетал? Как с цепи сорвался, затем драпанул. Нет, ей-богу, странная война. Обстрел "гочкисом" и авиапулеметом - детский лепет по сравнению с западными баталиями.
Т?м была война так война, страшней не придумаешь.
Орел по-прежнему парил, забирая вместе с нами юго-западнее, к хпнганским отрогам. Мнится, отроги близки. Но до них пилять и пилять. Как и в монгольской степи, белели верблюжьи черепа с глазницами, забитыми песком; вроде бы слепые, а пялятся. Грызуны попрятались в норах. Попрятались и комары, зато докучает какая-то мошка, которой и солнце не помеха. Предвещает болотистую местность? Неужто могут появиться болота взамен солончаков, сыпучих песков, каменных осыпей и пыли, пыли? Неужто будут и настоящие бои? Они уже разворачиваются там, где передовые подвижные отряды? Иль там так же спокойно, как и у нас?
А в укрепрайонах? В Халун-Аршанском канонадит. Но мы его, по всей вероятности, обойдем.
На привале личный состав поплюхался наземь, а ротных командиров комбат собрал, разложил карту, и мы гамузом принялись искать на ней пресное озерцо. Нашли! Но в натуре ничего подобного! Было углубление, были берега, не было пустяка - воды. Проще пареной репы: озеро давно высохло. Как офицеры ликовали, когда им вручали карты местности, на которой предстояло действовать! Карты новенькие и одновременно устаревшие, такое бывает. Словом, пресного озера, как изволил пошутить замполит Трушин, - петути. Комбат, помаргивая веками без ресниц, приказал:
- Товарищи офицеры! Выделите по пять-шесть человек от роты. Пускай выроют хоть неглубокие колодцы на дне озера.
А ну появится вода?
Колодцы выкопали на глубину большой саперной лопаты - сухо. Шуровать лопатьем после многочасового марша - занятие не из приятных, требующее характера, выносливости и сноровки. На это я бросил свою западную гвардию: Логачеева, Кулагина, Свиридова, Головастикова, Погосяна, Черкасова. Они шуровали, умываясь потом; комки иссушенной затвердевшей глинистой земли стукались, как камни. Рыли молча, если кто-нибудь пускал матюка, сержант Черкасов тут же обрывал:
- Отставить матерщину!
Толя Кулагин возразил было:
- С матом полегче трудяжить, товарищ сержант!
- Сквернословие еще никому и ни в чем не помогало...
Хлопцы, то так: матюганы не украшают, - сказал Микола Симоненко.
И потому, когда стало очевидным, что в колодцах ни капли влаги, никто из землекопов не матюкнулся. Я бы предпочел другое: пусть ругаются семиэтажно, лишь бы вода засочилась. Какое там засочилась - сушь, сушь.
Комбат сказал:
- По маршруту километров через пятнадцать еще озеро.
- На карте? Или на местности? - спросил Федя Трушин.
- Будем надеяться, и на местности есть, - невозмутимо ответил капитан.
Теперь и землекопы валялись, подложив под головы скатки.
Со скатками история. Я разрешил старшине Колбаковскому везти их (как и в других рогах) на повозках хозвзвода, но, на беду, нагрянул командир полка, вздрючил:
- Умники! Кони надрываются! Разобрать скатки!
Разобрали. Люди выносливее лошадей, это верно. Да и нагружены повозки сверх меры, в том числе ящиками с патронами и гранатами. Ну лежим, нежимся: разбалакались - разделись, разулись. Зной, жажда и голод: нет-нет да и засосет под ложечкой. Ни воды, ни завтрака, пи обеда, однако, не подвозят. Возможно, потому что время завтрака прошло, а время обеда не наступило: на моих французских полдень. Трушин сумрачно подтверждает:
- Двенадцать ноль-ноль.
Сумрачен, переживает, что бойцы без воды. И я переживаю, да перетерпим как-нибудь. Кое-кто сосет сухарик. Кое-кто, насилуя себя, курит. Дымок лениво вьется кверху. Безветрие. Оттого еще жарче. Солнце напекает башку так, что в висках кровь стучит по-дурному. Зной и безводье - наши основные враги. Кроме, разумеется, японцев. Наблюдаю сцену: Слава Черкасов взбалтывает флягу, сует одному из тех, что с цыплячьей шеей:
- Отпей. Глоток.
Тот глотает. Черкасов сует фляжку другому такому же:
- Глоток.
И тот пьет. И вдруг - с невероятным испугом:
- Товарищ сержант! Кажись, хлебанул до донышка. Вам не оставил... Извиняйте!
Черкасов опрокидывает фляжку, ему на ладонь скатывается несколько капель, он слизывает их языком. Говорит:
- Пустое, Павлик. Скоро у нас вода будет...
Завинчивает пробку, флягу цепляет к поясу, ложится, вытягивая длиннющие ноги. Точно, ноги у него длинные, стройные, и вообще он стройный, лицо чистое, не шелушится, будто не обгорело, как у других, волосы из-под пилотки колечками. Справный парубок! Недаром на Красноярском вокзале невеста на нем повисла...
Да, все буквально растянулись на земле кто как может, чтоб мышцы расслабить. А я, вместо того чтобы лежать, встаю и принимаюсь разглядывать лежащих. У каспийского рыбака Логачеева рукава закатаны по локти: русалки, якоря, спасательные круги, татуировка и на груди, в распахнутом вороте рулевое колесо.
У Егорши Свиридова нос вздернут и брови вздернуты, будто выдающийся певец-аккордеонист собирается изречь надменно: "Карамба!" Разномастные глаза Толи Кулагина прикрыты, и не определить, какой виноватый, какой с нахалпнкой, а может, оба грустные, и так случается с Толей. Филипп Головастиков кряхтит, ерзает, никак не устроится повольготней, мясистые, угреватые щеки в резких складках выбриты - это редкость, Головастиков бреется по принуждению пли по торжественным причинам, нынешняя - начало войны. Темноволосые и темноглазые, тяготеющие друг к другу Погосян и Рахматуллаев и сейчас рядом, оба, запрокинувшись, следят за орлиным полетом. Оба сильней товарищей тоскуют по дому. Юный Готя Астапов читает спецвыпуск "Советского патриота", шевелит припухлыми губами, временами раздвигая их в простодушной улыбке, и тогда видна трушинская щербатинка. Вадик Нестеров и Яша Востриков, неиспорченные, благородные мальчики, книгочеи и всезнайки, тоже про себя читают заявление, многозначительно цокают. Читаки отменные: на марше в вещмешках таскают претолстые книжки тут надо здорово любить изящную словесность! Парторг же Микола Симоненко, собрав вокруг в основном юнцов, послушных и внимательных, оглашает спецвыпуск на всю степь с выражением и поднимая торчком указательный палец, вкрапляя в официальный текст личные комментарии: "Ось так, хлопцы!", "Выкуси, герр самурай!"
или: "Не замай нас, не чепляйся!" Сержанты-близнецы, бывшие командиры взводов, и Петров с Ивановым, сегодняшние взводные, с газеткой ознакомились и нежатся, как на пляже, широко раскинув ноги-руки.
Я и в эшелоне и после эдак иногда разглядывал своих подчиненных, схватывая внешние приметы, случайные, а хотелось схватить и другое. Проникнуть бы в их суть, в глубину характера, в нравственную сердцевину! Каждый же из них - личность своеобразная, неповторимая. По-видимому, сложная, противоречивая.
По-моему, плоских, одномерных характеров нет. Так или иначе не один Петр Васильевич Глушков - думающая и чувствующая натура. Все люди! И как же хочется, чтобы они остались живы, эти брюнеты и блондины, зрелые и зеленые, женатые и холостые, с орденами и без!
Запыхавшись, подкатил малость сбросивший животик старшина Колбаковский - не брюнет и не блондин, скорей плешивый, - доложил: ротное имущество в сохранности, сам доглядает. И ему я пожелал мысленно: Кондрат Петрович, оставайся живым! К немому удивлению Колбаковского полуобнял его за разгоряченное рыхловатое плечо:
- Доглядаете? Ну, спасибо, Кондрат Петрович...
15
От комбата команда:
- Приготовиться к построению!
Я рявкнул:
- Первая рота, подготовиться к построению!
Солдаты подхватились: наматывали портянки, обувались, заправляли гимнастерки, как в хомут, влезали в скатки, поудобнее закидывали ремень автомата или винтовки на плечо; и конечно же на горбе неизменный "сидор" вещевой мешок. А тут уж последующие команды, словно одна наступает на пятки другой:
- Встать!
- Стройся!
- Равняйсь!
- Шагом марш!
- Шире шаг!
В небе орла нет, только солнце, его прямые лучи прожигают.
Зной. Безводье. Жажда. Она, как клещ, впилась в глотку и сосет, сосет, ненасытная. Горло пересохло, рот пересох, губы склеиваются, сплюнуть нечем. И откуда пот берется в три ручья? Выпить бы водпчкп, самую малость!
Но на нет и суда нет. Надеемся: водовозы подъедут, самолетами канистры доставят. И еще надежда: десяток километров - и пресное озеро. Держимся. И будем держаться. Наше будущее таилось за сопками, чередой тянувшимися перед нами, растворялось в переливчатом знойном мареве. Это - ближнее будущее.
А дальнее? Э, нашел о чем загадывать. Кто загадывает на войне?
Двигай ножками. И следи, чтоб солдаты твои двигали ножками.
Мы двигали, и сопки, а за ними и отроги Хппгана двигали нам навстречу. По крайней мере хотелось бы этого. Тогда быстрей достигнешь цели. Облака пыли вставали там и сям, кочевали за колоннами, взбираясь на сопки и опускаясь в пади. Подчас облака сшибались, смешивались и, уже не расцепляясь, плыли единым фронтом. В степи стало как будто просторнее. Да так оно и есть: часть колонн ушла вперед, часть в сторону, часть осталась сзади, у каждой свой маршрут. И все равно скопище людей и техники. Думаю, никаких колодцев и озерков не хватит, все выдуют!
Как будто подстегиваемая жаждой и стремлением поскорей добраться до обещанного комбатом озера, колонна наша после привала взяла недурственный темп. Не такой, как при переходе границы, но дюже добрый. Задавало его, конечно, полковое начальство - верхи, на монголках. На монголку сел и комбат, - видать, раненая нога не позволяла топать наравне со всеми. Да и зачем пёши, ежели лошадка положена? На всех нас лошадок не хватит, а комбат пускай едет. И полковое командование пускай покачивается в седлах: положено. А кому положено раскатывать на "эмках" и "виллисах" - пускай раскатывает. А пам топать! Дослужимся до соответствующего чина, не будем передвигаться поили. Покуда ж шире шаг! Повторяю эту команду:
"Шире шаг!" - но чаще повторяю другую: "Не отставай, подтянись!"
Команды командами, а ротная колонна растягивается, хотя взводные покрикивают не хуже меня. Отмечаю: отстают преимущественно безусые и западники. Восточники, не год жарившиеся в здешних пустынях и полупустынях, попривыкшие к забайкальским и монгольским марш-броскам, выносливей. И это при том, что они еще не отошли от тыловой некогда нормы довольствия.
Фронтовики изведали немыслимые бои, а вот немыслимые марши даются со скрипом. Кажется, по этой причине и сапоги скрипят въедливо, и песок на зубах, и даже колеса армейских повозок. Кстати, повозки так же успешно застревают в песке, как и автомашины. Приходится время от времени подталкивать плечами и те и другие. У .мученные солдаты без понуждения пособляют рвущим постромки лошадям и нехотя - рвущим моторы, стреляющим бензиновыми выхлопами автомашинам.
Кое-кто из западников проявляет здоровую инициативу: снимает кирзачи, связывает их за ушки, перекидывает через плечо.
Душой понимаю их, ступпп сопрели, портянки хоть выжимай, трут-натирают. Разумом отвергаю: что за вид у воинов-освободнтелей босиком, сапоги на плече? После краткой, но изнурительной борьбы души и разума побеждает душа: черт с вами, босякп, сверкайте пятками, только топайте, не отставайте. Однако босяки недолго продержались: острые камешки, жесткие стебли какой-то пезиакомой травы: поднимали ноги, как цапли, а там и вовсе стали обуваться. Не вышел помер! Теперь нагоняйте, инициаторы.
- Не отставай, подтянись!
Выкрикивать мучительно: язык приклеивается к нёбу, сами слова приклеиваются, не вытолкать, - высушенные, как вобла, царапающие. А вобла хороша под пиво, в сороковом в городе Лида вкусил "Жигулевского"! Не хочу воблы, хочу пива! Согласен и на обыкновенную водопроводную влагу!
Дай слиться воде из крапа, чтоб была свеженькой, прохладпенькой. Выпьешь в летнюю жарынь кружечку, другую - ах, благодать! Московская водица славится повсеместно, да и в Ростове-на-Дону водица я-те дам! Жаль, мало испил, надо было нажимать, надуваться впрок.
На подмосковной даче, куда ездили с мамой и отчимом, уважал-обожал покачаться в гамаке, развешенном между березой и липой, поваляться на травке в лесочке. В Ростове-городе - с дружками-приятелями поваляться на пляже, возле донской волны.
Благодать!
Полк то держался проселка, то сворачивал на бездорожье, на целину, кружили и петляли, снова выбирались на проселок - прежний либо новый? Возникала мысль: не плутаем ли. не сбились ли с маршрута? В бескрайней пустыне это несложно - сбиться. Но полковое начальство не спросишь: не путаете ли, уважаемые, туда ли ведете? Уважаемые и без тебя зпают, что и как делать.
Вздрагиваю от истошного вопля:
- Глядп!
Гляжу вместе со всеми: впереди, перед сопочкой, переливается, рябит озеро - холодное, чистое! - и берег его недалеко, вотвот подойдем. Как я раньше не заметил?
- Вода! - Этот крик, многократно повторенный, подхваченный и мною, сорвал людей с проселка, кинул к сопочке.
Я бежал, опережая иных. Бежал, пока озеро не исчезло! Остолбенел, протер глаза. Что было у меня на физиономии, можно определить, глядя на подчиненных: растерянность, досада, злость.
Определяю: марево, потоки струящегося знойного воздуха, его игра и породила мираж. Ах эти игрушки...
- Елки-моталки! Уж лучше б не привиделось, а то растравило... Напиться бы, ребятки!
- Хочь не от пуза, хочь малость, хочь полфлягп...
- Обман трудящихся! Я считаю, обман!
- Гадство, да и только...
- А похоже, славяне! Как настоящее...
- Когти рвали, как угорелые! Идиоты, обормоты...
- Будто кто нарочно подстроил: поманил - и фигу показал!
- Да уж дуля солидная!
- Чтоб тебе ни дна ни покрышки...
Кому - тебе? Мареву, миражу? Собственным глазам? Но эта ругань деликатная, заворачивают и покруче.
- Прекратить! И шагом марш на дорогу! - обрываю я.
А сам плетусь, как побитая собака. Да и все как побитые. Но ругаться бессмысленно: жажду снимет, что ли? Заученно командую:
- Не отставай, подтянись!
На мои слова реагируют не очень энергично; усталость цапает людей за ноги, как утопающий, мертвой хваткой. Но ладно: через пять-шесть километров - озеро, запланированное комбатом. Обозначенное на карте! Это вам не мираж! Знаю, что на войне планы - рпскованная штуковина, однако упрямо думаю:
"Коль запланировало - будет!" В предвкушении воды, привала, обеда и прочих райских радостей Трушин, я, взводные и отделенные берем у ослабевших солдатиков скатку, оружие или противогаз, - с "сидором", вместилищем солдатских сокровищ, не расстаются. Бойцы и сами помогают друг другу. Может быть, пример командиров действует.
Как дорожные столбики, стоят тарбаганы. Увы, обозначают они не дорогу, которая подчас теряется, словно уходит в песок.
Просто любопытны. И вообще пообвыклись, наше воинство их не распугивает. Солнце высоко. Жара густеет. Вдали, над Хинганским хребтом, закучились пепельные облака. Но к нам не пошли, зависли над отрогами. Будто затаились в засаде, как японские войска в глубине обороны. Смотрю на облака и думаю: не раз так вот возникали они и, не обронив ни капли, откочевывали в Маньчжурию. Теперь мы сами в Маньчжурии. Где-нибудь и сойдемся...
Часом позже вновь возникает озеро. Оно несколько меньше того, привидевшегося, по полноводное, в бликах и в зыби и так же маняще-холодно и чисто, без камышей. Опять вопль:
- Гляди! Озерочек!
На вопль отзываются не так, как в первый раз:
- Сызнова метится?
- Ах ты, елки-моталки! И когда кончится обман трудящихся?
- Точняком, это обман зрения! Нечего тут глядеть!
Это, однако, не оптический обман! Озеро настоящее, всамделишное! Живое озеро! Не веря себе, чешем к берегу. Зачерпываем котелками, кружками, флягами, пилотками. Пьем. И как же искривляются лица от разочарования и отвращения! Логачеев орет благим матом:
- Что за вода? Горько-соленая!
Филипп Головастиков выплескивает из фляги, бубнит:
- С нее пронесет, как с английской соли...
- Фу, пакость! - Егорша Свиридов зол, как задержанный в самоволке солдат. - Но у Толькп Кулагина запоры, ему пользительно.
- Пить нельзя, - стонет Кулагин, не внимая Свиридову. - Пить нельзя! И тут обман трудящихся масс!
Мы с Трушиным обмениваемся взглядом, как бы укоряя друг друга: "Что ж ты, браток? А я-то понадеялся на тебя". Или что-то в этом духе. Сержант Черкасов невозмутимо произносит:
- Не везет нам. Будем терпеть.
Не глядя на Трушина, говорю:
- Будем терпеть, хлопчики! Воду автомашины подбросят.
- Либо самолеты, - говорит Федор, в свою очередь не глядя на меня. Тылы отстали... Но не дадут же пропасть нашей доблестной дивизии!
Он сводит к шутке, которую не приемлют. Угрюмые, насупленные солдаты отходят от берега, без команды строятся в походную колонну. Доносится речитатив комбата: