- Реальные?
- Будто бы главнокомандующий Квантунской армией генерал Ямада лично обещал...
- Допускаю.
- А вообще-то командование Кваптунской армии старательно скрывает от солдат и младших офицеров истинное положение на фронтах и в стране, пленные это подтверждают. Кваитунская армия активно нам сопротивляется...
- Что ж, и мы будем активны!
- Идейно рассуждаешь, Петро!
(Это выражение - "Идейно рассуждаешь" - в большом ходу у замполита, парторгов, комсоргов да и во всем батальоне.)
Но беседа о японских зверствах при возведении укрепрайонов не состоялась. Потому что началось наступление. Дождь хлещет, как и утром, тепловато-мутный, размывающий очертания предметов. Рябятся лужи. Никпут стебли ковыля. От мокрых шинелей, плащ-палаток и гимнастерок идет пар, разгоряченные лица мокры от дождя и пота. Люди тяжко дышат. Они бегут, подстегнутые криком Трушина: "Коммунисты, комсомольцы, вперед!" Неугомонный замполит, сам поднял в атаку, не утерпела комиссарская душа. Но пашей артподготовкой не были подавлены многие огневые точки противника, и теперь по роте ударило несколько пулеметов. Цепи автоматчиков скатились с вершины к кустарнику, где был я.
- Вперед, по-пластунскп! - приказал я, и солдаты кто пополз, а кто и побежал по ковылю, по лужам, по грязи. К дотам. Я было за ними, однако гляжу: ординарец Драчев не встает, лежит в кустиках. Я к нему: - Ранен?
Мнется, бубнит:
- Никак нет...
- А чего ж разлегся?
- Так ить стреляет-то как? Головы не поднять...
- А другие?
- Неохота помирать под конец войны, - бурчит Драчев, поднимаясь.
- А другим охота?
- Насчет других не ручаюсь, а свою башку обязан поберечь, товарищ лейтенант...
- Трусишь?
- Осторожность проявляю...
Пока я мило беседую с ординарцем, цепь продвигается. И внезапный гнев, как удушье, охватывает меня. Вцепляюсь в ворот драчевской гимнастерки - аж пуговицы сыплются - и ору, выкатывая белки:
- Твою... так... За чужие спины прячешься? Своего командира бросаешь?!
Вид у меня, наверное, выразительный: Драчев, втянув голову, догонят цепь. Ах ты, сукин сын, решил поберечься! Жить ему хочется. Как будто остальным не хочется. Ну, погоди, после боя поговорю с тобой, бывший ординарец Драчев!
Из амбразур вырываются бледные вспышки: стреляют пушки и пулеметы, и среди наступающих вздымаются ярко-огненные разрывы, просвистывают очереди. Люди падают, приникают к земле, настороженно ждут следующего разрыва или очереди. Огонь плотный - попробуй подними голову. Выходит, Драчев прав? Нет и нет! Трусить и осторожничать нельзя, иначе не видать победы.
Каким бы ни был огонь, надо продвигаться. И кто-то должен показать пример. Командир должен.
- За мной! - кричу и, обдирая локти и коленки, ползу к вершине.
Боковым зрением вижу: рядом ползут парторг Симоненко, сержант Черкасов, Толя Кулагин. Значит, ползут и остальные.
Ползет ли Драчев? Если что, отдам под суд военного трибунала.
Осматриваюсь: перед дотами траншеи, противотанковый ров и, видимо, минное поле - вон подозрительные бугорки. Да и сами доты и дзоты не в линию расположены, оборона глубоко эшелонирована. Кричу:
- Рота, слушай мою команду! Броском к тем камням - за мной!
Низко пригибаясь, бежим к ближайшей груде камней и падаем с разбега, залегаем за ней. Пули цокают о камни, высекают искры, откалывают кусочки, отскакивают рикошетом. Артиллерийские разрывы возле камней - то здесь, то там. Через залегшую роту со свистом пролетают наши снаряды, рвутся на вражеских позициях. Перед моим лицом качается на ветру полевой цветок у камня, обрызганный каплями дождя. Разрыв снаряда. Осколок отсекает головку цветка. Покачивается уже не от ветра, а от удара обезглавленный стебель. Щадить себя в бою не положено, тут уж отдайся на волю случая. Семи смертям не бывать, а одной не миновать? Как бы там ни было, лучше умирать храбрецом, чем трусом. Трус умирает сто раз, а герой - один? Именно так! А еще лучше остаться в живых, но чтобы совесть была чиста...
Вижу: выкатив пушку на прямую наводку, наши артиллеристы бьют по доту, однако вражеский снаряд накрывает пушку. Сержант Черкасов с противотанковой гранатой подползает к амбразуре, швыряет гранату. Взрыв. Пелена дыма закрывает дот. Умолкает хлеставший оттуда пулемет. Мои бойцы поднимаются и броском преодолевают пространство перед дотом. Спрыгивают в траншею. Я не отстаю от них, тоже спрыгиваю, больно стукнувшись подбородком о стенку.
В рукопашной каждый сам себе хозяин, и ротному тут командовать трудно. Тут дерись как солдат. Я бегу по траншее. На пулеметной площадке лежащий ничком японец-пулеметчик. Посчитав его мертвецом, бегу дальше. И вдруг что-то (инстинкт или фронтовой опыт) заставляет меня почувствовать опасность. Оборачиваюсь: самурай, притворявшийся мертвым, поворачивает пулемет, приникает к прицелу. Я вскидываю автомат. Очередь - и пулеметчик теперь в самом деле мертв.
На сержанта Черкасова нападают два японца - оскаленные зубы, словно в какой-то улыбке, на одном из них сверкают очки.
Сержант отбивается прикладом автомата, они норовят ударить его тесаками карабинов. Я бросаюсь на помощь Черкасову, но меня опережает выскочивший из-за моей спины Мишка Драчев:
бьет затыльником автомата очкастого в висок, роняя очки, тот надает; второй японец убегает, Драчев дает вдогонку очередь, и он тоже падает. Бледный, в испарине, Черкасов отдувается:
- Фу... Спасибо, Миша! Загнали меня в угол эти двое. Думал, крышка. Патроны в магазине кончились, а они, стервецы, с тесаками...
- А, что за благодарности! Это фронтовая азбука, ты помог мне, я тебе, - говорит Драчев и смотрит на меня: дескать, товарищ лейтенант, оцените мой поступок. Оценю. Нормально действовал. Как положено. А хвалить не буду. Стружку же после боя сниму - за трусость.
Командую:
- Вперед, ребята!
Но вперед не очень-то пробьешься: подкрепления японцам прибывают, в траншее и ходе сообщения тесно, не разберешь толком, кто где, и поэтому траншейный бой хаотичен, неуправляем, распадается на отдельные стычки. Из захваченной траншеи батальон не выбит, однако и дальше нас не пропустили. Не продвинулись за траншею и "БТ": один танк подбили, второй подорвался на мине; остальные ушли в укрытие. Кажется, впервые наши дела идут не как по писаному. Впервые японцы столь яростно сопротивляются!
Опять сильная артиллерийско-минометная перестрелка. Ведут огонь и крупнокалиберные пулеметы. Накоротке раздергало тучи, в небе - японские бомбардировщики: сбрасывают на наши позиции бомбы, обстреливают из пулеметов. Ухают взрывы, фукают осколки, посвистывают пули. Почему-то мерещится: очереди с воздуха опаснее очередей из "гочкисов", хотя все пули равно опасны. А где же краснозвездные "ястребки"? Их нет как нет.
Нелетная погода? Но японские же бомбардировщики прилетели.
Впрочем, "ястребки" появляются, когда японские самолеты, отбомбившись и отстрелявшись, ушли. Где же вы были раньше, золотые? Они кружатся над нами, ободряюще покачивают крыльями - так сказать, моральная поддержка - и растворяются в облаках.
А японская артиллерия еще больше уплотняет огонь. Траншея кое-где порушена прямым попаданием бомб, снарядов и мин. Курятся дымом свежие воронки. Японская контратака! Цепь за цепью идут самураи. До траншеи не доходят: наш огонь заставляет их залечь. Они залегают на равнине - за каменьями, за бугорками, за телами своих павших товарищей, ведут сильнейший, какой-то шалый огонь; кое-где перебежками пытаются приблизиться. Не прекращается гром артиллерийско-минометной стрельбы.
Мы с Драчевым за пирамидой из камня замечаем ползущего к нам японца.
- Товарищ лейтенант, самурай! - визжит ординарец и снизу вверх, по-собачьи, заглядывает мне в глаза.
- Не ори. Вижу.
Ползет от дзота. В амбразуре бледноватые вспышки стрельбы, очереди проносятся над ползущим, он прижимается к камням.
Стреляют как будто не по нему, а вообще в нашу сторону. Что он замышляет? Смертник? Бамбукового шеста с миной нет, мины нет и на спине. Похоже, он безоружен. Что же ему нужно? Лежит, сторожа паузы в пулеметной стрельбе. Вскакивает, стремглав бежит. Очередь - он на земле. Убит? Ранен? Но снова пауза в пулеметном треске, и японец вновь вскакивает, бежит, и вот он уже за каменной пирамидой.
- Стой! Руки вверх! - визжит Драчев, как будто японец понимает по-русски. Но тот, оказывается, кумекает в русском.
- Моя Моримура... Моя ходи... уходи...
Он подбегает к нам, плюхается наземь за пирамиду. Смугловатый, раскосый, желтозубый, с усиками - японец как японец. Порывается встать, я знаком показываю: лежи, мол, лежи. Он лопочет:
- Моя Моримура... Моя плен ходи... Война плохо...
- Ты не части, - веско рекомендует Драчев, но промокший до нитки, сотрясаемый дрожью японец его не понимает.
Зато я понимаю: перебежчик. Спрашиваю: откуда знает русский? Отвечает: когда-то жил на Сахалине. Что с ним делать?
Отсылаю его с Драчевым на КП к комбату. Вскоре Драчев возвращается, подсюсюкивая, докладывает: так и так, товарищ лейтенант, ваше задание выполнил, пленный доставлен к товарищу капитану, тот допросил его прямо при мне, Моримура готов указать на проходы в минном поле и надежный путь, чтоб обойти дот с тыла; какие будут новые задания, товарищ лейтенант?
- Новых заданий покамест нет, - говорю я. Хотя Драчев мне неприятен, новости он сообщил обнадеживающие. Только бы не обманул этот Моримура.
А Драчев не унимается:
- Товарищ лейтенант, промежду прочим, данного Моримуру на КП сразу же накормили, голоден, как собака. Разулыбался, наворачивает, аж за ушами трещит!
- Сам ты трещишь, - говорю грубовато, и Драчев умолкает, пытаясь все-таки заглянуть мне в глаза.
Может быть, полковник Карзанов поторопился с наступлением, недооценил противника? Может быть. Но задача была и есть - - быстрей и быстрей, вперед и вперед. К счастью, в разгар наших неудачных атак подошли гвардейские минометы и стрелковый полк, стало веселее.
Проливной дождь. Артиллерийский и минометный обстрел.
Пригнувшись, хлюпая по лужам, Моримура ведет нас по низинке, в проходах в минном поле, в обход дотов. Все напряжены, не спускают глаз с проводника. Не обманет? Не заведет в западню? Моримура шаркает, и мы невольно шаркаем. Я держу палец на спусковом крючке. Ежели что - стегану очередью, перья полетят. Но почему-то верится: японец искренне хочет нам помочь. От Трушина я успел узнать, что Моримура не выдержал издевательств офицеров, в кровь избивавших солдат.
Наконец наша группа в тылу двух головных дотов. Атакуем их: забрасываем гранатами, дымовыми шашками; выскочивших из дотов японцев срезают пулеметные очереди, поднявших руки - в плен. Моримура стоит рядом, не отворачиваясь, глядит на мертвых японцев и на живых - на тех, кто поднял руки.
27
Разговор с Драчевым получился неожиданно тяжелым. Для меня, во всяком случае.
- Как же это ты, Драчев? Струсил, выходит?
- Состорожничал я, товарищ лейтенант...
- Струсил!
- Ну, пускай струсил. Вам видней...
- И не стыдно?
- Стыдно малость...
- Малость?
- А что? За всю фронтовую жисть я всего-то раз и состорожничал. А допрежь как воевал? Кто хулить возьмется?
Хулить не за что, воевал нормально, хотя геройского не совершал. А сейчас, под конец войны, надумал отсиживаться в атаке.
Не осторожность это - трусость. И сразу перечеркнул свое боевое прошлое. В моих глазах по крайней мере. Я максималист, сразу возвожу в степень? Подумаешь, отстал в атаке, подзадержался. Нет, не подзадержался отсиживался в кустах, хоронился за спины товарищей. И как же тягостно винить кого-то в чем-то!
Это беда, что я не научился быть максималистом прежде всего по отношению к себе. Других судить легче. Да нет, нелегко мне обвинять Мишку Драчева в трусости. И нелегко гнать его из ординарцев - будто унижаю и себя одновременно. Но меры-то принимать надо. Но тут Мишка вдруг заплакал натуральными, с горошину, слезами:
- Товарищ лейтенант! В Монголии, на занятиях, я взаправду сачковал. А вот в Маньчжурии не трусил, ей-бо! Не прогоняйте от себя!
И я подумал: прав ли я? И стало муторно. А еще муторнее от того, что сказал:
- Драчев, ты струсил. Оправдаешься в боях. А такой ординарец мне не нужен...
Мпшка отвернулся, плечи у него вздрагивали. Не переношу детских и женских слез. Мужских - тоже. Но я прав...
Драчев сачканул в бою, а старший сержант Базыков Геннадий, артиллерист, вновь отличился. Из фронтовой газеты я узнал, что расчет Базыкова, выкатив пушку на прямую паводку, подавил дот и два дзота, расчистил путь пехоте. Значит, где-то достойно воюет наша Оршанская дивизия! А Базыков Геннадий орел:
указ о присвоении звания Героя Советского Союза за штурм Кеингсберга настиг пушкаря в Монголии, а где настигнет награда за подвиги в Маньчжурии? И что интересно: как должен воевать человек, который официально носит звание Героя? Заднего хода тут не дашь - только геройски. Базыков Геннадий так и воюет.
Держа в руках газету, вчитываясь в корреспонденцию с фамилией старшего сержанта Базыкова, я словно побывал в родной дивизии. Потянуло туда - не передать. Все ж таки оторвались мы от своих, танковая бригада - славный народ, но однополчане, с коими сроднился еще на Западе, незаменимы. Когда увидимся?
Наверное, будет что рассказать друг другу. Хорошо, когда рассказываешь о хорошем. О плохом, вроде эпизода с Драчевым, распространяться не резон. Будто, рассказывая о чем-то недостойном, и сам мараешься. Пусть и невольно. А упомянутый Драчев тем не менее не сложил с себя высоких полномочий. К вечеру, перед ужином, оп крадучись приблизился ко мне:
- Разрешите обратиться, товарищ лейтенант?
- Чего тебе?
- Разрешите испросить: кому передавать ваш котелок и прочий инвентарь?
Вопрос застал меня врасплох: я еще не искал преемника Драчеву, - надо, чтоб был заботливый, с хозяйственной сметкой, к тому же не каждый пойдет на обслуживающую должность.
Тут следует осмотреться, а после уж выбрать. Я сказал:
- Покуда некому. Давай котелок мне...
- Ни в коем разе! - твердо выговорил Драчев. - Без догляда вы пропадете. Будете на голодный желудок, алп пища будет холодной... Пока я буду обихаживать, а там, глядишь, найдете кандидатуру.
Я поразился - то ли преданность, то ли нахальство - и вдруг махнул рукой: валяй обихаживай, а там точно кого-нибудь подберу. Драчев с мрачным достоинством молвил:
- Чай брать покрепче, товарищ лейтенант?
- Покрепче, - ответил я и сконфуженный, отвернулся. Что сказать по этому поводу? Лучше недоговорить, чем переговорить.
Сконфузился - и все.
Хочу верить в людей, в их светлые души. Верю, что легче совершить добрый поступок, нежели дурной. Хотя бывает и наоборот, видимо.
Город, как здесь принято, обнесен глинобитной стеной. Мы вошли через деревянные, топорно сколоченные ворота. Деревянные домики-бараки впритык друг к другу, теснота, скученность, на незамещенных улицах пыль и лужи, стоки нечистот; в воздухе густая вонь; зеленые жирные мухи роятся над бесчисленными харчевнями, садятся на еду. Даже на беглый взгляд: город живет и прежней жизнью, и новой, вызванной нашим приходом. Пока мы занимали здания комендатуры, полиции, почты, радиостанции, город затаился, будто выжидая. А когда танки остановились на перекрестках, когда по улицам прогнали колонну пленных японцев, горожане высыпали наружу, забурлили. Откуда ни возьмись - запестрели китайские фонарики, флажки, бумажки с русскими буквами и с иероглифами, нетрудно догадаться: нас приветствовали. И кричали приветственно по-китайски и по-русски, коверкая слова до неузнаваемости, И совали кто помидор, кто земляной орех, кто пучок травы. Одеты в матерчатые рваные или в бумажные (буквально из бумаги) куртки и штаны, которые расползаются под дождем, на головах шляпы из рисовой соломы.
Бедные и голодные, а нас угощали! Дороже угощений для нас их улыбки, смех, песни. На городской площади - митинг: китайские ораторы выкрикивают приветствия и ставят торчком большой палец.
С ответным словом выступил замполит Трушин. Выбрасывая перед собой руку, как бы подчеркивая фразы, он говорил: советские воины благодарят за теплый прием, мы пришли сюда не как захватчики, а как освободители китайского народа от японского ига, да здравствует наша вечная и нерушимая дружба. За ним повторял толмач, узкогрудый, чахоточный китаец, и по его неуверенности нетрудно было определить: переводит весьма приблизительно. Да главное, чтоб смысл дошел. А смысл доходил, потому что сгрудившиеся вокруг дощатого помоста тысячи людей радостно улыбались, хлопали в ладоши, кричали: "Шапго!" А в адрес японцев - "Пушанго!" [Плохо (кит.)]
Множество бездомных, нищих - и взрослых и детей, - и полевые кухни, как бывало на Западе, начали раздавать горячую еду кому во что - в миску, чашку, консервную банку; хвост к кухням вытянулся на два-три квартала: усатый повар-хохол в белых нарукавниках взмахивал черпаком и балагурил:
- А ну налетай на украинский борщ! А ну, кому борща, граждане китайцы? - и мне подмигнул по-свойски.
Я вглядывался в исхудалых, изможденных, больных людей и поражался: кости да кожа, как будто из концлагеря, а что, они и впрямь освобождены из огромного концентрационного лагеря, в который японцы преврати;]и Китай. А хвостатые очереди к походным кухням росли и росли...
В городе мы подзадержались: горючее кончилось, рассчитывали на местные склады - японны взорвали емкости, рассчитывали на подвоз автобатом бензовозы запаздывали. Остатки горючего слили в баки нескольких танков и автомашин, они выдвинулись за город, оседлали шоссе на Вапемяо. а мы заняли позиции за городом и в городе. Пауза - можно накоротке пройтись по городу, тем более что попутно можно выловить еще не сдавшихся японцев. Точнее было бы сказать наоборот: выловить японцев и попутно осмотреть город.