Вс. С. СОЛОВЬЕВЪ НЕЖДАННОЕ БОГАТСТВО
І
«Одна голова не бѣдна, а и бѣдна — такъ одна»; но плохо той головѣ, за которой, при крайней бѣдности, стоитъ еще двадцать три головы! Эту печальную истину пришлось слишкомъ хорошо узнать Степану Егоровичу Кильдѣеву. Потомокъ стараго рода, ведшаго свое происхожденіе отъ одного изъ князей татарскихъ и когда-то владѣвшаго огромными помѣстьями по берегамъ Волги, Степанъ Егоровичъ получилъ въ наслѣдство послѣ родителей своихъ всего-на-всего маленькую деревушку въ Симбирской губерніи. Въ первой молодости, еще при императрицѣ Елизаветѣ, служилъ онъ въ гвардіи, но дальше сержантскаго чина не пошелъ, такъ какъ смерть родителей заставила его выйти въ отставку и заняться хозяйствомъ — безъ хозяйскаго глаза и постоянной работы маленькое имѣньице не приносило никакого дохода.
Очнулся Степанъ Егоровичъ, въ своемъ гвардейскомъ мундирѣ и пышной прическѣ, среди родного Симбирскаго убожества и долго вздыхалъ по прекрасному «парадизу», то есть Петербургу. Однако, заботы и нужда заставляли забывать о покинутыхъ радостяхъ, заставляли измѣнить всѣ привычки и начать новую жизнь. Оказалось, что старики Кильдѣевы, не желая отказывать сыну и надѣясь на его будущіе успѣхи въ столицѣ, продали часть имѣньица, да еще и сосѣду помѣщику задолжали. Молодому сержанту пришлось совсѣмъ круто; но онъ не сталъ унывать, принялся за работу — и года черезъ два отъ петербургскаго франта и слѣда не осталось. Степанъ Егоровичъ превратился въ дѣльнаго хозяина, часто отказывая себѣ въ необходимомъ, выплатилъ долгъ сосѣду и совсѣмъ позабылъ о «парадизѣ».
Небольшая и довольно ветхая усадьба требовала починокъ: Степанъ Егоровичъ, съ помощью двухъ своихъ крестьянъ, самъ исправилъ усадьбу — оказался не только хозяиномъ, но и плотникомъ хорошимъ. Пришла зима; въ горницахъ уже не дуло, тепло и уютно стало въ старомъ родительскомъ домикѣ; но особенно зимою, въ долгіе вечера, при затишьи хозяйской работы, тоска-скука начала нападать на Степана Егоровича, да и мысль одна не давала покою: больно жалко ему было старой, съ дѣтства памятной рощи, проданной родителями. Выкупить ее не было никакой возможности. Но у сосѣда помѣщика, купившаго Кильдѣевскую рощу, оказалась дочка, Анна Ивановна, дѣвушка лѣтъ семнадцати, и собой даже не дурная. Задумалъ Степанъ Егоровичъ посватать Анну Ивановну, но только съ тѣмъ, чтобы въ приданое за нее получитъ рощу. Задумано — исполнено: не успѣла весна стать, какъ Степанъ Егоровичъ оказался обладателемъ и Анны Ивановны, и своей любимой рощи.
Имѣньице снова округлено, въ длинные зимніе вечера не предвидится больше одиночества и скуки. Хорошо было въ первое время женитьбы на душѣ у Степана Егоровича: молоденькая жена пришлась ему совсѣмъ по нраву — скромная и тихая, не бѣлоручка, а такая-же работница, какъ и онъ. Съ ея появленіемъ въ Кильдѣевской усадьбѣ все пошло по новому: какъ хорошо устроилъ свое мужское хозяйство Степанъ Егоровичъ, точно такъ-же хорошо устроила и Анна Ивановна женское хозяйство, которое было очень запущено послѣ смерти старухи Кильдѣевой. Въ маленькомъ домикѣ все чисто и исправно, на скотномъ дворѣ и коровы, и овцы, и птицы всякой домашней — тоже не мало. Степанъ Егоровичъ время отъ времени посылаетъ въ городъ на продажу и яйца, и масло, и битую птицу, гораздо въ большемъ количествѣ, чѣмъ прежде. Доходъ прибавляется, — радуется сердце хозяйское. А тутъ еще и другая радость: въ усадьбѣ — жилица новая; какъ разъ черезъ девять мѣсяцевъ послѣ свадьбы даровалъ Господь Кильдѣевымъ дочку Аришеньку. Жизнь ключемъ бьетъ, совсѣмъ молодцомъ сталъ Степанъ Егоровичъ: даже со стороны смотрѣть весело, полное довольство въ лицѣ свѣтится, бодрости и силы на двоихъ хватитъ, — есть для кого работать, есть о комъ заботиться; все идетъ какъ по маслу…
Такъ счастливо и благополучно началась семейная жизнь Степана Егоровича; но скоро все стало измѣняться въ Кильдѣевской усадьбѣ. Анна Ивановна, оставаясь примѣрной женой и хозяйкой, оказалась въ то-же время и замѣчательной матерью: уже на второмъ году супружества, и менѣе чѣмъ черезъ годъ послѣ рожденія Аришеньки, она снова родила, — и на этотъ разъ, ко всеобщему изумленію сосѣдей, — родила тройней: двухъ мальчиковъ и одну дѣвочку. И всѣ трое не только остались живы, но оказались такъ-же крѣпкими и здоровыми, какъ и ихъ сестрица Аришенька. Родственники и сосѣди, присутствовавшіе на крестинахъ, поздравляли Кильдѣевыхъ съ такимъ особливымъ знакомъ Божьяго благословенія. Степанъ Егоровичъ, принимая поздравленія, улыбался, но въ то-же время ему было какъ-то неловко, какъ-будто даже нѣсколько совѣстно. Къ тому-же скоро стали оказываться для него нѣкоторыя домашнія неудобства: домикъ-то маленькій, дѣти пищатъ въ четыре голоса, молодая мать сама троихъ выкормить, какъ слѣдуетъ, не можетъ — изъ деревни мамку взяли, тѣсноты отъ этого въ домикѣ прибавилось: нѣтъ уже прежняго отдыха послѣ работы, прежняго спокойствія.
Прошло полтора года — еще ребенокъ, да такъ и пошло… Не успѣли посѣдѣть волосы на головѣ Степана Егоровича, не успѣла потерять своей миловидности всегда здоровая и дѣятельная Анна Ивановна, какъ у нихъ оказалось двадцать два человѣка дѣтей — и всѣ дѣти были живы и здоровы, на удивленье цѣлой Симбирской губерніи. Имя Кильдѣева, человѣка незнатнаго и небогатаго, стало извѣстно всѣмъ и каждому на сотни верстъ въ окружности, единственно благодаря необыкновенной многочисленности его семейства.
«Это другіе Кильдѣевы!» говорили про тѣхъ, у кого дѣтей было много.
Когда Степанъ Егоровичъ пріѣзжалъ по дѣламъ своимъ въ Симбирскъ, то всѣ высшіе начальствующіе люди зазывали его къ себѣ, обходились съ нимъ ласково и милостиво, и непремѣнно каждый разъ заставляли его разсказывать, когда и какой изъ дѣтей его родился и какъ ихъ всѣхъ зовутъ. Степанъ Егоровичъ иногда путался въ своихъ отвѣтахъ и это доставляло большое удовольствіе его собесѣдникамъ.
II
Интересно было теперь заглянуть въ Кильдѣевку. Усадьбу была неузнаваема: къ прежнему домику было сдѣлано нѣсколько пристроекъ по мѣрѣ надобности. Онъ являлся теперь съ виду до крайности страннымъ зданіемъ, откуда вѣчно неслись разнородные голоса, гдѣ происходила вѣчная возня.
Возвращаясь, бывало, съ ранней хозяйской прогулки, Степанъ Егоровичъ остановится, поглядитъ на свою усадьбу, улыбнется не то насмѣшливо, не то печально — и покачаетъ головой.
— Ну, зажужжалъ ужъ мой улей, повысыпали пчелы!
А пчелы бѣгутъ ему навстрѣчу — мальчики и дѣвочки, большіе и маленькіе, обсыпаютъ его со всѣхъ сторонъ, здороваются; каждый спѣшитъ сообщить что-нибудь папенькѣ, ввести его въ мірокъ своихъ интересовъ. Иногда Степанъ Егоровичъ не въ духѣ, заботы разныя не даютъ покою, да взглянетъ на своихъ пчелокъ, радостно и довѣрчиво жужжащихъ, — и умилится духомъ, каждаго и каждую приласкаетъ, по головкѣ погладитъ, старается никого не обидѣть.
«Охъ, умучился я совсѣмъ», думалось ему: «передъ каждымъ-то кланяйся, каждаго ублажай, бейся какъ рыба объ ледъ, о своемъ спокойствіи и не подумай — и все-то для нихъ, чтобы имъ было тепло и сытно!.. Да они-то чѣмъ виноваты? не просились, вѣдь, на свѣтъ Божій, на этакую-то горькую долю!.. такъ какъ же объ нихъ не позаботиться… Но вотъ коли всѣхъ нашихъ заботъ не попомнятъ, тогда другое дѣло, тогда грѣхъ имъ будетъ великій»…
И вдругъ жалко станетъ ему своихъ пчелокъ, подумается о томъ, какъ живутъ другія дѣти — богатыхъ родителей, и еще ласковѣе глядитъ онъ на нихъ, и еще внимательнѣе выслушиваетъ ихъ росказни. Въ домъ войдетъ — тамъ жена съ старшими дочерьми по хозяйству возится, приготовленіями къ скудному обѣду распоряжается, на всякіе недостатки плачется. И съ каждымъ годомъ все болѣе и болѣе эти недостатки зоркому хозяйскому глазу представляются. Съ большими средствами, съ изряднымъ богатствомъ, такъ и то, вѣдь, не легко прокормить такое семейство, а Кильдѣевскіе доходы всѣмъ извѣстны; еще на удивленіе, что голодомъ не сидятъ. Ну, а ужъ о дворянскомъ воспитаніи гдѣ думать — вонъ отецъ Матвѣй еле-еле согласился обучать дѣтишекъ грамотѣ; пристроить старшихъ сыновей въ заведеніе казенное хотѣлось-бы, да какъ выбраться въ столицу? на поѣздку деньги большія нужны, времени тоже не мало потерять придется, а время — охъ, какъ дорого!
Нашлись, однако, въ Симбирскѣ благодѣтели — пристроили двухъ старшихъ Кильдѣевскихъ мальчиковъ. Возблагодарили Господа Степанъ Егоровичъ и Анна Ивановна: «хоть эти, авось, въ люди выйдутъ! А ужъ о дочкахъ старшихъ лучше и не думать — гдѣ ихъ пристроить съ такими достатками; безъ приданаго кто возьметъ невѣсту. Вдобавокъ же Аришенька, хоть и умница она и первая помощница матери, только собой вышла некрасивой и плечо одно выше другого — въ дѣтствѣ не углядѣли, свалилась она какъ-то съ вышки, да съ тѣхъ поръ и не выпрямилась. Оленька, вторая дочка, собою хороша, да вотъ къ шестнадцати годамъ стала что-то прихварывать, блѣдная такая, худенькая. Третья — Машенька, и хороша и здорова, да на что, при такой бѣдности, пригодится красота ея? Дай только, Господи, чтобы не на погибель ей была красота эта… Остальныя дѣти еще подрастаютъ, что-то изъ нихъ будетъ? Охъ, что-то будетъ съ ними со всѣми?!.»
Этотъ вопросъ днемъ и ночью стоитъ передъ Степаномъ Егоровичемъ и Анной Ивановной; съ этимъ вопросомъ они нерѣдко обращаются другъ къ другу, но отвѣта на него дать не могутъ. Лучше ужъ и не думать — и помимо этихъ думъ тяжелыхъ каждый день приноситъ свою заботу. Весь-то улей обшить, одѣть, обуть и накормить надо, и такъ вонъ дѣти въ лѣтнюю пору босикомъ бѣгаютъ, потому что рѣдко на всѣхъ обуви хватаетъ; платьишки тоже, какъ ни бейся, драныя. Поповскія дочери то и дѣло надъ Кильдѣевскими барышнями смѣются, такъ «босоногими барышнями» ихъ и называютъ.
III
Среди такихъ бѣдъ и заботъ Кильдѣевыхъ застало новое великое бѣдствіе, охватившее всѣ приволжскія страны. Прикащикъ Степана Егоровича и самый довѣренный его человѣкъ, Наумъ, какъ-то ѣздилъ въ городъ для продажи деревенскихъ продуктовъ и закупки всего нужнаго по хозяйству. Вернувшись и представивъ господину отчетъ въ возложенныхъ на него порученіяхъ, Наумъ не уходилъ, мялъ шапку въ рукахъ, очевидно собирался сообщить что-то важное.
Степанъ Егоровичъ замѣтилъ это.
— Что ты, Наумушка? — озабоченно спросилъ онъ:- али не ладное что случилось? такъ говори, не мнись, ради Бога!
Наумъ таинственно повелъ глазами на присутствовавшихъ въ комнаткѣ трехъ дочерей и двухъ сыновей Кильдѣева и, наклонясь къ самому уху господина, прошепталъ:
— А прикажи-ка ты, батюшка Степанъ Егоровичъ, барчатамъ-то выйти, такое, вишь ты, дѣло, что негоже при нихъ разсказывать — испужаются…
Кильдѣевъ зналъ своего Наума за мужика разумнаго и степеннаго; коли такъ пугаетъ — видно и впрямь бѣда какая стряслась. Онъ велѣлъ дѣтямъ выйти и заперся самъ-другъ съ прикащикомъ.
— Да говори, не томи, язва, что ли какая, черная смерть у насъ показалась?
Наумъ перекрестился.
— Нѣту, батюшка, отъ этого горя Богъ миловалъ; а прослышалъ я въ городѣ про другое: за Волгою неладное творится… Царь Петръ Ѳедоровичъ живъ объявился, съ большущимъ войскомъ идетъ, много тамъ крѣпостей да городовъ забралъ, царицыныхъ генераловъ на-голову разбилъ, и чудное про него баютъ: баръ, вишь ты, всѣхъ вѣшаетъ, да съ живыхъ кожу сдираетъ; а крестьянство не трогаетъ, мало того — вольную всѣмъ даетъ, землями надѣляетъ. Народъ къ нему валомъ валитъ, и опять тоже съ нимъ и нехристи: башкирцы, калмыки и мордва — видимо ихъ невидимо, баютъ…
Степанъ Егоровичъ слушалъ, широко раскрывъ глаза, и въ первую минуту даже никакъ-не могъ повѣрить такому дѣлу.
— Да отъ кого ты слышалъ, кто это болтаетъ?! Какой нибудь разбойникъ вздорную сказку пустилъ, другой повторилъ, а ты и уши развѣсилъ!
— Нѣтъ, батюшка, нѣтъ, Степанъ Егоровичъ, — съ убѣжденнымъ и важнымъ видомъ проговорилъ Наумъ: — то не сказка, весь городъ знаетъ, да и войско царицыно, вишь ты, идетъ ужъ. Начальство толкуетъ — то не царь Петръ Ѳедорычъ, то, молъ, бѣглый казакъ Емелька Пугачевъ…
Степанъ Егоровичъ опустился на стулъ и совсѣмъ растерянно глядѣлъ на Наума. Онъ все еще никакъ не могъ взять въ толкъ невѣроятную и страшную новость.
— Да, вѣдь, государь Петръ Ѳедоровичъ померъ, кто-же того не знаетъ?! — проговорилъ онъ.
Наумъ какъ-то загадочно ухмыльнулся.
— Это точно, — сказалъ онъ:- да, вишь ты, тотъ, Емелька-то, самозванщикъ, вишь ты, онъ крестьянству волю сулитъ, да землю…
И замолчалъ. Степанъ Егоровичъ, наконецъ, все понялъ. Онъ чувствовалъ какъ блѣднѣетъ, какъ морозъ подираетъ его по кожѣ. Наумъ заговорилъ опять:
— Меня-то не обманешь, мнѣ воли да земли не надо, я за твоею милостью, батюшка ты нашъ, живу какъ у Господа за пазухой (при этихъ словахъ онъ почти земно поклонился Степану Егоровичу). Ну, а самъ тоже, вѣдь, знаешь, иные-то господа съ нашимъ братомъ что дѣлаютъ. Вонъ, хошь Юрловскихъ взять для примѣра: все село волкомъ воетъ, разорились въ конецъ, чуть съ голода не помираютъ, а тутъ баринъ съ нагайкой да съ охотничками своими по избамъ рыщетъ; дѣвки-то по амбарамъ, да по хлѣвамъ прячутся, да не спрячешься, гдѣ ужъ тутъ… всѣхъ какъ есть на барскій дворъ гонятъ… всѣхъ перепортилъ… страсть! Такъ не токмо что Емелька, а самъ чортъ, прости Господи, приди къ нимъ, да скажи про волю, такъ они и чорта царемъ величать учнутъ…
Долго толковалъ Степанъ Егоровичъ со своимъ разумнымъ прикащикомъ и тяжело было у него на сердцѣ. Однако, заботы да работы скоро ослабили впечатлѣніе страшной новости, забылись многозначительныя слова Наума, все стало представляться въ иномъ свѣтѣ. Казаки взбунтовались за Волгой, бѣглый Емелька шайку набралъ! И прежде то-же бывало. Придетъ царицыно войско, переловятъ воровъ — бунтъ утихнетъ; да и далеко, вѣдь, это, за Волгой. Совсѣмъ было успокоился Степанъ Егоровичъ, только ненадолго: пріѣхалъ сосѣдъ-помѣщикъ, да и опять про Емельку такія страсти разсказываетъ, что не дай Богъ.
И пошло день это дня все хуже и хуже. На всѣхъ страхъ такой напалъ, всѣ съ вытянутыми лицами. Говорятъ уже не про одного Емельку: то тамъ, то здѣсь мужики бунтоваться начинаютъ. Въ городѣ полная тревога: начальство не знаетъ, что дѣлать, одни кабатчики торжествуютъ, народъ пьянствуетъ какъ никогда, по улицамъ безобразіе, крики, драки, и то тамъ, то здѣсь раздаются фразы: «вотъ постойте, подождите малость, наѣдетъ батюшка Петръ Ѳедорычъ, пожалуетъ намъ волюшку, а съ господъ живьемъ кожу сдеретъ себѣ на барабаны!»
Ходитъ Степанъ Егоровичъ съ опущенной головою, тошно жить становится; въ домѣ, среди женскаго населенія, да между дѣтьми, только и разговору, что про Емельку. И откуда это только разныя новости являются, совсѣмъ непонятно, а каждый день что-нибудь новое приходится слышать. Дѣти жмутся другъ къ другу и толкуютъ о томъ, какъ Емелька поймалъ десять генераловъ, повѣсилъ ихъ всѣхъ на одной висѣлицѣ, потомъ содралъ съ нихъ кожу, кожу эту набилъ соломой, сдѣлалъ чучелы, одѣлъ въ мундиры и отправилъ прямо къ царицѣ.
Кильдѣевскіе крестьяне хоть и не бунтуютъ и не грозятся, но все уже не тѣ, что были. Замѣчаетъ Степанъ Егоровичъ, что и работа идетъ вяло, и почтенья прежняго къ нему нѣтъ; слышитъ онъ разговоры о томъ, какъ царя батюшку Петра Ѳедорыча встрѣчаетъ людъ православный съ хлѣбомъ да солью.
— Ну что, Наумъ? — спрашиваетъ Кильдѣевъ прикащика и со страхомъ ждетъ его отвѣта.
Наумъ медленно качаетъ головой.
— А то, батюшка, что коли онъ теперечи черезъ Волгу перемахнетъ, такъ и пиши пропало, того только и ждутъ, окаянные… ждутъ — не дождутся!..
IV
Стояло лѣто 1774 года. Пугачевъ, совсѣмъ было загнанный и раздавленный, послѣ погрома Казани, Михельсономъ, вдругъ переправился на западную сторону Волги. Народъ, давно его поджидавшій, взбунтовался и валилъ къ нему со всѣхъ сторонъ. Воеводы покидали свои мѣста и бѣжали, дворяне прятались, кто куда могъ; но Пугачевская сволочь ловила ихъ и умерщвляла звѣрскимъ образомъ. Путь самозванца обозначался висѣлицами, разграбленными и сожжеными деревнями и селами; города одинъ за другимъ падали; духовенство и купечество выходили навстрѣчу безобразной ордѣ съ крестами и хоругвями, съ хлѣбомъ и солью. Сообщеніе между Нижнимъ и Казанью было прервано, Москва трепетала, въ Петербургѣ принимались послѣднія мѣры. Наконецъ, одного Пугачева стало мало: собирались безчисленныя шайки и во главѣ каждой оказывался свой Пугачевъ, свой императоръ Петръ Ѳедорычъ.
Вокругъ Кильдѣевки пылали церкви и барскія усадьбы. Почти всѣ помѣщики бѣжали со своими семьями по направленію къ Москвѣ, но рѣдко кому удавалось спастись: почти всѣ сдѣлались жертвами или собственныхъ крестьянъ, или всюду рыскавшихъ разбойничьихъ шаекъ. Одинъ Степанъ Егоровичъ не трогался съ мѣста и терпѣливо ожидалъ своей участи. Наумъ чуть не каждый часъ приносилъ ужасныя вѣсти, и послѣдняя его вѣсть была самая страшная: родной братъ Анны Ивановны Кильдѣевой, жившій верстахъ въ четырнадцати, былъ умерщвленъ крестьянами у себя въ домѣ. Онъ былъ вдовъ и жилъ съ взрослой дочерью. Убивъ отца и разграбивъ всю усадьбу, злодѣи схватили дочь, безбожно надругались надъ нею, а, такъ какъ она пробовала защищаться и выказала много смѣлости и силы, то они связали ее и удавили.
Кильдѣевскіе крестьяне еще не нападали на Степана Егоровича; но, конечно, всѣ работы уже давно были брошены и деревня почти вся опустѣла: мужики ушли къ Фирскѣ, одному изъ Пугачевыхъ, или «пугачей», какъ тогда называли этихъ второстепенныхъ самозванцевъ. Фирска въ то время уже набралъ себѣ большую шайку и успѣлъ ограбить и выжечь два уѣзда…
Въ первыхъ числахъ іюля, въ послѣобѣденную пору, Анна Ивановна, страшно постарѣвшая и измѣнившаяся въ послѣднее время, съ помощью дрожащихъ, заплаканныхъ дочерей и оставшейся въ домѣ женской прислуги, собирала кой-какіе цѣнные пожитки въ узелки; младшія дѣти кричали и метались изъ угла въ уголъ какъ полоумныя. Степанъ Егоровичъ, съ потемнѣвшимъ, осунувшимся лицомъ, сидѣлъ, не сходя съ мѣста, на крылечкѣ своего дома. Вдругъ, замѣтивъ жену, несшую какіе-то узелки, онъ закричалъ ей: