Въ первыхъ числахъ іюля, въ послѣобѣденную пору, Анна Ивановна, страшно постарѣвшая и измѣнившаяся въ послѣднее время, съ помощью дрожащихъ, заплаканныхъ дочерей и оставшейся въ домѣ женской прислуги, собирала кой-какіе цѣнные пожитки въ узелки; младшія дѣти кричали и метались изъ угла въ уголъ какъ полоумныя. Степанъ Егоровичъ, съ потемнѣвшимъ, осунувшимся лицомъ, сидѣлъ, не сходя съ мѣста, на крылечкѣ своего дома. Вдругъ, замѣтивъ жену, несшую какіе-то узелки, онъ закричалъ ей:
— Анна, чего ты?! сейчасъ все развяжи… Куда укладываешься?.. все, слышь ты, все поставь, гдѣ стояло… ничего не прячь!..
Онъ вошелъ было въ домъ, но при видѣ перепуганныхъ, полураздѣтыхъ дѣтей, едва удержался отъ рыданій и выбѣжалъ снова на крыльцо, а оттуда черезъ огородъ къ церкви. Церковь была отперта. Степанъ Егоровичъ вошелъ въ нее; онъ увидѣлъ отца Матвѣя съ дьячкомъ: они вынимали въ алтарѣ изъ шкафа праздничныя ризы.
— Батюшка, ты что-же дѣлаешь? — спросилъ Кильдѣевъ, обращаясь къ священнику:- али церковное добро прятать хочешь отъ разбойниковъ, да гдѣ спрячешь, всюду розыщутъ?!
Отецъ Матвѣй, очень сухо поклонившись Кильдѣеву, какъ-то странно и недоброжелательно взглянулъ на него.
— О какихъ разбойникахъ изволишь говорить, Степанъ Егоровичъ? — сказалъ онъ. — А вотъ не нынче-завтра я государя Петра Ѳедоровича ожидаю, такъ приготовляюсь достойно встрѣтить его.
Кильдѣевъ хотѣлъ было говорить, но вдругъ замолчалъ и быстро вышелъ изъ церкви.
«Петръ Ѳедоровичъ», думалось ему: «это Фирска-то, можетъ, бѣглый холопъ какой, а то и того хуже — колодникъ, душегубецъ!.. это его-то онъ будетъ встрѣчать облекшись въ ризы, съ крестомъ… Ну, а мнѣ какъ его встрѣтить?»
Онъ вспомнилъ всѣ разсказы, одинъ другого страшнѣе, одинъ другого безобразнѣе; вспомнилъ, какъ изверги пытаютъ дворянъ, сдираютъ съ живыхъ кожу, безчестятъ дочерей на глазахъ у родителей. Ему ярко, ярко представилось, что вотъ, можетъ, черезъ нѣсколько часовъ, можетъ, сейчасъ и съ нимъ будетъ то-же самое. Онъ схватилъ себя за голову и побѣжалъ домой. На порогѣ стояла его третья дочь, красивая Маша. Онъ взглянулъ на ея поблѣднѣвшее, заплаканное милое лицо, обнялъ ее крѣпко, будто ужъ ее у него вырывали, и зашепталъ прерывающимся хриплымъ голосомъ:
— Машуня, пойди, пойди съ сестрами въ кладовую… спрячьтесь… не выходите… молитесь!..
Она громко взвизгнула. Сбѣжались другія дѣти, поднялся вопль во всемъ домѣ. Степанъ Егоровичъ стоялъ совсѣмъ растерявшійся, всѣ мысли вдругъ пошли врознь, и онъ никакъ не могъ собрать ихъ.
А въ это время къ крыльцу со всѣхъ ногъ бѣжалъ Наумъ и издали махалъ руками. Степанъ Егоровичъ взглянулъ на него и сразу все понялъ.
— Подходятъ! — крикнулъ Наумъ: — и конные, и пѣшіе… и наши съ ними… ужъ въ рощѣ… самъ видѣлъ…
Анна Ивановна, взрослыя дочери и всѣ дѣти страшно заголосили, но вдругъ замолкли и, тѣснясь и толкаясь, бросились во внутренніе покои. Степанъ Егоровичъ опустился на ступеньки крылечка и сидѣлъ неподвижно, съ исказившимся лицомъ, съ трясущимися руками. Наумъ стоялъ подлѣ своего господина спокойно и серьезно.
Ясный іюльскій закатъ заливалъ горячимъ свѣтомъ весь дворъ, огородъ и старую любимую Кильдѣевскую рощу, изъ которой доносились крики и дикіе раскаты нестройной пѣсни.
V
Не прошло и десяти минутъ, какъ во дворъ нахлынула полупьяная толпа, состоявшая изъ самаго разнообразнаго люда, одѣтаго во всевозможные костюмы. Здѣсь были и крестьяне, и бѣглые дворовые, и городскіе приказные, и купцы, и какіе-то проходимцы, прежнее званіе которыхъ опредѣлить было очень трудно. Всякій былъ одѣтъ въ награбленное платье; на сиволапой мужицкой фигурѣ виднѣлась богатая шапка, небритый пьяный лакей оказывался въ бархатномъ расшитомъ камзолѣ. Вооруженье тоже было самое разнообразное: виднѣлись ружья, пистолеты, но все больше топоры да дубины. И вся эта разнородная толпа кричала и ругалась. По дорогѣ она разбила два кабака и многіе были уже совсѣмъ пьяны. Какой-то приземистый, несовсѣмъ твердый на ногахъ старикашка, въ собольей шапкѣ и длинномъ плащѣ, кричалъ и махалъ руками больше всѣхъ. Его называли полковникомъ. Онъ выдѣлился изъ толпы и подошелъ, то и дѣло пу таясь въ своемъ плащѣ, къ крылечку.
— Эй, кто тутъ хозяинъ?
Степанъ Егоровичъ поднялъ на него сухіе горящіе глаза и, не тронувшись съ мѣста, не шевельнувшись, глухимъ голосомъ проговорилъ:
— Я хозяинъ.
— Ну, такъ чего-же ты, господинъ честной, такой неласковый. Вставай, встрѣчай гостей, видишь, царское войско къ тебѣ пожаловало, да и самъ государь Петръ Ѳедоровичъ сейчасъ будетъ.
Степанъ Егоровичъ хотѣлъ было встать, да и опять опустился на ступеньки. Наумъ, все попрежнему спокойный и серьезный, снялъ шапку и низко поклонился говорившему. Старикашка не обратилъ на него никакого вниманія и опять заговорилъ Кильдѣеву:
— Да, постой-ка, голубчикъ, сперва-на-перво скажи-ка ты мнѣ: кому вѣруешь — Петру Ѳедоровичу или Екатеринѣ Алексѣевнѣ?
Вдругъ страшная злоба подступила къ сердцу Степана Егоровича; его руки невольно сжались въ кулаки; ему безумно захотѣлось на мѣстѣ уложить этого плюгаваго старикашку; ему захотѣлось громко прокричать имя императрицы, а этого Петра Ѳедоровича обозвать его настоящимъ именемъ. Но мысль о томъ, что тамъ, сзади, въ комнатахъ, жена и огромное семейство, дѣти малъ-мала-меньше, эта мысль удержала его. Однако, увѣровать въ «Петра Ѳедоровича» онъ все-же не могъ и продолжалъ упорно молчать, глядя на кривлявшагося передъ нимъ старикашку.
— Э! да ты, видно, упрямецъ! — ухмыляясь, произнесъ «полковникъ». — Ну, тамъ государь самъ тебя разберетъ, передъ нимъ не отмолчишься. А теперь пока подавай-ка свою казну, да смотри, ничего не утаивать — хуже будетъ!
— Нѣтъ у меня казны, — тихо проговорилъ Степанъ Егоровичъ. — Вонъ мои крестьяне тутъ съ вами… такъ спросите ихъ, какая у меня казна…
И замолчалъ.
— Чего съ нимъ разговаривать, — крикнулъ старикашка:- эй, въ домъ, на осмотръ, а его вяжите!
Мигомъ нѣсколько человѣкъ кинулись на Степана Егоровича. Онъ не сопротивлялся. Ему связали руки назадъ веревкой. Онъ видѣлъ, какъ толпа разбойниковъ бросилась въ домъ; онъ чутко прислушивался почти съ остановившимся сердцемъ, — женскихъ и дѣтскихъ визговъ не было слышно, видно, всѣ успѣли выбраться изъ дома, попрятаться. Но, вѣдь, гдѣ бы ни спрятались, всюду найдутъ разбойники, послѣдній часъ пришелъ.
Между тѣмъ, Наумъ, увидя, что Степана Егоровича вяжутъ, не бросился защищать его, а отошелъ тихонько, замѣшался въ толпу и переговаривался то съ тѣмъ, то съ другимъ мужикомъ.
— Вѣстимо, обидъ отъ него не было, — говорили ему въ отвѣтъ:- да и взять съ него нечего, семья его одолѣла… ну, а все-жъ-таки баринъ онъ, да и не наша тутъ воля…
Въ это время гдѣ-то вблизи раздался звонъ бубенчиковъ, и вотъ лихая тройка въѣхала во дворъ. Въ покойной и дорогой коляскѣ, очевидно недавно еще принадлежавшей какому-нибудь богатому помѣщику, сидѣлъ развалясь высокій и плотный человѣкъ лѣтъ сорока пяти, въ треуголкѣ на годовѣ, въ бархатномъ камзолѣ и длинныхъ ботфортахъ. Въ толпѣ произошло движеніе, нѣкоторые сняли шапки.
— А вотъ и самъ государь! — прошамкалъ «полковникъ», приближаясь къ коляскѣ.
Сидѣвшій въ ней человѣкъ проворно выскочилъ безъ посторонней помощи и обратился къ «полковнику».
— Гдѣ-же хозяинъ? — спросилъ онъ.
— Здѣсь, государь-батюшка, да больно плохъ хозяинъ, дорогихъ гостей встрѣчать не умѣетъ.
Пріѣхавшій пристально вглядѣлся въ Степана Егоровича; какая-то неуловимая улыбка мелькнула на красномъ, когда-то видно красивомъ, но теперь уже обрюзгшемъ лицѣ его. И Степанъ Егоровичъ взглянулъ на него, но тотчасъ-же отвелъ глаза свои въ сторону.
«Это Фирска, это тотъ самый злодѣй, который жжетъ, грабитъ и вѣшаетъ… значитъ, теперь уже скоро»…
Между тѣмъ старикашка «полковникъ» наклонился къ Фирскѣ и шепталъ ему:
— Тутъ невелика пожива, вѣдь, я говорилъ — бѣднякъ онъ какъ есть, дѣтей народилъ на удивленье всей губерніи, двадцать два человѣка. Развѣ что твоей милости, али изъ насъ кому, дѣвчонки его приглянутся, ну, такъ можно будетъ забрать съ собой, а съ нимъ и толковать нечего, коли что, такъ вздернуть, и вся недолга.
Фирска повелъ на полковника своими большими, воспаленными глазами.
— Это тамъ видно будетъ, — сказалъ онъ:- я самъ съ нимъ потолкую, а нашимъ кому бы на деревню идти, кому тутъ остаться, да въ погребахъ пошарить, можетъ, что хмѣльное и найдется; только чуръ, безъ моего приказа и вѣдома никого не обижать и не трогать. Самъ учиню и судъ и расправу! Веди меня въ домъ, да и хозяина за мною.
Скоро въ маленькомъ покойчикѣ Степана Егоровича, передъ столомъ, на которомъ уже красовалась закуска и водка, неизвѣстно откуда добытыя, сидѣлъ Фирска, а передъ нимъ стоялъ приведенный двумя мужиками Кильдѣевъ.
— Развяжите ему руки, — приказалъ Фирска:- да ступайте, я самъ съ него допросъ сниму.
Совсѣмъ почти безчувственное состояніе нашло на Степана Егоровича; онъ ясно видѣлъ все и всѣхъ, только какъ-то пересталъ соображать. Когда его развязали и оставили одного съ Фирской, онъ почти упалъ на стулъ, опустилъ голову и остался неподвижнымъ. Фирска приперъ дверь, подошелъ къ нему и грубымъ, нѣсколько охрипшимъ голосомъ повторилъ вопросъ старикашки:
— Кому вѣруешь, Петру Ѳедоровичу или Екатеринѣ Алексѣевнѣ?
Степанъ Егоровичъ задрожалъ всѣмъ тѣломъ, его снова охватило бѣшенство отчаянія. Онъ рванулся со стула и крѣпко схватилъ за плечи Фирску.
— Это ты-то Петръ Ѳедоровичъ?.. это тебѣ-то вѣровать? — крикнулъ онъ:- разбойникъ проклятый!
Фирска отстранилъ его своими сильными руками.
— Тише, хозяинъ, тише, неравно услышатъ, тогда будетъ плохо, да и ничего еще не видя, и не слѣдъ ругаться. А ты лучше поуспокойся, да посмотри на меня попристальнѣе, можетъ, и признаешь.?
Степанъ Егоровичъ никакъ не ожидалъ подобной рѣчи; въ голосѣ разбойника прозвучала какая-то мягкая, ласковая нота. Съ изумленіемъ онъ взглянулъ на него, и вотъ красное и пьяное лицо этого Фирски, этого страшилища, наводившаго ужасъ на всю окрестность, ему дѣйствительно показалось знакомымъ. Онъ глядѣлъ, глядѣлъ, припоминалъ что-то…
— Али не признаешь, Степанъ Егоровичъ, али ужъ такъ я измѣнился? Да и не мудрено, лѣтъ болѣе двадцати не видались. Я самъ бы тебя не призналъ, кабы невѣдомо мнѣ было, къ кому въ гости ѣду…
И говоря это, онъ улыбался. На его лицо изъ окошка падали послѣдніе отблески заката. Степанъ Егоровичъ вздрогнулъ, отшатнулся и вдругъ крикнулъ:
— Фирсъ Иванычъ, ты ли?! можно-ли быть тому?!.
— Ну, вотъ и призналъ, старый пріятель… такъ-то лучше, теперь и потолкуемъ.
Степану Егоровичу казалось, что онъ спитъ и грезитъ; но ему некогда было изумляться, одна мысль, одно чувство наполняли его всего. Онъ кинулся къ разбойнику, слезы выступили на глазахъ его:
— Фирсъ Иванычъ! — захлебываясь, говорилъ онъ:- тамъ у меня жена, дѣти, дочери спрятались… ихъ сейчасъ сыщутъ твои люди… погубятъ… защити… помилуй!..
Это страшилище, этотъ извергъ, упивавшійся кровью, былъ для Степана Егоровича теперь уже не страшилищемъ и не извергомъ, на него была одна надежда, онъ являлся единственнымъ заступникомъ и спасителемъ.
— Будь спокоенъ, пріятель, никто твоихъ не тронетъ — я ужъ распорядился. А теперь пойдемъ, покажи мнѣ, гдѣ онѣ спрятались — познакомь съ женой, съ дочками, пускай сюда вернутся въ домъ… нечего имъ прятаться, я караулъ у дверей поставлю и, пока я твой гость, никто и пальцемъ тебя и твоихъ не тронетъ.
Фирсъ отворилъ дверь и вышелъ, обнявъ и увлекая за собою шатающагося, будто совсѣмъ пьянаго хозяина.
VI
Двадцать пять лѣтъ передъ тѣмъ, конечно, никому изъ товарищей и однополчанъ Фирса Ивановича не могло прійти въ голову, что онъ когда нибудь будетъ фигурировать въ роли атамана разбойничьей шайки, что его имя будетъ повторяться съ ужасомъ тысячами народа и останется заклейменнымъ самыми звѣрскими злодѣйствами. Тогда это былъ красавецъ юноша, милый и добрый товарищъ, шалунъ, всегда готовый на самыя смѣлыя выходки, часто попадавшійся и охотно выручаемый товарищами. Дружнѣе всѣхъ онъ былъ съ Кильдѣевымъ, жили они душа въ душу, и даже на одной квартирѣ. Фирсъ былъ года на два — на три моложе Кильдѣева, а потому тотъ относился къ нему, какъ старшій братъ, выручалъ его всячески, дѣлился съ нимъ послѣдней копѣйкой. Выйдя въ отставку и переселившись въ симбирскую глушь, Кильдѣевъ очень горевалъ о пріятелѣ, но сношенія ихъ прекратились; переписка тогда, въ особенности между молодыми офицерами, была дѣломъ непривычнымъ. Года черезъ два, при случайной встрѣчѣ съ однимъ изъ петербургскихъ знакомыхъ, Кильдѣевъ первымъ долгомъ спросилъ про Фирса и тутъ узналъ, что Фирсъ пропалъ безъ вѣсти. Случилась у него драка съ кѣмъ-то изъ товарищей; Фирсъ обладалъ громадной силой и въ бѣшенствѣ себя не помнилъ, — драка окончилась нечаяннымъ убійствомъ. Исторія выходила скверная, молодому сержанту приходилось тяжело расплачиваться — и вотъ онъ бѣжалъ изъ Петербурга, и никто не зналъ, гдѣ онъ и что съ нимъ. Конечно, не будь этой пьяной драки, не будь шального удара, попавшаго прямо въ високъ товарищу, можетъ быть, Фирсъ, красивый и ловкій, любимый всѣми, сумѣлъ бы достичь въ войскѣ большого чина и теперь, пожалуй, былъ бы однимъ изъ военачальниковъ, высланныхъ противъ самозванца.
Но шальной ударъ рѣшилъ иначе. Молодой сержантъ, превратившійся въ бродягу, безъ всякихъ средствъ, обязанный скрывать свое имя, принужденный сходиться съ людьми темными и бѣжать отъ общества, къ которому принадлежалъ и по происхожденію, и по воспитанію, при этомъ обладая легкомысленнымъ, увлекающимся характеромъ, безъ силы воли, безъ нравственныхъ понятій, онъ съ каждымъ годомъ падалъ все ниже и ниже. Гдѣ только, гдѣ въ эти двадцать пять лѣтъ не прожигалъ онъ жизнь свою; вся Россія вдоль и поперекъ была ему знакома; и въ особенности знакомы были ему степи приволжскія, куда онъ не разъ уходилъ скрываться послѣ какой-нибудь крупной исторіи. Исторій-же у него было много: гдѣ ярмарка, тамъ ужъ и Фирсъ — маклачитъ, обманываетъ.
Не разъ набиралъ онъ шайку и задумывалъ и исполнялъ очень смѣлые грабежи. Съ прошлымъ своимъ онъ давно уже покончилъ, у него ничего не осталось отъ прежнихъ склонностей и привычекъ: это былъ настоящій типъ разбойничьяго атамана, который ни передъ чѣмъ не останавливался, который думалъ только объ удовлетвореніи страстей своихъ, продолжавшихъ кипѣть въ немъ, несмотря на немолодые годы, несмотря на тревожную и распутную жизнь, немогшую, однако, никакъ сломить его крѣпкаго организма.
Такой человѣкъ, какъ Фирсъ, не могъ, конечно, пропустить Пугачевскаго времени, не могъ не сыграть своей роли, къ которой онъ былъ такъ хорошо подготовленъ. Онъ не присоединился къ самозванцу, потому что не терпѣлъ никакого подчиненія. Ему стоило только перемолвиться съ двумя-тремя подходящими людьми, стоило только съ ними показаться въ первомъ большомъ селѣ и назвать себя Петромъ Ѳедоровичемъ, какъ за нимъ повалила толпа народа.
У Фирса были административныя способности и даже нѣкоторый военный талантъ, благодаря которому, со своей отрепанной, разношерстной шайкой, онъ уже побѣдоносно выдержалъ стычку съ небольшимъ отрядомъ. Онъ переходилъ съ мѣста на мѣсто, грабя все по пути и съ каждымъ днемъ увеличивая свое войско, главныя силы котораго, вмѣстѣ съ большимъ обозомъ награбленнаго добра, расположены были теперь въ глухомъ лѣсу, въ нѣсколькихъ верстахъ отъ Кильдѣевки.
Фирсъ не заглядывалъ ни въ далекое, ни даже въ близкое будущее, какъ не заглядывалъ въ него и въ теченіе всей своей жизни. Онъ жилъ настоящимъ днемъ — «день мой — вѣкъ мой!» говорилъ онъ, какъ и всѣ ему подобные люди. Но у него было свое самолюбіе — ему теперь уже мало было этихъ грабежей по беззащитнымъ усадьбамъ, этой награбленной добычи; удачная стычка съ отрядомъ настоящаго войска его раззадорила, онъ замышлялъ идти на Симбирскъ, а потому подготовлялся, посылалъ въ Симбирскъ шпіоновъ, заготовлялъ запасы оружія, подучалъ свое вейско. Его посланные рыскали во всѣ стороны, поднимая окрестныхъ крестьянъ и приводя ихъ къ нему въ ставку десятками.
Такъ, нѣсколько дней тому назадъ, были приведены и нѣкоторые изъ кильдѣевскихъ мужиковъ, которые и разсказали Фирсу о житьѣ-бытьѣ его стараго пріятеля.
Задумался Фирсъ, вспомнилась молодость и закадычный другъ, «старшій братецъ», какъ онъ тогда называлъ его. Можетъ быть, воспоминаніе этой искренней молодой дружбы было единственное; что сохранилось въ сердцѣ Фирса отъ прежняго времени, отъ свѣжей и чистой когда-то юности — не все, вѣдь, умираетъ въ человѣческомъ сердцѣ. Захотѣлось страшному «пугачу» повидать Степана Егоровича и быть ему полезнымъ въ такое тяжелое время; да и всѣ обстоятельства такъ сложились, что оба они другъ другу могли пригодиться. Въ лѣсу стоянка была неудобная, а укромная усадьба, съ селеніемъ подъ бокомъ, при рѣчкѣ, среди рощъ и лѣсовъ, была куда лучше. Въ этой усадьбѣ безъ большихъ хлопотъ и построекъ можно было сдѣлать и складъ награбленныхъ богатствъ, однимъ словомъ, устроить свою резиденцію, да еще и съ единственнымъ другомъ пожить послѣ такой долгой разлуки. Такая мысль пришла вдругъ въ голову Фирсу, а разъ ему приходила какая-нибудь мысль, онъ имѣлъ обычай тотчасъ-же и исполнять ее.
Отрядивъ нѣсколько десятковъ человѣкъ изъ своей шайки со старымъ приказнымъ, переименованнымъ въ «полковника», онъ приказалъ имъ идти въ Кильдѣевку, но ничего не грабить и отнюдь никого не трогать до его прибытія. Онъ не удержался, чтобы не устроить маленькой комедіи, чтобы не пошутить, не попугать пріятеля, конечно, не соображая, что такія шутки иногда очень плохо кончаются. Бѣдный Степанъ Егоровичъ чуть съ ума не сошелъ отъ пріятельской шутки; но когда нѣсколько успокоился, когда убѣдился, что пьяная шайка хотя относится къ Фирсу и не какъ къ государю Петру Ѳедоровичу, но все же находится у него въ полномъ повиновеніи — почувствовалъ себя почти совсѣмъ счастливымъ. Вѣдъ, ужъ такъ и считалъ, что всѣмъ смертный часъ пришелъ, а тутъ вдругъ всѣ живы остались и близкой опасности не предвидится, такъ какъ-же не радоваться, какъ-же не благодарить Бога. О дальнѣйшемъ-же, конечно, еще не было времени подумать.