Когда попался убийца, чье преступление навесили на меня, вызывает следователь: "Александр Германович, вы, кажется, подавали заявление в Израиль?" Большие юмористы!
Дов молчал. Вспомнился ему дружок доктор Гельфонд, с которым начинали прорыв в Израиль. Окровавит, бывало, строптивого Меира лагерная вохра, а он о ней: "Большие юмористы..." Доброго сердца был человек. Жаль, недолго, бедняга, прожил на Обетованной.
- Ты смотри, не помри! - вырвалось у Дова. - Тощенький очень...
Посмеялись. Дов сидел, опустив голову, затем произнес с неожиданным остервенением: - Я уж скоро четверть века, как оттуда, а вспомню об этих суках, испаряется юмор. Начисто. - И он страшно, по тюремному, выругался...
- А ты, Сашек, видать, другой породы, - продолжал, успокоясь. Рассказываешь о них будто ты не из тюряги, а из Оксфорда. Джентльмен в белой манишке.
- А я как раз оттуда. С улицы Фрунзе.
- Обиделся?! - Дов взглянул на Сашу уважительно. - Полгода держали в карцерах, на хлебе-воде, "обижалку" ломали; а каков результат?! - И просипел с состраданием:
- Ну и счастлив Твой Бог, Сашок! - Поднял глаза и снова внимательно посмотрел на Сашу.
Удивительное лицо у парня. Круглое, детское, наивно-улыбчивое, простодушное вроде, а невольно хочется задержаться на нем. Еще тогда, в багажной, обратил внимание: глаза саблевидные, удлиненные, синие. Какая-то в них магнетическая сила и, пожалуй, наивность. Посажены друг к другу близко. Брови, сросшиеся над переносицей, торчат во все стороны иголочками. Шимук говорил, в школе Сашу дразнили "Одноглазый Полифем". А взгляд! Горячий, пронзающий.. Подумал: "Каких ребят теряет Россия! С кем останется?.." Лады! Только куда ж все-таки приткнуть его, высоколобого? - Дов поглядел, прищурясь, на солнце. Солнце белое, как раскаленная болванка. Израиль! У кого корни неглубокие, сожжет до тла. - Сашок, звони мне на той неделе! А не застанешь, приезжай в офис. -Он вытянул из заднего кармана бумажник. - Вот визитная карточка, телефон. И, - воскликнул, как мог, бодро: - Не миновать нам еще разок окунуться в Еврейское море!
Они бросились к зелено-желтой, точно выгоревшей воде, как мальчишки, взапуски. Когда вытирались, опять послышался вдали рев дизелей - в кемп вползали автобусы, из которых тут же хлынули школьники, горланя и размахивая руками. - Еще ночь не спать! - Саша зябко повел плечами. Дов усмехнулся: На эту ночь покой я тебе обеспечу!
Глава 5. ПСАЛМЫ ДАВИДА И КУРТ, ПИТОМЕЦ ЯНУША КОРЧАКА.
Неизвестно, как Дов добился тишины, но ночь и в самом деле была тихой. Всю ночь Саша не сомкнул глаз - ворочался на скрипевшем топчане, слушая бормотание захлебывающегося кондиционера.
Как только выплыл из тьмы далекий иорданский берег, Саша вышел из досчатого "каравана", сел на приступке. Разволновал его вчерашний разговор с Довом. Даже на просыпавшихся жар-птиц с красными перышками не обратил внимание. Жгли душу те тюремные часы, о которых Дову не рассказал. Даже не обмолвился...
С Петром Шимуком он сидел сутки. Но какие это были сутки! Втолкнули Петра в камеру. Он бросил свой мешок на пол. Обнялись с Сашей. В камере, кроме них, никого. Кто в больничке, кто на переследствии. Закусили, повспоминали лагерных дружков. Саша похвалился своей лампадкой в баночке от лекарства.
- Зажигай, суббота на носу, - сказал Петро и чиркнул спичку о подошву. Поглядел на желтый коптящий огонек и предложил встретить субботу по всем законам. - Не знаешь как? Научу.
Удивился Саша: в лагере Петро никогда никого не учил. Спросил его однажды, ответил с улыбкой: - Я тебе не ребе, а свободный казак!
"За язык сгорел, - считал лагерный кибуц. - Обжегшись на молоке, дует на воду". Но все же в праздник, Петро, бывало, смилостивится: бормотнет на иврите строчку молитвы, а остальные, объявившие себя иудеями, хором за ним: "Аминь!" И вдруг - "научу...", "по всем законам..."
У Саши на лице удивление. Игольчатые брови вверх поползли. Петро объяснил вполголоса:
- Тут не лагерная толкотня. В каменном мешке без молитвы не выживешь. Разогреемся для начала. - Встал, раскинул руки, как взлетающая птица крылья. И двинулся по камере мелкими шажками, шаркая подошвами латаных сапог, затянув вполголоса что-то бодрящее. Подергивал плечами и головой в ритме своего песнопения. Песнопение было незатейливым, из одного слога: Най-най-най! -вздохнет Петро поглубже и снова - Най-най-най! "Вроде детской считалки", - улыбнулся Саша. И поймал себя на том, что начал постукивать ботинком в такт простенькой мелодии: была в ней какая-то подмывающая веселость.
-... Най-най-най-энейну! - выпевал-выговаривал Петре. Най-най-най-энейну!
Слово "энейну" Саша помнил. Оно означало "все вместе". Сейчас "энейну" было явным преувеличением: Петро шаркал сапогами в одиночестве. Саша встал за его спину, и из солидарности подпевая - "Энейну так энейну! - двинулся за Петром, схватившись за его ватник и чуть приплясывая, как в мальчишечьей игре, за паровозиком. - Най-най-энейну! Най-най-энейну!
- Мой дед так не пел, - заметил Саша, когда они, утомившись, присели на нары.
- Твой дед не был хасидом. Разве он молился?! Говорил, он из эсеров или эсдеков.
- После лагеря молился.
- Так у вас это в роду? Пока гром не грянет... - Петро отошел в угол камеры и стал молиться, как молятся верующие евреи на всех континентах. То полушепотом, то едва ль не во весь голос. Голова его в зимней кепке болталась взад-вперед. "Как огнь на ветру", - сказано о том в старых книгах.
Но много ли в тюрьмах евреев с драматическим баритоном! Благодарный слушатель откликнулся из-за двери немедля. Забарабанили кулаком. Пре-кратить!
Петро форсировал голос, точно не в камере был, а на оперной сцене: Мо-олиться разрешено-о-о!
Надзиратели чистопольской тюрьмы делились зеками на категории: "мент-собака", "мент-человек", "мент-мент". Дежурил мент-собака. Полтора года назад он бросился бы на Петра с кулаками, сейчас лишь проорал в кормушку, что ежели не прекратят безобразия, то...
Препирательства продолжались до тех пор, пока у дверей не оказался начальник тюрьмы.
- В России молятся про себя! - проорал он, войдя в камеру. Наморщил нос, потребовал отдать свечку "или что тут у вас смердит?!" Вдруг помягчал, сказал, что, коли по вашей религии следует петь, то можно только на понятном языке.
- В лагере занимались шифром, и здесь?! Чтоб никаких тут ваших "Лёха, дуди!.."
И вот впервые в жизни Саша услышал, как звучит субботняя молитва "лэха доди" на русском языке и, признаться, обомлел.
- "Приходи, мой возлюбленный, приветствовать невесту..." Это так о субботе?
А поскольку "на понятном языке" разрешил сам начальник, Петро вздохнул поглубже и... начал сызнова: в тюремные коридоры хлынули никогда не слыханные здесь псалмы Давида, которые не только зеки, но и сам начальник тюрьмы, в другое время, не прочь бы и послушать: любопытно, в конце-концов!
- ... Голос Господа ломает кедры... Ломает кедры Леванона. Приводит в трепет пустыню...
И будто специально для Саши сотворенное; - ...Поднимись, поднимись, ибо взошел твой свет! Вставай и пой! Мы же Исраэль - Его народ...
Саша и без того стоял, весь внимание.
- ... Слава Создателя проявляется в тебе, - увлекал и возвышал баритон. - Он освобождает нас от руки тиранов... В душе возник Иерусалим, тот Иерусалим, где нет ругани и грязи...
И вновь рефрен из "Лэха доди", так поразивший Сашу. Словно пали тюремные стены, вокруг воля вольная:
- ... Пойдем, друг мой, навстречу невесте, мы встретим в радости субботу...
На другой день, рано утром, заскрипел ключ в запоре. - На "Ша" с вещами!
Так ушел из сашиной жизни Петро Шимук. Встретил субботу по своим законам и исчез. Думалось, навсегда. Остался Саша наедине со своими мыслями. На душе погано. Только что убили Марченко, а до этого крестьянина из Сибири, которому удвоили срок, и тот кинулся в лестничный пролет. Так всех изведут, одного за другим. Как выжить? Что придумать? Ни одной дельной мысли в голове. Чтобы как-то развеяться, Саша потопал ботинками, выкинул перед собой руки, как Петро Шимук, будто кладя их на чьи-то плечи, и двинулся по камере, проборматывая: - Най-най-энейну! Най-най-энейну!.. - Прошел круг, другой. Петро Шимук где-то рядом, увезти еще не успели. Все еще звучал в ушах сильный голос друга, встречавшего субботу, как встречают невесту. Так вживе звучал, явствено, что Саша даже затих на мгновенье. Галлюцинация?
В канун следующей субботы опять будто положил руки на плечи Петра Шимука и двинулся по кругу, пританцовывая...
Чудом казался Саше сахар в кипятке, горячая батарея в лагерном ШИЗО. Не его, Сашиных рук делом были эти чудеса. В собственные чудеса Саша не верил. Сперва он пританцовывал и пел высоким тенорком, простуженно, хрипя и кашляя, тгобы "поднять тонус". Затем это стало естественным - воспринимать субботу, как праздник души, пританцовывая в ее честь, протягивая к ней руки и повторяя библейские слова, как свои собственные: "Пойдем, мой "возлюбленный, встречать невесту..."
Чудом казался Саше сахар в кипятке, горячая батарея в лагерном ШИЗО. Не его, Сашиных рук делом были эти чудеса. В собственные чудеса Саша не верил. Сперва он пританцовывал и пел высоким тенорком, простуженно, хрипя и кашляя, тгобы "поднять тонус". Затем это стало естественным - воспринимать субботу, как праздник души, пританцовывая в ее честь, протягивая к ней руки и повторяя библейские слова, как свои собственные: "Пойдем, мой "возлюбленный, встречать невесту..."
Высокая поэзия псалмов не рождала чувства неуязвимости телa ("тело принадлежит барину", говорят зеки). Но душа стала неуязвимой.
Пусть творят с телом что угодно, бьют, стригут насильно, машинкой, рвущей волосы, надевают перед этой парикмахерской процедурой на запястье кандалы. А еще, если на дежурстве "мент-собака", закрутив их так, чтобы винт наручников вошел в кость. Пусть тешат себя, душа им не принадлежит, презирает насильников, выражая себя в мелодии простейшей, как наскальный рисунок дикаря:
-... най-най-энейну!.. най-най-энейну!
И если Саше удавалось почти въяве уйти в Иерусалим, радуясь своей независимости от тюремщиков, то это случалось именно в субботу...
И вот сейчас, сидя на приступке "каравана" и глядя на белесый, в дымке, берег Иордании, Саша корил себя за то, что не рассказал об этом Дову. Ведь спрашивал, Дов, твердил, как заведенный: "Как попал, да еще в кипе?"
Кипа, что? Это как первая половина пути из Лода в Иерусалим - все по низинам мчали, вдоль кибуцных полей, апельсиновых рощ. Только затем дорога вздыбилась к небу, на Иудейский хребет.
Еще до ареста прочитал Саша интервью с Евгенией Гинзбург, зечкой сталинских лет. Любил ее книгу "Крутой маршрут", которую доверили ему на ночь его коллеги по "Вариантам". Удалось ей, горемыке, съездить перед смертью в Париж. Вернувшись в Москву, Евгения Семеновна сказала репортеру, что, если б знала в Магадане, что в конце жизни будет Париж, все каторжные годы чувствовала бы себя иначе.
А он, Саша Казак, знал. Верил, что предначертано ему ступить ногой на Обетованную. Потому и второй срок, среди убийц, вытянул. Не дал себя зарезать. Не сломался. Жизнью он обязан Петру... Почему утаил? Ответил самому себе: о вере вслух не говорят. Чувство интимное. Как любовь... Определил так и понял, что хитрит перед собой. Не только в этом дело. Помнит, такое не забудешь, как Петро высказался за столом, в доме Дова, о его, сашином кошере: "Брось! Вологодского крысенка тут нет. "
Что ж это было тогда, в чистопольской камере? Для него, Саши, жизнь перевернулась. Взглянул на землю, людей, созвездие Скорпиона, горевшее над прогулочным двориком, глазами Петра, глазами истинной веры, как думал, внутри него, Саши, будто что-то щелкнуло. Распахнулась дверь в другой мир. Обнаружилось новое пространство. И Эвклид, и Энштейн с их теориями мироздания погасли, как звезды, затянутые облаками. Новое пространство светилось, звенело в сашиных ушах псалмами Давида, откровениями библейских пророков, поэзией Торы - пятикнижия Моисеева.
"... А для Петра Шимука? Что это?!"
Как и договорились, Дов появился на своем синем автобусике с помятым бампером через неделю, повез его в город Кирьят Кад, в
Центр абсорбции, куда Сашу определили на жительство еще в аэропорту, в часы приезда.
Фойе Центра напоминает вокзал. Голые выбеленные стены, высокий потолок. По углам - печальные фигуры, похожие на вокзальных пассажиров, ждущих поезда. А поезд не пришел и неизвестно когда будет. Дежурный за стойкой взгляда не поднял. Когда спросили, куда идти, показал жестом, - вглубь коридора, откуда доносились мужские голоса, звучавшие на высоких нотах. Слышался женский плач.
Двинулись вглубь коридора. Задержались по пути у широко распахнутой двери: не сюда ли? Странное зрелище открылось им.
Саша заглянул в душную, битком набитую аудиторию, размером с небольшой кинозал. Дов шепнул: "Не сюда!" Но тоже, вслед за Сашей, протолкнулся и замер у стены, точно прилип к ней.
У первого ряда - целый подлесок из костылей и палок. Возле него теснятся инвалиды и старики. Безногий в кожаной кепке и проволочных очках, сидевший у дверей, ткнул большим пальцем куда-то за спину, мол, проходите, места есть. Подле него, на инвалидном кресле с большими колесами, полулежала пожилая женщина, завернутая в пуховый платок. Всхлипывала. Тут же - высохшая древняя старуха в халате и самодельных домашних туфлях. За старухами женщины помоложе, с детьми на коленях. Одна из них, чуть прикрывшись, кормит ребенка грудью. Дети бегают, ползают также между рядами. Их не окликают, видно, не до них. К стенам прислонены большие, на палках, плакаты, написанные неумело, скачущими буквами: "ПРИМИ НАРОД СВОЙ, ИЗРАИЛЬ!", "ТРЕБУЕМ..."
Чего они требуют, безногие инвалиды, старухи, многодетные матери? Речь держит сухой молодцеватый старик с военной выправкой. Его красная морщинистая шея напряженно вытянута, блестит от пота. Старик убеждает не поддаваться панике: еще не все потеряно! - Кто этот воинственный человек? спросил Дов шопотом. Ответили: Курт Розенберг. Только тут стало ясно, в чем дело. Жителей Центра выселяют. Газеты протестуют, а чиновники Сохнута свое дело делают. Сегодня в пять вечера явится полиция. Это митинг протеста.
У протестантов лица скорбные, злые. Понимают, протестуй -не протестуй, из дома выкинут.
Саша глядел на костыли, на безногого, на старух в инвалидных креслах. Спросил Дова чуть слышно: - Меня вселяют на их места, что ли? А их прочь!... - И встряхнул головой: и я тут не останусь.
- Сашок, не гони картину, - бросил Дов. - разберемся. Когда Курт Розенберг закончил речь и встал у стенки, Дов пробился к нему, назвал себя, попросил объяснить, что происходит?
И показать ему психодоктора и журналиста из "Литературки", их, вроде, тоже выселяют?
Курт предложил выйти в коридор, чтоб не мешать ораторам. Или, если хотят, подняться к нему.
Пока ждали лифта, Курт рассказал, что им грозили выселением месяц назад. Они написали коллективные письма премьер-министру Шамиру и еще в десять мест. Ни одного ответа. Не нужны они Израилю. Ни молодые, ни старые... У кого была хоть копейка, подались в сохнутовские гостиницы. Тоже не сахар, но все же крыша.
- ... Остальные тут. Видели. У меня завтра день рождения. Как раз семьдесят. И вот, почти день в день, выбрасывают как собаку.
- Ваше имя, читал, связано с Корчаком? - спросил Дов.
- Они бы и Корчака выбросили, как собаку! - вскипел старик - Слава Богу, не дожил Корчак... Полиция? Звонили. Полиция в Израиле ловит террористов. До всего другого им и дела нет.
Дов отошел к автомату, набрал номер городской полиции. Ответили, что ничего не могут изменить. Это решение суда, полиция обязана подчиниться.
Дов сделал еще несколько звонков, вернулся к Саше и Курту. - Почему вас гонят, - спросил Саша, когда лифт, затрясшийся, как малярийный больной, наконец, тронулся. - Некуда селить новеньких?
- В Центре абсорбции восемь этажей, - ответил старик во гневе, верхние пустые... Не верите? - Он поднял лифт к самой крыше, затем стали спускаться, задерживаясь на каждом этаже. На верхних, и в самом деле, ни одного человека. Комнаты заперты.
- Выселяют не местные, - сказал Курт. - По звонку из Тель-Авива. Директор у нас приличный. Плачет вместе с нами.
- Крокодильими слезами? - Дов в сердцах выругался. Извинился перед Сашей, который уже дважды просил не материться при нем. "Да противно! объяснил Саша в досаде. - Только что от всего этого уехал".
Опустили лифт на самый низ. Митинг еще продолжался. Дов отозвал в коридор мужчин помоложе и покрепче, дал совет: забаррикадировать вход казенной мебелью, забить ею всё фойе.
- Это единственное, что может помочь, у него есть опыт... Остальное, мужики, я беру на себя. Можете положиться.
Без четверти пять к Цетру абсорбции подкатила машина. Из нее выбрался важный господин, - гордое лицо, одет с иголочки. Сообщил, что он Кляйнер*, депутат Кнессета, Председатель комиссии Кнессета по алие. Попытался успокоить толпу. - Никто на улице не останется! - восклицал он с пафосом.
Однако куда расселят людей, понятия не имел. Кляйнера чуть в клочья не разорвали, обещали поколотить.
Пришлось вмешаться охране. В пять ноль-ноль прибыл автобус с полицейскими. Они тут же принялись разбирать завалы из мебели. Проклятья стариков и крик детей их не обеспокоили. А вот присутствие депутата Кнессета их рвение несколько охладило. Полицейский офицер в черном кепи с высокой тульей и колодкой орденов на груди согласился перенести выселение на утро...
Дов домой не уехал, решил переночевать в Кирьят Каде. Утром его адвокат привез новое решение суда, отменяющее прежнее. Выселение отложили на месяц. Дов поздравил Курта "с временной победой над мудрецами из Сохнута" и пожелал ему спокойно отпраздновать свой день рождения.
- Какой тут день рождения?! - вскипел Курт. - Я ничего не готовил.
-Я бы в свои семьдесят ничего не откладывал, - Дов вытянул из заднего кармана шорт мятую купюру и послал одного из парней за водкой.