Анна лежала на траве и щурилась, разглядывая лицо Матгемейна, залитое ярким солнцем. Она не хотела ничего анализировать, прогнозировать и идеализировать. Она принимала вещи такими, какие они были, тем более что такими они собирались оставаться совсем ненадолго. До утра понедельника, а там… Утро вечера мудренее, утром Матгемейн, или, как Анна назвала его, Матюша, сядет в самолет, улетающий в Дублин, и все будет кончено. Заплатить за все, конечно, придется, но Анну это совершенно не пугало. Хорошо же все равно не будет, а этот день, этот вечер у нее потом останется. Каждый человек должен пережить в жизни нечто такое, сумасшедшее и прекрасное. Матгемейн – по-ирландски «медведь» – лежал рядом на зеленой траве в Бауманском саду и не сводил глаз с Анны. До концерта в каком-то московском пабе еще оставалось несколько часов. Все, что у них было. Остатки сладки. Матгемейн потянулся к своему смартфону и набрал что-то там в Google.
– Интересно, если я действительно могу лететь обратно без тебя, – прочитала Анна на экране, скосив на секунду взгляд на экранчик.
Слово «интересно» не совсем сюда шло, но Анна уже уловила ту некоторую разницу в переводе, неизбежное изменение смысла, тонкости которого просто не переводились с одного языка на другой. Смысл был прост, Матюша говорил, что не хочет улетать. Он покачал головой и провел рукой по Анниным волосам. Все самое важное было понятно и без слов – он притянул ее к себе и поцеловал в губы. Долгий, страстный поцелуй наполнил их обоих вполне объяснимым восторгом, таким острым, что с трудом верилось, что такие чувства вообще бывают, что человеческое существо способно воспламеняться столь ярко. Когда Матгемейн выпустил Анну из рук, в ее глазах стояли слезы. Она тоже не представляла, на что будет похожа жизнь, когда он уедет. Ирландский рыжий медведь с проникновенным взглядом, нескладной фигурой, широкими плечами и странным низким голосом буквально приковал ее к себе, и от мысли, что это кончится уже к утру, Анне становилось физически плохо.
– Прилетай обратно, – написала она, а Google перевел это как «Arriving back». Матгемейн кивнул и притянул ее к себе еще крепче. Наверное, они были самой тихой парой во всем парке. Только колокольчик Анниного смеха и легкий шепот незнакомых, но нежно переливающихся, как радуга, слов.
– Я никогда не видел никого красивее тебя! – написал Матгемейн в телефоне, уже в сотый раз.
Анна рассмеялась и написала в ответ, что никогда не видела никого такого огненно-рыжего. Матюша рассмеялся и посмотрел на часы. Потом они пошли обедать в какой-то маленький ресторанчик с разрисованными стенами. Пастушки со стадами овечек, деревянные вентиляторы под потолком – стилизация под средневековую Европу. Матгемейн написал, что в России вкусная кухня. Анна ответила, что умеет печь русские пироги – самую колдовскую еду в мире. Они много смеялись. Солистка их группы, тоже рыжая, только, по всем признакам, крашеная женщина по имени Арин, встретилась с ними чуть позже на «Баррикадной» – пора было ехать в паб. Анна уже знала, что их группа будет гастролировать все лето, что из Москвы они улетят в Дублин, а оттуда в Шотландию, на какой-то местный фестиваль. Их группа не была всемирно известна, но они играли вместе уже больше десяти лет и собирались продолжать это делать веки вечные.
– У вас красивая музыка. Ты только играешь, не поешь? – спросила Анна Матюшу.
Тот после паузы отписался, что он также пишет песни и часть их программы состоит из них. Примерно четверть. Арин переспросила, о чем они говорят, и сообщила от себя, что Матгемейн – очень, очень талантлив. Outstanding musician!
– Я и сама это вижу, – согласилась Анна.
Все музыканты были очень дружелюбны. Анну посадили в первый ряд, Матюша посылал ей со сцены воздушные поцелуи и говорил что-то приятное в микрофон. Праздник был их работой, и они умели улыбаться и шутить, подыгрывать друг другу, смеяться и зажигать публику до тех пор, пока она не пустится в пляс. Матгемейн вышел на сцену с волынкой и в клетчатой шотландке, невероятно смешной, с тяжелыми коричневыми ботиками, с волосатыми ногами, торчащими из-под юбки. Анна смеялась и пила ирландское зеленое пиво из огромной стеклянной кружки. О том, насколько оно действительно ирландское, судить было сложно, ибо сам Матгемейн растерянно пожал плечами, отхлебнув глоточек. Пиво, которое он любит, темное, крепкое, – портер. Зеленого же он не пробовал раньше, до Москвы. Ну, может, и ирландское.
– Ты устала? – спросил он, когда звуки музыки стихли.
Любовь с первого взгляда оказалась очень жестокой штукой, и чем ближе становилось утро, тем тяжелее было это похмелье. Анна уже не знала, что еще сказать. Тот «кандидатский минимум», который Матгемейн захотел знать, она уже «сдала». Он знал, кто она, знал о ее детях, что они – смысл ее жизни и самый главный ее «барьер». О том, что она живет со свекровью, он не просто знал – он уже был с ней знаком. Когда развеселый рейсовый автобус с ирландцами добрался от Калуги до Москвы, Анна с Матюшей зашли домой, чтобы переодеться. И чтобы на секунду прикоснуться к тому, что называется «нормальной жизнью», а то Анна начала теряться в этом общем ощущении нереальности происходящего. Они зашли все вместе, Матгемейн, Арин, Анна и толстый скрипач Конни. Анна обещала всем чаю, ванну с чистыми полотенцами – и это прозвучало для них всех как мечта, так как в гостиницу они не попадали до самого вечера.
– Анечка, что это такое? – вытаращилась Бабушка Ниндзя, наблюдая вереницу иностранных граждан в собственной гостиной. Ну, не совсем в собственной, это был и Аннин дом, конечно, но… Никогда до этой субботы Бабушка Ниндзя не видела Анну столь безрассудной и возбужденной, раскрасневшейся, улыбающейся самым загадочным образом.
– Это – ирландские музыканты, они играют на скрипках и волынках, – ответила Анна, и хотя Бабушка Ниндзя ждала от нее совершенно других объяснений, довольствоваться пришлось этим.
Гости столицы вели себя шумно, шутили с детьми, позволили близнецам дудеть в волынку, отчего дом стал невыносимо грохочущим. Машенька стеснительно жалась к матери, шокированная видом мужчины в юбке, зато мальчишки наслаждались вовсю открывающимися возможностями.
– Я не понимаю, ты же должна была возвращаться завтра? – спросила Полина Дмитриевна, зажав Анну в коридоре.
Невестка посмотрела на нее шальными глазами и ответила, что ее не следует считать возвратившейся, так как она все еще там, витает в облаках и раньше понедельника на самом деле не вернется.
– А Олег с вами не приехал? – строго уточнила Баба Ниндзя. – Он знает, что у вас тут происходит?
– Мне надо идти, – сказала как отрезала Анна, и взгляд ее стал каким-то жестким, почти стальными.
Они исчезли так же, как и появились, – шумные, гогочущие и перебрасывающиеся непонятными фразами на неизвестном языке. Полине Дмитриевне казалось, что они смеялись над нею. Конечно, это было только предположением, и вообще – откуда ей знать? Но когда люди вокруг громко хохочут и говорят что-то непонятное, всякое может закрасться в голову.
– А Нонночка где? Ваня? – спросила Полина Дмитриевна напоследок, но невестки и след простыл. Не дождалась Бабушка Ниндзя ответа. Сдурела невестка.
Действительно, сдурела. Анна и сама это понимала. И сколько бы она самой себе ни говорила, что все это ерунда и ничего серьезного, короткий случайный роман, которые, так или иначе, происходят со многими… Ничего уже почти не помогало. Она просто не понимала, как сможет жить дальше, вести прежнюю жизнь, стричь чьи-то головы, отдавать долги или встречаться с кем-то теперь, после того, как она смотрела в глаза настоящей любви. В том, что это была именно настоящая любовь, Анна не сомневалась. Она начнет сомневаться во всем завтра. Послезавтра она окончательно убедится в том, как ошибалась. Через неделю будет рыдать, сидя на полу в ванной, и думать о том, что нужно думать не о себе, а о детях. Но сейчас, стоя напротив Матгемейна в шумном, многоликом, никогда не спящем зале отправления аэропорта, глядя в его пронзительные зеленые глаза, сейчас Анна могла думать только об одном: что она готова прожить всю жизнь, глядясь в эти глаза.
– I will never forget you! I’ll be back![3] – шептал он, совсем как капитан Резанов в «Юноне и Авось», и Анна пыталась сдержать слезы, сохранить улыбку. Сохранить лицо.
Когда шумная толпа музыкантов исчезла за поворотам зеленого коридора, Анна долго стояла возле огромного окна аэровокзала, провожая и встречая взглядом самолеты, чувствуя, что не в силах заставить себя двигаться дальше. Жить дальше. О, зачем только она мечтала снова полюбить!
– Идите вы все к черту! – выругалась Анна неведомо на кого.
На ее ладони лежал кожаный шнурок с кулоном – массивным, ярко-огненным куском янтаря, внутри которого каким-то неведомым образом был запечатан рунический символ. Матгемейн снял этот кулон со своей груди и вложил Анне в руки. Символ был похожим на обычную, немного резко написанную букву «R», назывался он «Раидхо», что-то о солнечном круге и силе… Что именно он обозначал, Анна, признаться, не поняла до конца. Матгемейн просто настоял на том, чтобы она взяла его себе, надел на нее и сбивчиво просил никогда не снимать. Требовал от нее, чтобы она пообещала. To swear. Дикий человек, кельт, одно слово! Но теперь, в ее ладонях, этот янтарь был единственной вещью, которая у нее осталась от реального Матгемейна. Что-то, без чего все, что случилось за три эти коротких дня, могло бы показаться сном. Несерьезно? Конечно! Анна сказала себе, что позволит этому быть, будет носить кулон на груди, и плевать на все. Кулон и его музыка. Все, больше ничего. Главным образом Анна решила, что не позволит себе иметь никаких смешных надежд. Чай, не маленькая глупая девочка, понимает, что это такое – роман с заезжим музыкантом.
– Идите вы все к черту! – выругалась Анна неведомо на кого.
На ее ладони лежал кожаный шнурок с кулоном – массивным, ярко-огненным куском янтаря, внутри которого каким-то неведомым образом был запечатан рунический символ. Матгемейн снял этот кулон со своей груди и вложил Анне в руки. Символ был похожим на обычную, немного резко написанную букву «R», назывался он «Раидхо», что-то о солнечном круге и силе… Что именно он обозначал, Анна, признаться, не поняла до конца. Матгемейн просто настоял на том, чтобы она взяла его себе, надел на нее и сбивчиво просил никогда не снимать. Требовал от нее, чтобы она пообещала. To swear. Дикий человек, кельт, одно слово! Но теперь, в ее ладонях, этот янтарь был единственной вещью, которая у нее осталась от реального Матгемейна. Что-то, без чего все, что случилось за три эти коротких дня, могло бы показаться сном. Несерьезно? Конечно! Анна сказала себе, что позволит этому быть, будет носить кулон на груди, и плевать на все. Кулон и его музыка. Все, больше ничего. Главным образом Анна решила, что не позволит себе иметь никаких смешных надежд. Чай, не маленькая глупая девочка, понимает, что это такое – роман с заезжим музыкантом.
Анна достала из кармана плеер, который Матюша тоже ей отдал, чтобы она могла слышать его музыку, пока его не будет. Пока что? Пока он не вернется? Анна хотела бы верить в это, но не могла себе этого позволить. В ту минуту, когда губы Матгемейна в первый раз прикоснулись к ее губам, она сказала себе, что не станет чего-то ждать от этого. Не стоит об этом и думать, нужно просто пересилить себя и жить дальше, как бы тяжело это ни было. Хоть даже и полная жуть.
Анна проводила взглядом еще один улетающий самолет – большой, тяжелый и сильный, он взмыл в небо и через несколько минут исчез за белоснежными облаками. Анна сделала три глубоких вдоха, расправила плечи, нацепила наушники и медленно пошла к выходу, слушая мелодичные переливы его музыки.
Все кончено?!
Олеся узнала о том, что Нонна попала в больницу, только к вечеру понедельника. Недосуг, телефон был отключен, да и не до того, честно говоря. А когда узнала, Олеся сама была в таком ступоре и шоке, что ее впору было откачивать. Померанцев, конечно, не мог пережить спокойно то, что она уехала от него на все выходные, – он решил отомстить. И месть его, надо сказать, была впечатляющей. Олеся сидела и буквально не знала, как выйти из ступора, что делать и что сказать. Звонить немедленно Нонне? Идти и искать успокоительное? Снова напиться вдрызг? Впрочем, вариант «напиться» она не рассматривала – и без того плохо, да и не пришла она еще в себя до конца после всего выпитого на фестивале. Тяжелая это работа – отдыхать на свежем воздухе, никакой печени не хватает.
Фестиваль Олеся вспоминала с трудом, но не без удовольствия. В принципе, все было классно, вот только Померанцева в квартире, куда Олеся добралась лишь в воскресенье после полуночи, конечно же, не оказалось. Олесе бы радоваться да отдыхать – ведь это означало, что ни скандалов не будет, ни претензий. Но так уж она устроена. Принялась звонить ему, бродить по квартире. Телефон его, хоть и был в зоне действия сети, не отвечал. Сколько уж там от нее было звонков и сообщений – черт его знает. Достоинство она полностью потеряла к трем утра. Не проспав и двух часов, вскочила с головной болью, а с утра – на съемки, невыспавшаяся, уставшая, да и похмелье еще не прошло.
Каблуков изгалялся, как мог, их взаимная рабочая ненависть только крепла с каждой новой съемкой. Режиссер Котик был доволен, и место в этом фальшивом шоу прочно закрепилось за ними, их дуэт стал нераздельным и непоколебимым, будь он проклят. Впрочем, как ни крути, а Каблуков все же недотягивал до высоких критериев настоящего козла и вампира – не мог он тягаться, к примеру, с Померанцевым. Ну что Каблук мог сделать Олесе? Ну, дернул он ее за ногу, чтобы она свалилась с пирамиды, на которую лезла. Ну, покрыл ее трехэтажным матерным раскатом, когда снималась часть об их якобы «отношениях». Так чего ж плохого – только веселее будет запикивать как его слова, так и Олесин ответ. Сегодня это даже модно.
Все дело было в том, что на Каблука Олесе было глубоко наплевать, к тому же она видела, что он, как и сама Олеся, спит и видит стать НЗ – настоящей звездой, а это, как ни крути, делало их до какой-то степени близкими друг другу. Как родственники, которые не любят и даже терпеть друг друга не могут, но при этом все равно кровная родня, связанная одной ДНК-цепью. Ругайся, не ругайся – не избавишься. На счету Каблукова уже была целая папка с эпизодическими ролями, две маленькие роли в телефильмах, бессчетное количество участия в каких-то капустниках, КВН местного масштаба, игры на сценах в любительских театрах. Будь он другим человеком, они с Олесей даже могли бы стать друзьями. Будь он более талантливым, он мог бы даже стать звездой. Но он не был талантливым. Он забывал слова, часто терялся и краснел. У него не было того, что называется в актерской среде «гуттаперчевым лицом», – он умел показывать эмоции, умел переходить от радости к ужасу, но эмоции на его лице были такими обычными, неинтересными. Его лицо не завораживало.
Именно тут, на этих съемках, где Олесе довелось так близко, так интенсивно работать с ним, она вдруг начала понимать, о чем говорил Померанцев, обзывая ее бездарной. Таких, как они с Каблуковым, было – миллион. И все – несостоявшиеся НЗ, актеры погорелого театра. Талантов было так мало, что их искали днем с огнем, а пока не нашли, использовали Олесю, давали место Каблукову. Но разве это хоть что-то меняло?
«Может, я действительно занимаюсь не своим делом? – приходило Олесе в голову. – Этого же не изменить, если мне не дано – ничего и не получится, да?»
– Каблуков, Рожкова – молодцы. Сегодня были в ударе! – говорил им Котик и тем самым снова селил смуту в Олесиной душе.
Вот такая она пришла домой в понедельник вечером. Не пришла – прихромала, боясь даже думать о том, чтобы идти в травмопункт с вывихом. Заживет как на собаке, сейчас самым важным было – выдержать. Съемки продлятся еще пару недель, а потом все будет кончено – до премьеры в сентябре. Продолжения не будет, если не будет рейтингов. И, судя по тому «отстою», который она видела после первичного монтажа, рейтингов не будет – не с чего им появиться.
Олеся пришла домой усталая как собака. Померанцев валялся на диване и смотрел какой-то старый фильм с Джеком Николсоном. Он сделал вид, что вообще не заметил, как Олеся вернулась. Вчера вечером Максима не было дома. Черт возьми, что это за отношения?
– Ты давно дома? – спросила Олеся, скидывая туфли. Сидя на пуфике, она пыталась прикинуть, насколько сильно отекла ступня. Прилично отекла, болит, собака. Завтра придется пить обезболивающее, так просто не пропрыгаешь целый день с такой ногой.
– Какое твое дело, – ответил Померанцев. Добрый!
– Я просто так спросила. – Олеся вздохнула и направилась в кухню, есть хотелось до озверения.
Она постояла перед открытой дверцей холодильника. Внутренности белого айсберга были пусты, только жалкий помидор одиноко прикорнул на решетке. И несколько бутылок пива, что было, несомненно, позитивным моментом, только вот Олеся после трех фестивальных дней пиво уже видеть не могла. Она закрыла холодильник, повернулась и подпрыгнула от неожиданности. За ее спиной стоял Максим, злой и холодный как лед, он сверлил ее взглядом. Олеся вскрикнула, больше от боли в ноге, но немножко и от того, что Померанцев был таким злым.
– Я был у Леры, если тебе интересно! А перед этим мы с ней ездили на выставку в Крокус, было здорово. Спасибо, что спросила, – бросил он небрежно.
Олеся сжалась в комок. Только не Лера опять.
– И зачем ты мне об этом говоришь? – Она отвернулась и попыталась пройти мимо Померанцева в комнату. Куда угодно от этого разговора. Лера – та самая бывшая девушка Померанцева, с которой он до сих пор как бы «дружил», во что Олеся лично никогда не верила. О, эта их дружба – страшный кошмар Олеси, только не это снова.
– Ты же спросила, – пожал плечами Померанцев. – Я сказал.
– Хотел меня помучить? Мне все равно, можешь ездить к кому хочешь, – бросила Олеся.
– Тебе что, действительно все равно? – Померанцев восхищенно присвистнул. – Да ты почти уже совсем смогла меня разлюбить, не так ли? Какой прогресс.
– Ты же издеваешься надо мной. – Олеся замотала головой, словно хотела сбросить с себя этот разговор.
Максим стоял в дверях и смотрел на нее долгим задумчивым взглядом. Наконец, он кивнул и продолжил:
– Я не издеваюсь над тобой. Я просто… я сидел у Леры в гостях и думал, а что я вообще делаю с тобой? Да, я вдруг удивился сам себе. Я живу с тобой в этой помоечной квартире, ты уезжаешь куда-то на все выходные одна, якобы по работе, а там черт его знает. Я вообще не хочу даже знать, чем ты занималась на этом своем фестивале. Заметь, я даже не спрашиваю тебя. Ты знаешь, я не ревнив. Всякое бывает, со всеми.