– Стоп! Плиз! Слоули! – взмолилась Нонна где-то после трех минут пулеметного артобстрела английской лексикой. Она была уже изранена в кровь и злилась на Анну за то, что та поставила ее в такую неудобную ситуацию. Анна же только улыбалась и с надеждой смотрела на подругу. Вот кто ей мешал в школе самой учить языки? А этот парень – замолчал и уставился на Нонну как баран на новые ворота.
– Do you speak English? Can you translate for us?[1] – спросил он медленно, как и просила Нонна.
Понял, слава богу. Нонна выдохнула. Ну, за что ей такое?
– Я могу, – сказала она на том английском, который преподавала в школе. По лицу собеседника она догадалась, что акцент у нее не слишком-то удовлетворительный. А, и плевать. Понаедут тут, а ты и чувствуй себя неловко.
– Can you tell Anna that I need to have her phone number? We’re going to play in Moscow tonight so I need to take off soon…[2]
– Стоп, стоп, стоп! – крикнула Нонна. – Опять он зачастил. Так, Ань, он, кажется, хочет, чтобы ты дала ему свой номер телефона.
– О, скажи, что, конечно, дам. И адрес тоже. Только мне не на чем написать, – обрадовалась Анна.
– Сказать, что ты дашь? Конечно? И адрес? Может, и денег ему подгонишь тоже? А то музыканты, они всегда ходят с пустыми карманами, – сощурилась Нонна. – Ты не в своем уме? Зачем тебе этот рыжий хмырь? Ты вообще, что ли, забыла о Заступине?
– Ты еще ему переведи это! – воскликнула Анна и побледнела. – Господи, а тебе-то какое дело? Да ты мне вообще подруга или что? Даже если я сошла с ума – какая разница! Или ты мне объявишь бойкот, если я тебе скажу, что мне плевать на Заступина? Да, плевать!
– Плевать, значит? – окончательно обозлилась Нонна и, видимо, от злости вспомнила еще ряд интересных английских глаголов. В частности, она спросила, в курсе ли мужчина, что у девушки, чей телефон он хочет заполучить, имеется трое маленьких детей.
Матгемейн (а это действительно оказалось его имя – Матгемейн Макконели) нахмурился и оглянулся на Анну.
– Что ты ему сказала? Что ты ему ляпнула, а? – побледнела Анна.
– Ничего того, что не соответствовало бы действительности, – вздохнула Нонна. – Просто спросила, знает ли он о том, что у тебя дети.
– Зачем? – прикусила губу Анна. – Нет, но кто тебя просил?
– Do you have a husband too? – подал голос Матгемейн, и взгляд его стал серьезен.
Каким-то образом Анна поняла, о чем он спросил.
– Нет! Мужа у меня нет, он погиб. – И, повернувшись к Нонне, она ткнула ее в бок. – Давай, переводи, раз уж взялась. Скажи ему, что я – вдова.
– She is a widow, – грустно пробормотала Нонна.
Матгемейн долго молчал, а потом подошел к Анне и взял ее за руку и залепетал что-то на своем басурманском. Слишком быстро, не понять. Нонна устало опустилась на лежащее на земле бревно. Что-то происходило с ней, что-то было не так. Чего она, действительно, лезет?
– Мы можем обойтись без тебя. – Анна прикусила губу и огляделась.
Нонна вдруг поняла, что она сейчас уйдет и тогда, возможно, уже нельзя будет просто прийти и сказать «прости». Что-то странное было в том, как этот парень вцепился в Анну. Но еще странней было то, что сама Анна не сводила с него глаз.
– Не надо, останьтесь. Я сделаю, что смогу. Я переведу. Только он говорит с таким необычным акцентом. Я учила классический английский, поэтому не могу его понять. – Нонна глубоко вздохнула и потерла виски.
– Ты сама-то в порядке? – вдруг обеспокоилась Анна. – Ты что-то какая-то бледная.
– Не знаю. Голова что-то кружится. Наверное, не выспалась, – пробормотала Нонна, делая глубокий вдох. – О’кей, давай я спрошу его, что это за блин, о котором он говорит, да?
– О, да! – обрадовалась Анна.
Они уселись на бревне и принялись выяснять диспозицию. «Да, блин!» оказался вовсе не изящным русским ругательством, которым Матгемейн хотел блеснуть перед понравившейся девушкой (а Анна, признаться, рассматривала даже такой вариант). Оказалось, что рыжий музыкант Матгемейн пытался объяснить Анне, что после нескольких концертов в каких-то московских клубах их группа собирается улетать обратно домой, в Дублин, который в его варианте произношения как раз и звучал, как «Да, блин!».
– Город. Это был город! – фыркнула Нонна. – Черт, как все сложно.
– Он уезжает? – спросила Анна, и Нонна с беспокойством повернулась к ней. – Сегодня?
– Конечно, он уезжает. Он же иностранец, музыкант. Он же приехал сюда просто играть на этом фестивале, как я понимаю. На чем он, кстати, играет?
– Он играет на всем, что под руку попадет. На гитаре, на волынке, на барабанах, на губной гармошке. Он мне показывал даже, как он играет на какой-то флейте. Наверное, сможет сыграть даже на китовом усе, если больше будет не на чем.
– Круто, – кивнула Нонна. – Ты только мне объясни, чего ты ждала от него? Неужели ты ждала чего-то другого?
– Ничего я не ждала, – покачала головой Анна. – Я просто надеялась, что он побудет здесь подольше. Что у нас будет время.
– У нас? – вытаращилась Нонна. – У каких «нас»?
– Ты права, – согласилась Анна. – Никаких «нас». Значит, он уезжает? Когда?
– После обеда. Он ничего не может поделать, у них заказан автобус, – перевела Нонна. – Если я поняла его правильно. Концерты и потом даблин. В смысле, Дублин.
– I’ll be back soon. I’ll call you, – добавил Матгемейн.
Анна поняла его и сама, не потребовалось перевода. Чего еще может сказать мужчина в такой ситуации? Только то, что он «скоро-прескоро» вернется и обязательно позвонит. Ага, из Дублина. Она улыбнулась, кивнула и попросила Нонну сказать ему, что это был классный вечер и ночь. Что она отлично повеселилась.
– Это звучит как-то неприлично! – поморщилась Нонна. – Я не знаю, можно ли такое переводить.
– Переводи-переводи, – кивнула Анна. – А то я попрошу тебя сказать, что он классно целуется.
– Нет уж! Ни за что. Что он о тебе подумает?
– Пусть думает, что хочет. Какая разница? – Анна встала с бревна, подала руку Матгемейну и бросила напоследок Нонне, пожав плечами: – Какое это имеет значение, что он подумает? Все равно все это – несерьезно. Так, сумасшествие. Просто зачарованные, да?
– Что-то вроде того! – усмехнулась Нонна, а Анна помахала ей на прощание и ушла по дорожке в сторону кемпинга артистов. Матгемейн вцепился в ее руку так, словно это был его единственный шанс не потеряться в этом диком русском лесу.
Нонна проводила их взглядом и покачала головой. Ничего хорошего от таких встреч не происходит, ничего хорошего. Интересно все-таки, а где бродят Ванька и Женька? Они так и не вернулись в палатку, даже к утру, Нонна лежала там совершенно одна. Безобразие! Однако время было еще совсем раннее, и Нонна решила не упускать возможность еще немного поспать, пока на палатку опять не начнут падать люди.
Ничего серьезного
Женя не знала, что и думать, а поэтому старалась не думать вообще. На фестивале это можно было отлично устроить – тут было так много всего, что на обдумывание разных мыслей не хватало времени. И все как-то одновременно сошли с ума, что было очень даже удачно. Олеська или вела свои рыцарские турниры, или ругалась по телефону с Померанцевым, который требовал ее немедленного возвращения домой – просто так, чтобы ее позлить, наверное. В оставшееся время Олеся набиралась со своими коллегами в рыцарских доспехах. Женька успела там тоже изрядно надраться какой-то самогонки, а потом и протрезветь, и надраться снова. Олеська сидела в своем смешном бархатном платье, поправляла чепец и клялась, что разберется с Померанцевым. А один из рыцарей склонял ее к совершению измены в профилактических целях.
– Он так тебя будет больше ценить, – заверял Олесю рыцарь, но она только пьяно размахивала руками и объясняла, что и рада бы, только Померанцев ее околдовал, приворожил. Возможно, даже, черной магией. И ни к кому другому она теперь даже прикоснуться не может.
– А тебе и не придется! – «утешал» ее рыцарь. – Ты только дай добро. Махни платком – а остальное я сделаю сам.
– Иди в баню! – отмахивалась Олеська.
Анна вообще исчезла. По слухам, ее видели отплясывающей где-то в районе северной сцены. Говорили, будто ее даже засняли на камеру для какого-то кабельного канала и что там вообще была какая-то история. В историю не верили до тех пор, пока не выяснилось, что Анна исчезла – уехала, побросав все вещи, прямо в чем была, в расшитом сарафане и с косами. Совсем одурела, как сказала Нонна.
– Куда она уехала? – удивлялась Женька. – Фестиваль же еще завтра будет идти.
– Она уехала с какими-то ирландцами в Москву. Их автобус ушел в обед, – выпалила пробегавшая мимо Нонна, яростно поедая на ходу огромный пирог с мясом, уже третий за последний час. От злости?
– Ничего не понимаю! Ирландцы? – развела руками Женька.
– Можешь себе представить человека по имени Матгемейн? Я даже выговорить не могу! – возмутилась Нонна, размахивая руками и пирогом. – Матгемейн. Язык сломаешь. И это она называет – ничего серьезного. Да, блин?
– Куда она уехала? – удивлялась Женька. – Фестиваль же еще завтра будет идти.
– Она уехала с какими-то ирландцами в Москву. Их автобус ушел в обед, – выпалила пробегавшая мимо Нонна, яростно поедая на ходу огромный пирог с мясом, уже третий за последний час. От злости?
– Ничего не понимаю! Ирландцы? – развела руками Женька.
– Можешь себе представить человека по имени Матгемейн? Я даже выговорить не могу! – возмутилась Нонна, размахивая руками и пирогом. – Матгемейн. Язык сломаешь. И это она называет – ничего серьезного. Да, блин?
Да, блин! Все сошли с ума, и Женька – тоже. Два дня они с Ванькой не расставались, причем в буквальном смысле этого слова. Они ходили по полю, держась за руки, и целовались без остановки. И это притом, что он так и не перестал дразниться и постоянно шутить так, что хотелось пнуть его побольнее. Впрочем, так же точно хотелось прикоснуться к его лицу ладонями и взлохматить его повязанные лентой волосы.
Они были такими разными, что это ошеломляло Женю, как и тот факт, что ей было очень хорошо с ним.
– Но это же мы несерьезно, да? – волновалась она, и Ваня кивал, успокаивал ее, затаскивая на очередной сеновал.
– Конечно, несерьезно. У меня просто низкие стандарты – вот я с тобой и связался, – заверял ее он, после чего Женька снова принималась пинаться, а он – хохотать. А потом они поругались. Все из-за Нонны – угораздил черт ее бегать по полю и искать разбежавшихся подруг. Да, Нонна, конечно, не сходила с ума. Ни по кому. Дома это не так бросалось в глаза, но на людях становилось просто очевидным, насколько Нонна трезвомыслящая особа. До оскомины.
Это случилось, когда Женька и Ваня стояли рядом с южной сценой. Шел концерт, и какие-то парни в славянских костюмах лихо перемешивали рок и йодль. Эдакий рок-н-йодль смотрелся очень забавно, но Женьке и Ивану было, конечно, не до этого – они были так заняты друг другом, что музыку еле слышали. Вдруг Женька подпрыгнула на месте и вырвалась из объятий Ваньки, отскочив в сторону сразу на три метра.
– Ты чего это? – вытаращился Иван.
– Там Нонна, – показала глазами Женя, делая еще несколько шагов к поросли ивовых кустов. – Чуть нас не увидела.
– Ну и что? Пусть бы увидела, тоже мне проблема! Отчего ты ее так боишься? – усмехнулся Ванька, когда Евгения совсем побледнела. – Ну целуемся мы, и что? Не так, между прочим, плохо мы целуемся. Ты, во всяком случае, со вчерашнего дня уже сделала большой прогресс. Хочешь, прямо сейчас пойдем и покажем ей?
– С ума сошел? Ты видел, что она устроила Олеське? А что она сделает, если узнает про нас, – вообще страшно даже подумать!
– Да пошли ее к черту, и все. Кому какое дело? – пожал плечами Ванька, а потом нахмурился. – Или ты меня стесняешься?
– Нет, что ты! Не то чтобы прямо вот… но… – С преувеличенной энергией Евгения замотала головой, но чем сильнее она ею мотала, тем яснее становилось, что именно в этом и дело.
– Значит, ты не хочешь, чтобы нас застукали? Забавно, чем же я тебе так не люб? – фыркнул Ванька. – Что такого позорного в том, чтобы со мной целоваться? Интересно, почему тебе важнее, что о тебе подумают другие, чем то, что о тебе думаю я.
– Ты не понимаешь! – Женька чувствовала себя ужасно неловко. Ну как ему можно объяснить, что она стесняется прежде всего самой себя. Что она с таким трудом добивалась того, чтобы ее считали разумной, серьезной, симпатичной, душевной… Целый список качеств, которые она старательно демонстрировала, годами пытаясь создать о себе определенное мнение.
– Господи, да зачем оно тебе? – вытаращился Ванька. – Нет, ты совсем того, да?
– Да! – кивнула Женька. Она и была – совсем того. Ей всегда было дело до того, что о ней подумают люди. Потому что то, что они думали о ней, и она сама думала о себе. К примеру, когда мама в детстве говорила Жене, что она – чумазая замарашка, от которой люди будут шарахаться, Женька именно так себя и чувствовала. А люди шарахались, или, во всяком случае, Жене так казалось. О, у людей всегда были мнения. Они ранили, их было очень сложно менять, о них было не так-то просто узнать – все кругом их скрывали и говорили неправду. И если уж ей удавалось добиться того, чтобы кто-то ее любил, считал хорошей, доброй, умной, веселой (а такого удавалось добиться всего пару раз за всю жизнь), Женя это очень ценила.
– Я не представляю, как ты живешь с такой «крезой», – пробормотал Ваня.
– А я не понимаю, почему тебе на все наплевать! – обиделась Женя. – Ведь все кругом считают тебя шалопаем.
– А я и есть шалопай, – согласился Ванька.
– Именно, и тебя это устраивает. Тебя считают несерьезным, ненадежным, от тебя нет никакой пользы, ты – как ветер. Подул и улетел, и вот тебя уже нет, и в голове у тебя тоже – ветер. Ты не учишься, не хочешь работать, у тебя какая-то странная философия, согласно которой ты хочешь вечно жить за чужой счет. И тебе действительно все равно, что люди о тебе так думают?
– Мне все равно, да! – кивнул Иван и добавил тихо: – Но мне не все равно, что ты на меня такими глазами смотришь. Этого я не знал.
– Теперь знаешь? Я не хотела тебя обидеть, но ведь… как можно с тобой всерьез встречаться, строить отношения?
– Отношения? – скривился Ваня. – Какое все-таки мерзкое слово. При чем тут это? Мы просто два человека, которым хорошо вместе. И все. Разве этого мало?
– Мало, – покачала головой Женя. – Мне мало.
– То есть тебе нужны всякие слова, обещания, которые никто не держит, и ложь, которая потом все равно откроется и будет только больнее? Почему ты не можешь жить сегодняшним днем?
– Я могу, на самом деле. И живу. Но я знаю, что я никогда не смогу на тебя положиться. Ты слишком молод, это неправильно. И совершенно ненадежен. Я имею в виду по-настоящему. И это значит, что все наши страсти – только минутная слабость, это несерьезно. Мне нужен кто-то, кто мог бы обо мне позаботиться, если мне вдруг будет это нужно.
– И это точно не я, – осклабился Ванька. – Мысль твою я понял. А хочешь узнать мое мнение о тебе? Настоящее мнение, раз уж у нас зашел такой разговор?
– Не думаю, что хочу. – Женя замотала головой, но это было, конечно, уже неважно. Ваньке нужно было высказаться.
– Я думаю, что ты – красивая девчонка, с тобой может быть весело. Мне плевать, насколько я младше – ненамного на самом деле. И у тебя хорошая улыбка, и то, что ты умеешь врать по мелочам, – это тоже хорошо. У тебя красивый смех, у тебя есть чувство юмора, хотя иногда оно и очень странное. К примеру, эта твоя шутка с керамической плиткой – ну отчего бы тебе не бросить ее прямо на складе и не послать всех подальше? Вообще, ты бы только выиграла, если бы научилась плевать на все и делать то, что хочешь. Но проблема в том, что ты настолько свернута на том, чтобы соответствовать чужим ожиданиям, что понятия не имеешь, чего хочешь.
– Я знаю, чего хочу! – обиделась Женька.
– Да? Дай-ка угадаю. Ты хочешь серьезного мужика, который возьмет тебя на руки, а потом потащит тебя в светлое будущее на своем горбу? Этому тебя учила твоя мама? Что мужиков надо высасывать? А меня вот не высосешь, у меня ничего нет. Но зато я тебе нравлюсь, разве этого мало? И ты нравишься мне. То есть… нравилась.
– Что, уже разонравилась? – фыркнула Женя и, развернувшись, пошла куда глаза глядят.
– Да! Разонравилась! – крикнул Ванька, бросаясь за ней вслед. – Вот просто ни капельки не нравишься, совсем. Одно сплошное отвращение. Я не люблю женщин, которые хотят на меня положиться. Я не диван – нечего на меня полагаться.
– Ну и пожалуйста. – Женька шла все быстрее, а Ванька, как ни странно, бежал за ней. Пока они вдруг не врезались в Нонну, которая с искренним недоумением рассматривала их передвижения, рваные перебежки по полю, вот уже несколько минут.
– Что происходит? – спросила она у Жени, глядя почему-то на Ваню.
Ну, Ваня ей и ответил:
– А ничего. То есть у нас с Женькой был роман – так, ничего серьезного. А теперь уже кончился, вот. Потому что она – негодяйка! Я стесняюсь ее, не хочу, чтобы меня с ней видели. Она же старая для меня!
– Что? – вытаращилась Нонна так, словно рухнул последний оплот ее веры и стойкости. – Что ты сказал? Женя, что он несет?
– Он несет чушь! – крикнула Женька и принялась в ярости колотить Ваню по всему, до чего дотягивалась. И чем дальше заходила эта потасовка, тем яснее становилось, что совсем даже и не чушь. И даже наоборот, так могут драться только переругавшиеся вдрызг любовники.
Нонна смотрела на то, как Ванька выкручивает Жене руки, а та, в свою очередь, разъяренно пинает его коленом, и знакомая уже волна вдруг начала подниматься откуда-то изнутри, заполняя собой весь мир, отгораживая все вокруг от ее глаз. Люди, звуки, свет – все, включая ее дерущихся друзей, вдруг размазалось и превратилось в тягучее черное пятно. Нонна осела на землю, это было не больно – благо не асфальт, трава и земля смягчили падение. Нонна отключилась, и теперь уже настал черед другим бегать вокруг нее. Женька завизжала и бросилась к подруге, а Ванька прощупал Нонне пульс и бросился искать «Скорую».