«А вот умница Арестофанов учит: все мы люди, нас понять надо, а не ловить на слабостях!» И схватившим становилось неловко: вспоминали о собственных изъянах.
С этим уважаемым деятелем, который по роду службы курировал богатые сырьем регионы, в том числе и Рупьевск. Перевощиков утром прошедшей среды, наступившей вновь, должен был обсудить кое-какие вопросы, которые он накануне уже обсудил и услышал обнадеживающие слова. По сути, второй раз возвращаться к обговоренным темам было бессмысленно, но не явиться на прием — нехорошо, неудобно.
В назначенное время его впустили к Арестофанову.
В очередной раз Перевощиков отметил, до чего хорош кабинет Леонида Алексеевича: антикварный стол с зеленым сукном, стоящий на персидском старинном ковре, высокие книжные шкафы из ценных пород дерева, потолки с лепниной, тяжелые шторы гобеленовой фактуры, с рисунками, изображающими природу и благополучную сельскую жизнь неизвестного времени и неизвестной страны — с тучными полями, коровами и поселянками.
И сам Арестофанов был хорош — в великолепном костюме, на котором депутатский значок смотрелся как орден, в рубашке цвета куршевельского снега, в ярком, по моде, галстуке, купленном, должно быть, в каком-нибудь Париже. Полноватое лицо со сладкими губами гурмана и женолюба, капризно-ласковый голос (будто всегда с кем-то спорит), беспокойные глаза, но беспокойные не от тревоги мысли, а от чрезмерной живости характера и бродящих в организме соков.
Он с величайшим удовольствием отхлебывал чай из чашки (несомненно, фарфоровой), чай с душистыми добавками — аромат разносился по всему кабинету. Арестофанов радушно предложил чаю и Перевощикову, тот не отказался.
— Рад вас видеть. Сергей Петрович, — с удовольствием сказал Арестофанов. — А я, как видите, переехал.
Опять имя-отчество перепутал. И опять, как в прошлый раз. Петр Сергеевич не стал его поправлять.
Арестофанов переехал в новый кабинет полгода назад, но не уставал этим хвастаться, хотя, конечно, помнил, что уже рассказывал Столпцову, у него была замечательная память на события, на лица, вообще на людей, их слова и поступки, что очень облегчало ему продвижение: если кто-то забывал о совершённом добром деле, Леонид Алексеевич, улучив момент, напоминал. Но мог напомнить и о деле недобром, это тоже все знали. Только вот имена, случалось, почему-то путал.
— Да, красиво устроились, — сказал Перевощиков.
— Не то слово! Если я все дни провожу на работе, почему у меня должно быть некрасиво и казенно? Вот — стол, знаете, откуда стол? Из Саратова! А знаете, кто за ним сидел? Столыпин в пору своего губернаторства! Его собственный стол из карельской березы, отреставрированный, конечно. А вот ковер — персидский, ему полтораста лет, знаете, где лежал? В кабинете Николая Борисовича Юсупова, а от него перешел к зятю, графу Феликсу Феликсовичу Сумарокову-Эльстону, получившему заодно княжеский титул. Он, кстати, отец того самого Юсупова, тоже Феликса Феликсовича, который участвовал в убийстве Распутина. Может, на этом ковре и прикончили!
И Арестофанов еще долго рассказывал про обстановку кабинета, в том числе о шкафах и содержимом шкафов — редких книгах, некоторые сохранились в единственном экземпляре.
«Я уже все это слышал, зачем он рассказывает?» — думал Столпцов.
Арестофанов будто уловил его мысли и повторил почти дословно. Петру Сергеевичу даже стало не по себе.
— Вы, наверно, думаете, зачем я все это рассказываю, если вы это уже слышали? Согласен, слышали. Но ведь интересно же, правда? И чай вы тоже пили, но он от этого хуже не стал. Вкусный чай?
— Очень.
— С Тибета травки привозят. Ну, а теперь о делах.
Как и в прошлый раз. Арестофанов начал подробно рассказывать Перевощикову, что необходимо сделать ради получения желаемых льгот. Сходить к А., наведаться к Б., посетить В., непременно застав его в тренажерном зале, потому что В. очень гордится своей физической формой и рад, когда видят эту форму во всей красе. Каждому Арестофанов давал меткие характеристики по одной и той же схеме: сначала рассказывал, какой А. или Б. подлец, сквалыга и жулик, всё это с интонациями прокурора, обуреваемого гражданским гневом — однако гневом приличным, без истерики, а потом переходил к симпатичным чертам А. или Б., расписывая их с такой гордостью, будто А. и Б. приходились ему родственниками.
Это тоже все было. Но если расхваливать кабинет и пить чай имеет какой-то смысл, то советы Арестофанова насчет будущих визитов абсурдны: Перевощиков все равно в ближайшем будущем не попадет ни к А., ни к Б., ни к В. Или Арестофанов имеет в виду отдаленную перспективу, когда все повернется назад?
Сергей Петрович хотел спросить об этом, но Арестофанов опять упредил его.
— Считаете, наверно, что я время трачу? Что вам никуда идти не придется? Что ж, может, и не придется, — развел руками Арестофанов, — но ведь интересные люди, согласитесь? А об интересных людях и рассказывать интересно!
И тут Перевощиков понял. Арестофанов оказался мудрей многих. Он не думает ни о будущем, ни о прошлом, он живет тем удовольствием, которое ему дает настоящий момент. От того, будет завтра вторник или четверг, не ухудшится вкус чая, не уменьшится удовольствие Леонида Алексеевича чувствовать на себе прекрасный костюм, а под ним наверняка прекрасное белье, надетое на вымытое и умащенное кремами холеное тело, не притупится интерес к рассказу об интересных вещах и людях. Видно, что это доставляет Леониду Алексеевичу органическое удовлетворение, он любуется собой так, будто сам сидит напротив себя и сам себя с восторгом слушает.
Пожав на прощанье мягкую и гладкую руку Леонида Алексеевича. Перевощиков вышел из кабинета в задумчивости. Как будто открыл для себя что-то не просто новое, а, может быть, даже спасительное в накатившем нелепом преображении времени. Найти, что любить, и получать от этого удовольствие — вот в чем спасение.
Естественно. Петр Сергеевич тут же подумал о Кире и захотел к ней. Когда они виделись в последний раз? Неделю назад? Но кто мешает сделать это раньше — в рамках одного дня? Надо только, чтобы сутки еще раз перевернулись и оказались в том времени, когда Перевощиков только готовился к поездке в Москву.
Ольга Егоровна пребывала в странном душевном состоянии. Она заранее учила себя одиночеству, чтобы не впасть в отчаяние, когда дочь выйдет замуж, а Петр Сергеевич уйдет к своей Кире (имя разлучницы она знала). Задолго до этих неизбежных событий она обходила дом, когда дочери и мужа не было, и представляла: вот здесь, в этой комнате, жила Анастасия, когда училась в старших классах.
Они тут говорили о фильмах и книгах, доверительно шептались. На самом деле этих разговоров и доверительного шепота почти не было. Если честно, то и вовсе не было. Но Ольга Егоровна так часто представляла, что они все-таки были, что уверилась в их реальности. А здесь, в столовой, она хлопотала по утрам, готовила завтрак. Домработница Люба убиралась и варила обед, а завтраки и ужины — дело слишком интимное, чисто семейное, к нему Ольга Егоровна Любу не допускала. А здесь, в кабинете. Петр Сергеевич по вечерам иногда работал, Ольге Егоровне нравилось приносить ему чай с печеньем или кофе с молоком, как он любит. Петр Сергеевич радовался: «А я как раз хотел, моя умница!» Постояв рядом с ним и его важными делами, как бы витающими в пространстве кабинета, Ольга Егоровна с улыбкой спускалась вниз, чтобы потом опять подняться и приготовить постель. В супружеской спальне теперь будет пусто, она покажется неуместно огромной. Пожалуй, Ольга Егоровна не будет спать здесь, а устроится в одной из гостевых комнат, одомашнив ее своими любимыми мелочами. Приляжет с книгой под лампу, начнет читать, потом задумается, слезы потекут по щекам… И Ольга Егоровна уже пробовала: ложилась, брала книгу, читала, задумывалась, плакала.
Она так свыклась с этим ненаступившим будущим, так хорошо вжилась в него, что теперь не могла переключиться, ей было, как ни странно, жаль своего не наступившего одиночества.
Впрочем, ничего странного? В прошлом, если оно будет продолжаться, ее ждет первая измена мужа (возможно, не первая по счету, но первая серьезная — с Кирой), ждут терзания, боль…
Но, может, это не так фатально? Может, открыться Петру, сказать, что она все знает, и не допустить измены? Или самой что-то такое сделать, чтобы привязать его к себе? Нет, привязать — плохое слово. Но не важно. И Ольга Петровна, прихватив ноутбук, пошла в гостевую, полулегла на постель, стала, мысленно посмеиваясь над собой, стесняясь сама себя, просматривать в Интернете сайты, посвященные супружеским отношениям, набирая в поисковой строке слова: «как вернуть мужа» или «как опять стать желанной». Информации оказалось море. Ольга Егоровна увлеклась.
Послышались шаги, в комнату заглянула дочь:
Но, может, это не так фатально? Может, открыться Петру, сказать, что она все знает, и не допустить измены? Или самой что-то такое сделать, чтобы привязать его к себе? Нет, привязать — плохое слово. Но не важно. И Ольга Петровна, прихватив ноутбук, пошла в гостевую, полулегла на постель, стала, мысленно посмеиваясь над собой, стесняясь сама себя, просматривать в Интернете сайты, посвященные супружеским отношениям, набирая в поисковой строке слова: «как вернуть мужа» или «как опять стать желанной». Информации оказалось море. Ольга Егоровна увлеклась.
Послышались шаги, в комнату заглянула дочь:
— Ты чего это тут?
— А вы разве уже вернулись?
— Нет, я одна.
— Почему?
Анастасия не стала рассказывать, что после второго всплеска любви на нее вновь накатило ощущение нелепости происходящего и она все-таки уехала — на такси, отказавшись от предложения Анатолия подвезти: не представляла, о чем с ним говорить в дороге. Ответила коротко:
— Да так.
И это укрепило Ольгу в мысли, что возвращение в прошлое вовсе не означает, что неизбежны та же беда и та же боль. Прошлое можно переделать даже успешнее, чем будущее, — потому что знаешь о нем. Если у Насти все идет не так, как было, пусть в мелочах, значит, и более серьезные вещи изменяемы.
Да, но это хорошо в случае, если движение времени назад все-таки в какой-то момент прекратится.
А если нет? Настя будет все младше и младше… Ну и что! Зато какой ласковой, умной, светлой девчушкой она была!
А потом? Потом ее не станет?
Нет, лучше об этом не думать. Только о том шансе, который выпал сейчас: наладить отношения с мужем. Сейчас — пока время не перевернулось.
Наталья, двоюродная сестра Ильи Микенова, зашла к Ирине Ивановне и застала ее за хлопотами: она тащила из сарая что-то железное. Наталья тут же взялась помогать, отогнав от железяки своего вечно во всё сующегося сына Виталика.
— А что это, теть Ир? — спросила Наталья.
— Кровать.
— Чья?
— Гены кровать.
Наталья даже не поняла сразу:
— Какого Гены?
— Дяди твоего. Если так пойдет, он через две недели опять… — Ирина Ивановна запнулась, ей почему-то не хотелось говорить «оживет». И нашла другое слово: — появится.
— В самом деле, ведь может! Ой, теть Ир, конечно, это хорошо, но ведь какая мука для тебя опять начнется! Он же три года лежал почти без движения!
Наталья оглядела металлическую громоздкую кровать с поднимающимся изголовьем и другими приспособлениями, специально для ухода за лежачими больными, ее для отца Илья добыл в Придонске.
— Зато через три года встанет, — сказала Ирина Ивановна. — А через пять и вовсе выздоровеет.
— Действительно, не подумала, — согласилась Наталья.
Но тут она посмотрела на своего Виталика и охнула.
— Теть Ир, но ведь получится, что Виталику будет год! Через пять-то лет!
Ирина Ивановна опустила кровать, чтобы передохнуть, и тоже посмотрела на Виталика, который, найдя палку, сшибал осенние пожухлые стебли репейника.
— В самом деле… А может, все недолго продлится? Завтра проснемся — и будет опять… Что у нас там по календарю, я уже запуталась?
— Шут его знает. Или среда будет, или с чего началось — опять воскресенье. Главное, почему я раньше об этом не подумала? — удивлялась Наталья. И вдруг охнула, взялась за грудь.
— Ты чего? — забеспокоилась Ирина Ивановна. — Не надо бы тебе тяжести таскать. Я-то привыкла за столько лет…
— Да при чем тут это, я же сейчас не тащу! Я просто подумала: ведь Сергей вернется, опять начнется черт знает что!
— Сразу гони!
— Как его выгонишь? День пройдет, а он опять в доме окажется! Вот беда, теть Ир, вот это действительно беда!
— Но когда-то он хорошим же был, когда поженились?
— Был, пока с алкашами на маслобойке не снюхался.
— Ну вот. Дождись, когда это время придет, и живи счастливо.
— Какое это счастье, если Виталика не будет?
Женщины посмотрели друг на друга испуганно, растерянно. Они уже не знали, чему радоваться и чему огорчаться. Наконец Ирина Ивановна вымолвила:
— Я вот что думаю. Уж лучше пусть мертвые не воскреснут, чем живые обратно умрут. Мертвые-то уже свое прожили, а живых жалко, особенно когда маленькие.
— Зато тебе, теть Ир, пятьдесят пять лет еще жить. Если обратно.
— Мне сверх положенного не надо, — отказалась Ирина Ивановна.
Илья Микенов сидел в своей машине возле дома Перевощиковых и раздумывал: позвонить Анастасии или не позвонить?
То есть, конечно, позвонить обязательно надо, но что сказать?
Предложить встретиться — может отказаться.
Чем-то заинтриговать, чтобы не отказалась, — но чем?
И тут Анастасия сама вышла из дома в спортивном костюме — на вечернюю пробежку.
Илья выскочил из машины, улыбнулся, скромно встал перед нею:
— Здравствуй.
— Привет, — на ходу бросила Анастасия, обогнув Илью.
Однако остановилась, вынула наушники (бегала под музыку), повернулась к Илье.
— И что теперь? Будешь меня караулить? Я замужем. Илья, все кончилось.
— Говоря строго, ты уже опять не замужем.
— Мало ли. Завтра все вернется. Или послезавтра. Главное. Илья, то, что у нас с тобой было, этого уже не будет.
— Почему? Ты ведь так и не объяснила.
— О, боже ты мой! Обязательно объяснять?
— Да. Я не верю, что он тебе понравился. У вас просто деловой брак?
— Какой? — рассмеялась Анастасия.
— Деловой. Его отец — хозяин комбината, твой — хозяин города. Подходящая пара, — говорил Илья, с недоумением слушая себя и не понимая, зачем он говорит эту чепуху.
Он ведь хотел о другом. Он вообще не собирался касаться темы ее замужества и уж тем более обсуждать соперника. Илья намеревался просто спросить: куда так быстро подевалось то, что было между ними? И не надеялся на скорый и прямой ответ. Да и что тут ответишь? Но Анастасия хотя бы вспомнит, задумается, хотя бы тоже задаст себе этот вопрос: в самом деле, почему? И может, размышляя, поймет, что поспешила, обманулась, приняла временное настроение за что-то серьезное.
Но, как ни странно, его поспешные и неловкие слова подействовали на Анастасию. Вернее, к ней вернулись те смутные мысли, которые появились еще в гостинице. Конечно, ничего «делового», выдумал тоже Илья, в ее замужестве не было. Но некоторый расчет был. При этом Анатолий ей, безусловно, нравился. И сейчас нравится. Однако уже меньше, чем в первые дни и недели знакомства. Значит, дальше будет еще хуже? И куда вообще спешить? Свет, что ли, клином сошелся на Анатолии и на этом Рупьевске? Она может отыскать свою судьбу и в столице. Или вообще за границу уехать, как мечтала когда-то. В Париж. Она уже бывала в Париже, и он ей понравился своей неожиданной провинциальностью, особенно центр. Не то что сумасшедшая Москва или безумный Нью-Йорк, где она тоже была. В Париже много тихих и уютных мест, замечательные дворы, куда входишь и оказываешься в отдельном мирке: деревца, цветники, этакая гостиная, но гостиная не квартиры, а дома, — то, чего ни в каких Москвах и Нью-Йорках не найдешь.
Стоп, сказала себе Анастасия. Она никогда не переедет в Москву или Париж. Она там будет временно, проездом — потому что так было в прошлом.
А вот чтобы географически поменять судьбу коренным образом — не получится. Она обречена жить в Рупьевске, молодеть, что неплохо, а потом, возможно, впадать в детство, что отвратительно.
Но с легкостью, на которую, слава богу, способны почти все женщины, что отчасти и спасает наш мир, она отмахнулась от этих мыслей. Нет. Рано или поздно все повернется в будущее. И она обязательно поедет в Москву, в Париж, в Сидней, куда угодно! Анастасии стало легче, она улыбнулась.
Илья тоже улыбнулся, вглядываясь в ее глаза.
— Бегать расхотелось, — сказала Анастасия. — Я ведь стала бояться, что располнею, а если пока все назад идет, то, наоборот, буду стройнее и тоньше, правда?
— Правда, — согласился Илья.
— А поедем-ка мы с тобой в кафе «Аромат» и выпьем чего-нибудь легкого. Ты свободен?
— Конечно!
И они поехали в простенькое молодежное кафе «Аромат», где когда-то просиживали часами.
Там было пусто. За стойкой бара стоял Юрик. Он мог часами так стоять, облокотившись о стойку, не меняя позы, поджидая редких посетителей, совершенно при этом не скучая.
— Ты, наверно, о чем-то там себе думаешь? — спросили его однажды.
— Я ни о чем там себе не думаю, — спокойно ответил Юрик. — Просто стою, смотрю.
Илья слышал этот ответ, он показался ему гениальным, правда, в чем гениальность, понять тогда не успел — вечная наша пустопорожняя торопливость, когда автоматически кажется, что не хватает времени даже в те минуты, когда нас никто и ничто не торопит.
— В чем дело, Юрик? — спросила Анастасия.
— Нет никого, — указал Юрик на очевидное.