– И что? – Вика услышала, как бабуля идет на кухню и щелкает зажигалкой, пытаясь прикурить. Так она всегда делала, когда считала, что разговор серьезный и важный. Курение было еще одной причиной для скандалов бабули с дочерью. Викина мать была убеждена, что бабуля доведет себя до смерти, и требовала, чтобы та немедленно бросила курить, вот прямо сейчас. Бабуля курила всю жизнь, получала от этого удовольствие и отказывать себе в этом не собиралась. Бабуля говорила, что в ее возрасте вреднее бросать, чем продолжать курить. Возможно, она была и права.
– Лариса просила тебе передать, что она просит прощения, – сказала Вика.
– Дождалась. Столько лет прошло. Уж и не думала, что услышу это. А что ж она мне сама не позвонила? Ведь прекрасно знает мой номер!
– Не знаю, бабуль. Но мне показалось, что она очень искренне говорила. И еще она была очень напугана. Посоветовала мне уезжать.
– Ох, Лариска, Лариска. – Бабуля сказала, как выдохнула, уже без издевки, без раздражения и злобы.
– А правда, что она в психушке лежала? – спросила Вика.
– Правда.
– Но она ведь нормальная!
– Конечно, нормальная. Все, Викуль, я устала. Голова сегодня с утра болит – погода, наверное, меняется.
– Бабуль, какая погода? Ну почему ты мне ничего не рассказываешь? Почему Лариса приехала? За что она просит у тебя прощения? За то, что была влюблена в дедушку? За это? Ты ее просто не видела – у нее страх в глазах. Она сидеть спокойно не могла, оглядывалась. И ты знаешь, что она по ночам спать не может? На могилу деда ходит и тайно там деревья выкорчевывает, чтобы никто не заметил. Хочет, чтобы плиту было видно. Ты можешь себе это представить?
– Могу, – спокойно ответила бабуля. – Скажи, а как там ее внуки?
– Я их на кладбище только видела. Девочка очень милая. И мальчик тоже.
– Хорошо, – вздохнула бабуля и, как всегда, без предупреждения положила трубку, решив, что разговор окончен.
Вика не знала, куда деваться. Давид повез Ларису домой, так что его минимум часа полтора не будет. И что они заладили – уезжай! Конечно, она уедет. Никуда не денется.
Вика решила выйти и просто пройтись без особой цели. На набережной играла музыка, хотя было раннее утро. На пятачке, который разделял трамвайные пути, пешеходную зону и проезжую часть, стояли таксисты.
– О, ты в брюках! – поприветствовал один водитель другого. – Брюки превращаются…
– Нет! Брюки превращают мужчину в человека, – почему-то грустно ответил обладатель брюк.
Трамвайные пути неожиданно обрывались – реконструкция города не пощадила и трамваи. Они были старые, похожие на неуклюжие, мрачноватые и очень ненадежные бочонки, которые перетряхивали, перебалтывали в себе содержимое – людей, которые хватались за поручни при малейшем толчке. Из вагона легко можно было выпасть, не обладая должной сноровкой. Трамваи двигались очень медленно, будучи не в силах развить хотя бы скорость пешехода. Но до недавнего времени именно эти бочонки с людьми были главным транспортным средством города, пока провинция вслед за крупными городами не поддалась ажиотажу по перестройке, модернизации, замене, ликвидации и прочим усовершенствованиям. Трамвайные пути обрывались резко и внезапно, уступая место рытвинам и небольшим котлованам. По краям дороги были разбросаны шипы. Небольшой плакат предупреждал водителей о том, что в этой части улицы движение перекрыто. «Осторожно, шипы». Но водители такси, которые избрали себе именно здесь место для парковки, знаки и плакаты игнорировали. Они так умело объезжали шипы, что оставалось только восхищаться их мастерством. Таксисты перехватывали спешащих пассажиров прямо с трамвая, который, тяжело перекатываясь, рискуя завалиться набок, съезжал на боковую дорожку. И не было никакой силы или власти, которые могли бы остановить этот поток.
На лавочке сидели две женщины и лузгали семечки. Кулек с семечками лежал между ними на лавочке. Они набирали горсть в одну руку и сплевывали шелуху в другую с не меньшей сноровкой, чем водители, выкручивавшие спирали на шипованной дороге. Вике вдруг тоже захотелось семечек, хотя мама считала, что лузгать на улице – неприлично и вообще от семечек может быть аппендицит. Вика подошла к торговке, устроившейся рядом на двух ящиках – на одном она сидела, на другом лежали кульки, скрученные из газеты, и товар, – и невольно прислушалась к разговору. Женщины говорили громко, не стесняясь.
– Да что ты мне рассказываешь! Она – падшая женщина! – почти кричала первая. – Ей повезло, что она живет с Гошей! Он ведь святой человек! Я бы ему нимб сама приделала! Как он ее терпит! Ее – подлую и падшую!
– Значит, есть за что терпеть, – отвечала вторая.
– И ты мне рассказываешь! Вот что он в ней нашел? Я бы его и приодела, и накормила…
– Ты – не падшая…
– Да, я не такая… – Первая женщина кивнула, с грустью признавая свое поражение.
Вика пошла дальше и свернула в переулок. Там, в закутке, между цветущими кустами сирени и пышущей геранью она присела на лавочку, с восторгом вдыхая запах жареных семечек. Рядом с ней присел мужчина, прилично одетый, приятный с виду и посмотрел на Вику с надеждой на разговор.
– Здравствуйте, – поздоровалась она.
– Тесно ему здесь. Задыхается, – сказал мужчина.
– Кто? – не поняла Вика.
– Любовник, – ответил мужчина и кивнул в сторону.
– Какой любовник?
– Страстный. Очень страстный. Он любил одну женщину. Много лет. И надеялся, что она ответит ему взаимностью. А она не ответила. И он умер от горя. Нет, не от горя. От предательства. Решил, что она его предала, раз столько лет давала надежду, а потом отвергла.
Вика промолчала и отодвинулась на лавочке подальше.
– Скульптура. Вон стоит. Не видите? – продолжал мужчина. – И я не вижу. Сирень мешает. А он должен стоять на открытом месте. Тогда можно будет понять все чувства. А тут цветы мешают. И не сдвинешь – там тень от платана, а ему, любовнику, солнце нужно. Как символ надежды. Тогда у него взгляд другой будет. И в тени у него выражение лица другое. Тоска у него в глазах появляется. Видите? Вы не видите. Потому что сирень мешает. Сирень – очень хороший куст. Но его нельзя здесь сажать. Его нужно перед школой или детским садом. Чтобы дети искали счастливые цветы. Вы так делали? Все девочки верят, что если найти цветок с пятью лепестками и съесть его, то желание исполнится. У вас сбывались сиреневые желания?
– А вы кто? Скульптор? – спросила Вика.
– Почему скульптор? Я – садовник. Косилкой тут траву стригу. Просто очень переживаю за него. Только за него, остальные скульптуры мне не очень нравятся. А этот нравится. Я его понимаю. У меня тоже такая любовь была. Всю жизнь одну женщину любил. Другие женщины у меня тоже были, разные, и хорошие, и плохие. Но когда глаза закрывал, только эту вспоминал. Как глаза закрою, так она сразу передо мной. Вот я уже старый, а она мне до сих пор снится. Был бы я сейчас молодой, хотя бы сорок лет, я бы по-другому жил. С ней бы жил. Упустил я свое время и ее упустил. Сейчас уже поздно. Но я вот что думаю. Пусть у меня ноги болят, сердце болит, а голова, – мужчина постучал себя по лбу, – не подводит. И память все хранит. Вот мне какая радость – что я ее помню. Хуже, когда тело слушается, а голова уже нет. И живешь без воспоминаний. Зачем такая жизнь? Правильно? Вот я на эту скульптуру посмотрю и иду траву косить. Кошу, а она, моя любимая, как будто со мной. А ты чего, дочка, такая грустная? Как будто у тебя случилось что-то. Ты местная? Отсюда?
– Нет. На могилу к дедушке приехала. Только даже убрать ее не смогла – там трава и деревья, а я даже не знаю, что и как делать, и даже тряпку не додумалась взять. Вот и расстроилась – зачем ездила? Никакого от меня толку. И бабуля запретила мне туда возвращаться. Теперь не знаю, что делать. Там какая-то давняя история, и мне ее никто не рассказывает. Скажут «а» – и все, тут же замолкают. Вот у вас все хорошо с памятью, а я с кем ни поговорю – у всех провалы начинаются. Только из поселка, где дедушка жил и работал, его знакомые стали приезжать ко мне. Понимаете, им уже много лет. А они все тайны хранят. Скрывают то, что только они и помнят. И для них все как вчера.
– Понимаю. Только ты не смотри, что мы старые. Внутри-то ничего не меняется. Как были тогда, молодые, так и остались. Ты думаешь, я себя на семьдесят чувствую? Нет. Только удивляюсь, что ходить уже тяжело. А в голове и в сердце я молодой. И все чувствую, как раньше. И все помню, как вчера было. Ты меня не поймешь пока. Но так и есть.
Мужчина кивнул Вике и ушел за старой газонокосилкой, которая рычала, заглушая все остальные звуки. Она решила вернуться на пятачок, где стояли водители такси, и отправиться в гостиницу. Город медленно раскалялся. Погода здесь соответствовала пейзажу – такая же безумная, непоследовательная, хаотичная в своих проявлениях. Сейчас стояла жара, мокрая, влажная и изнуряющая. Но уже завтра мог пойти дождь, тропический и многодневный, заливая тротуары, погружая пешеходов по щиколотку в воду. А потом снова могло начаться испытание жаждой и засухой. Наверное, поэтому здесь мало что росло. Жалкие сельскохозяйственные посадки или сгнивали в период дождей, или засыхали на палящем солнце. Вика не смогла бы здесь жить. Она шла медленно, чувствуя, как платье липнет к ногам и от резкого сухого ветра начинает першить в горле. Еще утром она хотела взять из гостиницы бутылку с водой и опять забыла. По дороге, как назло, не попадалось ни палаток, ни кафе. Она шла дальше и, видимо, свернула не на ту улицу, оказавшись в переулке, где стояли частные дома за невысокими деревянными заборами. Переулок как будто был перенесен сюда из другого места, настолько он контрастировал с остальным городом. Он казался совсем деревенским, домашним и уютным. Даже двери в домах были приоткрыты, будто приглашали заглянуть или зайти внутрь. Вика точно знала, что не могла далеко уйти от центра, но в какой-то момент вообще не поняла, где находится. Она остановилась, чтобы оглядеться и принять решение – возвращаться назад или искать другую дорогу. И справа, буквально под носом, увидела мельницу, маленькую, игрушечную, но с упорно вращавшимися лопастями на ветру, как будто она перемалывала такую же игрушечную муку для кукольных пирожных. Рядом с мельницей были ворота, в которых стояла и курила женщина. Вика сначала почувствовала резкий запах табака, который показался ей вкусным, а потом уже увидела женщину.
– А у вас сигареты не найдется? – спросила Вика, ожидая от себя чего угодно, только не желания закурить на улице. Тем более попросить сигарету у незнакомого человека.
– Кофе хочешь? – спросила женщина громким голосом, протягивая пачку и зажигалку.
– Нет, спасибо. Пить очень хочу. От ветра, наверное, – ответила Вика, удивляясь тому, как вредная привычка сближает, заставляет разговориться и подружиться буквально с первых минут.
– Пойдем внутрь, – предложила громогласная женщина.
– Да нет, неудобно как-то, – опомнилась Вика, думая, что женщина предлагает ей войти в дом.
– Вот! Что я говорила? Ей неудобно! Миша! Ты слышишь? Ей неудобно! Всем неудобно! – закричала женщина. – Пойдем, пойдем, – она схватила Вику за руку и потащила за собой. – Тут кафе, между прочим! Миша! Ты меня слышишь? У нас посетитель! Нормальный посетитель! Миша! Я орать должна? – кричала женщина невидимому Мише. – Садись, вот, читай меню и заказывай! – заорала она в ухо уже Вике.
Вика покорно взяла меню и начала изучать. На первой странице стояло название кафе – «Мельница».
– А я думала, что та мельница просто для красоты стоит, – сказала Вика женщине, о чем тут же пожалела.
– Миша! Ты слышишь? – Женщина, видимо, совсем не умела говорить тихо или невидимый Миша воспринимал только повышенные до масштабных децибелов тона. – Твоя мельница для красоты стоит! Ты бы ее еще меньше сделал и на другую сторону улицы поставил! Никогда ты меня не слышишь! Сколько раз я просила нормальную вывеску повесить! Ну что, выбрала? – прокричала она уже Вике.
От неожиданности та отшатнулась от этой иерихонской трубы.
– Ой, прости, я говорю громко? – Женщина если и пыталась говорить тише, то у нее это не получалось.
– Немного, – призналась Вика.
– Это профессиональное. Я учительницей работала. Географию вела. Так что есть будешь?
– Ну, давайте салат «Цезарь».
– Миша! У нас есть «Цезарь»? Конечно, нет, зачем я спрашиваю? Никогда не было.
– Вот, в меню он есть.
– Да закрой ты это меню, – велела женщина таким тоном, каким учителя говорят детям «Закройте учебники, откройте тетради, пишем самостоятельную работу». Сейчас пойду, посмотрю, чем тебя накормить.
Вика решила не спорить и покориться судьбе.
– Миша! Зачем нам столько супа? Ты его сам будешь есть? – доносился из кухни голос женщины. – Чем мне девочку накормить? Ты думаешь, она суп будет?
Минут через двадцать из дома-кухни наконец появилась женщина с подносом, на котором стояли чуть ли не в три ряда тарелки. Перед Викой оказались омлет с помидорами и сыром, кофе, вода, хрустящие гренки, варенье.
– Ну вот, ешь, – женщина поставила еще одну чашку для себя и села напротив.
Вика начала есть, удивляясь тому, насколько проголодалась. Омлет оказался отличным, да и все остальное на удивление вкусным. Женщина смотрела, с каким аппетитом Вика ест, и улыбалась.
– А почему вы из школы уволились? – спросила Вика, утолив первый голод и слегка выдохнув.
– Миша! Ты слышишь? Она спрашивает, почему я из школы уволилась! – прокричала женщина. – Это очень смешная история. Только тогда мне не до смеха было. А сейчас, как вспомню, так хохотать начинаю. – В подтверждение своих слов женщина рассмеялась.
– Расскажите, – попросила Вика.
– Ты знаешь, какая у меня кличка была в школе? – будто подзадоривая Вику, спросила женщина.
– Нет.
– Ну, догадайся. – Женщина наклонилась к Вике, разложив на столе роскошную грудь.
– Не знаю, – сказала Вика, боясь обидеть хозяйку.
– Балкон! – прокричала радостно та.
Женщину звали Елена Ивановна – обычное имя, неинтересное. Никакого раздолья для фантазии школьников. К тому же Елену Ивановну ученики любили, потому что учителем она была хорошим, справедливым. На ее уроках дети сидели тихо, успеваемость была выше средней. И все было бы прекрасно, если бы не… Хотя кто знает, что было бы прекрасно, но судьба распорядилась иначе.
Дело в том, что Елене Ивановне природа подарила роскошную, прямо-таки великолепную грудь. Шестой «полный» размер. При такой роскошной груди Елена Ивановна обладала тонкой, буквально осиной талией («Как у Людмилы Гурченко», – с гордостью думала про себя она, придирчиво рассматривая фигуру в большом зеркале) и стройными ногами с тонкими лодыжками. И если бы не работа в школе, ходила бы Елена Ивановна в коротких платьях с глубоким вырезом на радость поклонникам и слушала бы завистливый шепоток женщин за своей спиной. Про свою грудь и ноги Елена Ивановна все прекрасно понимала. Всего один раз, еще будучи студенткой, она позволила себе показать ложбинку в декольте, и тут же вышла замуж. Миша увидел эту ложбинку в сумраке кинотеатра – они случайно оказались рядом – и понял, что пропал. А когда скользнул взглядом ниже, то чуть не умер – ноги соседки, лодыжки, пальчики в открытых босоножках оказались такими… Миша не находил слов «какими». Елена смотрела на экран, а он смотрел на эту красоту, чудом оказавшуюся у него буквально под носом. И поклялся себе, что когда-нибудь, нет, очень скоро, сможет к ней прикоснуться. Целый месяц, пока продолжались ухаживания, взгляд Миши не поднимался выше груди Елены. А опускался все ниже и ниже, до самых пальчиков. Когда на очередное свидание Елена пришла в закрытых туфлях, Миша жестоко страдал.
Выходя замуж, Елена боялась одного – что муж не узнает ее в закрытом белом платье. И, в принципе, она была недалека от истины – попросил бы кто-нибудь Мишу описать внешность невесты, он бы не смог. Зато фигуру и тело он успел изучить досконально, до последней родинки. Наверное, только в ЗАГСе, когда невеста откинула фату, он увидел, что у Елены – чудесные голубые глаза и ямочки на щеках. Но это было уже не важно.
На свадьбе жених вел себя, можно сказать, неприлично – с нескрываемым вожделением смотрел на невесту и просто раздевал ее взглядом. Торжество оказалось скомканным и коротким – гости, повинуясь внутреннему порыву, не стали задерживать молодых.
У Миши оказался несомненный талант, о котором Елена даже не подозревала, когда выходила замуж, – супруг прекрасно готовил и не подпускал ее к плите. А поесть Елена Ивановна любила, и даже очень, радуясь тому, что лишние килограммы откладываются там, где надо – в груди, сохраняя в бедрах и талии девичью тонкость. А Миша был на седьмом небе. Он готовил завтрак, будил Елену, усаживался к ней на кровать и кормил с ложки. Елене это не так чтобы очень нравилось, но, впрочем, с такой… э… слабостью мужа она готова была смириться.
Даже когда спустя два года наисчастливейшего брака оказалось, что роскошная грудь выдана Елене судьбой исключительно для красоты, но лишена главного предназначения – выкармливания детей, Елена с Мишей не расстались и, говоря откровенно, не очень-то и переживали. Елена Анатольевна решила, что детей ей вполне хватает на работе, а Миша, наверное, радовался, что не придется делить свое сокровище с кричащим младенцем. И по вечерам, положив голову в любимую ложбинку, спал спокойно, не в претензии к судьбе.
Проблем у Елены Ивановны было две. Во-первых, такой богатый верх уж очень сильно перетягивал хрупкий низ, и несчастная Елена Ивановна с трудом справлялась с таким дисбалансом. Ходить было тяжело, и никакие бюстгальтеры на широких лямках не могли хоть как-то помочь удержать равновесие. Если по молодости Елена порхала, держала спину ровно, а грудь высоко, с годами это стало требовать больших усилий. Второй же проблемой был дресс-код. Поскольку Елена Ивановна преподавала в старших классах, то считала необходимым прикрывать природную красоту и прятать свое богатство, вызывающее восхищение и оторопь, от шелудивых взглядов подростков. В этом умении Елене Ивановне не было равных. Никто ни разу не обернул ее достоинство в пошлость. Никто из учеников не посмел опустить взгляд ниже положенного уровня. Елена Ивановна мастерски маскировала бюст. Бантов и рюшей старательно избегала. Самостоятельно подшивала дополнительные лямки на бюстгальтере. Пуговицы на блузке застегивала до ворота. Не стояла у окна в профиль к классу. И даже когда находилась дома, в собственной квартире, всегда помнила, что она прежде всего учитель, а только потом – женщина. Не позволяла себе ходить простогрудой, не утрамбовывала богатство в обтягивающую майку, не терпела халатов и платьев без бретелек. И с осуждением смотрела на женщин, которые выходили на улицу – добежать до магазина, – разложив грудь по мягкому животу так, что было уже не разобрать, где грудь, а где живот. Но в один прекрасный день с Еленой Ивановной случилось то, чего она боялась больше всего, – красота ее погубила.
Дело было весной. Жила она в обычной пятиэтажке рядом со школой, на третьем этаже. Постиранное белье было принято развешивать во дворе, но Елена Ивановна стеснялась выставлять напоказ исподнее и предпочитала для сушки собственный балкон. Обычно белье развешивал Миша. Но в тот злополучный день Елена решила все сделать сама. Она растягивала на проволоке пододеяльник, наволочки и радовалась, что сегодня хорошая погода, скоро придет Миша и они пойдут погуляют. Осталось повесить одну наволочку, но прищепок не хватало – недостающие остались у самого края проволоки. Елена потянулась, чтобы достать прищепки, ее грудь естественным образом отреагировала, и уже через минуту учительница географии лежала на земле с вывихнутой рукой и сломанной ногой. «Скорую» вызвал ее любимый ученик Федя Лопатин, живший в соседнем подъезде. Он хотел, как лучше, – очень переживал за любимую учительницу. И позвал одноклассников, учителей, в общем, оповестил чуть ли не всю школу. Очень хороший мальчик, ответственный. Именно он бегал и кричал, что Елена Ивановна упала с балкона. Отсюда и кличка появилась. Не потому, что грудь большая, а потому, что упала. Уже врачам «Скорой» Елена Ивановна объяснила, как вешала белье, как грудь перевесила и она не удержалась. И ее рассказ тут же расползся на цитаты. Елена Ивановна восстановилась достаточно быстро и готова была вернуться к преподавательской деятельности, но в первый же день после выхода с больничного, когда она появилась в стенах родной школы, ее пригласила к себе директриса. Елена Ивановна сразу поняла, что ее преподавательская жизнь уже закончилась. Шла в кабинет директора и думала, что делать дальше. И совсем не удивилась, когда та сообщила, что она, Елена Ивановна, несомненно, всеми любимая и уважаемая, уволена. Ждала этого. Как будто падение с балкона стало рубежом – между прошлой и будущей жизнью. Директриса говорила, что вынуждена просить Елену Ивановну уйти – долгий больничный, так некстати пришедшийся на последнюю, важную четверть, когда работы невпроворот, замены не найдешь, дети сходят с ума, на носу экзамены, и спасибо учительнице биологии, которая взяла на себя замены географии. Ну и, конечно, дискредитация профессии учителя. Елена Ивановна не могла позволить себе вывалиться с балкона. Просто не имела права. И теперь, после всего случившегося, она не может преподавать географию! Ведь ее ученики, и даже ученики младших классов, а также их родители и весь педсостав благодаря Феде Лопатину смогли во всех подробностях рассмотреть главное богатство учительницы, вывалившееся из запаха домашнего платья, которое она не могла поправить по очень уважительной причине – у нее была вывихнута рука. Ученики увидели не только грудь, но и ноги – все по той же причине. Увидела эту красоту и директриса, ходившая, как старшеклассница, с ватой в лифчике, что было наистрашнейшим секретом, о котором, конечно же, знали все. Директрису никто не любил. Отбросив эмоции, Елена Ивановна решила, что была уволена по причине обычной женской зависти.