– Почему?
– Потому что твой дед оказался таким же, как Захаров. Предателем. Он уехал, оставив Ларису в положении. Я не знала об этом. Он знал…
– А про чувства дедушки, про его любовь ты откуда узнала? От Ларисы?
– Мне Петр все рассказал. Откровенно. Он хотел, чтобы я его поняла, чтобы пожалела. Мы же с ним не только мужем и женой были, но и друзьями. Вот он мне как другу и рассказывал, душу изливал, как ему тяжело, как больно, как он страдает. Я ни о чем не спрашивала, и подробности мне были не нужны. Но он рассказывал, не жалел меня. И про ямочки, и про то, что я жесткая слишком, и что он о такой женщине, как Лариса, мечтал.
– Тебе было больно?
– Ну а как ты думаешь? Конечно, больно. Он ведь считал, что я сильная, умная, мудрая и что я все пойму и ему помогу. Ему даже в голову не приходило, что я тоже могу страдать, плакать, переживать. Я ведь его любила. Как умела, как это понимала, но любила. Правда, плакать я не могла, не имела на это права. У меня ребенок на руках. Не могла же я ее пугать. Не было у меня возможности быть женщиной. Не могла ни тарелку разбить об его голову, ни скандал закатить, ни в истерике биться. Пока Петр страдал, я должна была выживать – на новом месте обустраиваться, работу искать. Думать, как и на что жить дальше. Петр тогда только о себе думал, о собственных чувствах. Ну а мне осталось все остальное – заботы, каждодневные хлопоты, беготня, поиски, разговоры. Дочку в садик пристраивать, самой вертеться – Петра ведь никуда не брали. Так что я начала работать и зарабатывать. Он потом меня тоже в этом винил. Что я семью не смогла удержать и сохранить, что ни слезинки не проронила… Он был прав – я тогда не была женой. Не была слабой, зависимой… Я выживала. Не до лирики мне было. Я работала, чтобы мы жить могли нормально, чтобы было что есть, во что одеться – уехали-то с двумя чемоданами. Какая любовь, какие чувства? Хлеба бы купить, колбасы да картошки. Вот и все чувства. Я думала, что он уважает меня, ценит за то, что я ему плечо подставила, ношу на себя переложила, а оказалось, что нет. Не то ему было нужно. Ему нужна была слабая женщина рядом, чтобы умела плакать, терпеть, ждать, прощать. А мне уже ничего не было нужно. Уж от него – точно. Понимаешь, как отрезало. Никаких чувств не осталось. Ни ревности, ни обиды, вообще ничего. Вот это было по-настоящему страшно и больно.
– Но он же тоже переживал. Я не верю, что он мог так просто, в один момент, бросить любимую женщину, да еще и беременную!
– Ох, Викуля, никто не знает, кто что может, а кто не может. И на что способен – тоже никто не знает, пока жизнь к стенке не приставит. Петр страдал, конечно, по-настоящему. Плохо ему было. С сердцем начались проблемы. Но он сделал свой выбор. Меня выбрал, семью. Потому что так было проще. Человек всегда ищет там, где легче, где проблем меньше. Я ему уже и работу подыскала, где он мог начать сначала. И перспективы обрисовала. Да и дочка его держала очень. Со мной он знал, что будет дальше. А там… там он должен был все решать сам, брать ответственность, выползать из этой ситуации. Понимаешь, здесь у него был шанс на новую жизнь. А там – нет. Он ведь был не без амбиций, не без тщеславия. В этом они с Захаровым очень похожи. Ему много чего хотелось. Мы же молодые совсем были. И что, вот так падать? Он выбрал там, где падать мягче, где больше шансов выжить. То есть здесь, со мной. А любовь, что любовь? Уже не было любви. Было куда более сильное чувство – вины. От любви можно избавиться, а от вины – нет. Она тебе на темечко все равно будет давить, как головой ни крути. Перед Ларисой он считал себя виноватым. Но даже преступник не может все время чувствовать себя преступником. Никакая психика такого не выдержит. Вот и Петр не выдержал. Не хотел все время с виной на душе ходить. У меня в ногах валялся, умолял простить. Даже пообещал о Ларисе забыть и никогда о той жизни не вспоминать. И ведь действительно забыл, вычеркнул в один момент. А я нет, не забыла. Не смогла. И от Петра не ожидала такого. Думала, что он хоть ребенка будет поддерживать, помогать. А он даже не знал, когда его сын родился. А я знала. Следила за Ларисиной жизнью. Деньги послала в подарок. Петру и в голову это не пришло. Нет, если бы она позвонила и попросила, он бы все сделал. Но она ни о чем не просила. Он сам и не звонил. Не додумался. Понимаешь, вот что страшно!
Они добрались до дачи, где бабуля жила последние годы. Вика ходила как сомнамбула, раскладывая вещи, ставя на плиту чайник, зажигая свет, включая батареи. А бабуля продолжала рассказывать и не могла замолчать. Она села в свое любимое кресло и застыла. Тонкая, высохшая, все еще красивая. «Антикварная бабуля» – называла ее, шутя, Вика.
Сейчас у бабули подрагивали руки – она крутила на пальце колечко, совсем тоненькое, с бриллиантом, которое никогда не снимала. Скорее из-за падавшего от окна света прическа бабули казалась пушком, стоящим дыбом; как бывает у стариков и младенцев, просвечивала нежная кожа черепа, до которой и дотронуться страшно, чтобы не повредить. Можно только легонько целовать в макушку, в родничок, в ушки, которые у бабули остались нежными, розовыми, маленькими, как у ребенка. И мочки были аккуратненькие, не оттянутые серьгами. Вика подошла к бабуле, села у ног и положила голову ей на колени. Тремор не проходил. Руки у бабули были совсем старыми. Но даже пигментные пятна, старческая гречка, обильно рассыпанная по кистям, запястьям, поднимаясь выше, до локтей, выглядела как детские веснушки, которые проявляются, рассыпаются вдруг после первых лучей солнца где ни попадя – на носу особенно. Отчего этот нос хочется целовать, чтобы чмокнуть в каждую веснушечку, в каждую родинку, которая вдруг тоже появилась там, где не было, – на спине, нарисовав вдруг идеальный рисунок Млечного Пути, или на груди – в форме Большой Медведицы. Вика поцеловала руки бабули. Сначала одну, потом вторую. Бабуля накрыла ее голову ладонями и начала гладить, как будто расчесывая волосы, разбирая по прядкам, накручивая каждую на палец и отпуская идеальный локон…
Захаров не был дураком. Возможно, ему не хватало блеска, харизмы, характера, но ненависть и зависть дали те силы, которых не дала природа. В своей мести он был изобретателен, осторожен, ловок и смел. Он четко просчитал, чего хочет, и знал, как этого достичь. Боль, которую он причинял, давала силы и вдохновение. Да, его месть была очень чувственной, нежной и глубокой, какой бывает любовь. Он бил сильно, по самому уязвимому, чувствуя, где порвется, где слабое место, где кровоточит. И знал, как ударить и в какой момент. Более того, знал и просчитывал, что принесет эта боль, и наслаждался своим всесилием, властью, набирая силу от каждого удара, забирая чужую волю, наслаждаясь. Для него это было золотое время, время его побед, время его желаний. Все получалось, что ни задумывал. Брал реванш за все прошлые обиды. Такой реванш, который бальзамом растекался по сердцу, обволакивал, питал, наполнял кровью, как внутривенное вливание. И пусть бальзам был отравленным, как наркотик, от этого Захарову становилось еще лучше. Это была эйфория, несравнимая ни с чем. Месть – сладкая, долгожданная. Ничего лучшего в жизни он не испытывал.
Лариса ему давно нравилась. Поначалу, еще после школы, ухаживал как мог – цветы дарил, конфеты. Но Лариса, хоть и покорно улыбалась, оставалась неприступна. Потом он в армию ушел, письма ей писал. Только бесполезно – она его игнорировала, отчего Захаров еще больше распалялся. А как из армии вернулся, решил по-другому действовать – слухи распустил, что Лариса вроде как с ним давно. Чтобы другим неповадно было. Рассчитывал, что Лариса уступит, деваться-то некуда, поселок небольшой, и женихами здесь не разбрасывались. Но Лариса не поддавалась. Сказала ему прямо в лицо, что лучше одна останется, чем за него пойдет. Захаров отступил, но только на время. Она ему была нужна. Чтобы взять хоть силой, заставить. А потом бросить, чтобы поняла, как это больно.
Когда они встречались случайно, Лариса всегда была доброжелательна, отчего Захаров буквально лез на стену. Он решил потерпеть, взять измором, дождаться, пока ей деваться некуда будет. Теперь уже ни о какой женитьбе он и не думал. И на других баб переключился. Никто не отказывался. Боялись, отдавались, тем более что Захаров после техникума на завод пошел работать да в начальники метил. Лариса тоже на заводе работала. Когда Захаров первую высокую должность получил, кабинет да секретаршу в придачу, то сразу Ларису себе потребовал. Уже руки потирал, как будет над ней издеваться. Но она работала хорошо, была предупредительна, вежлива. Делала вид, что ничего у них в прошлом и не было. Улыбалась даже. Захаров от этого заводился еще больше. Получалось, что не он ее мучил, а она над ним издевалась.
И только приезд Петра притупил эти чувства. Захаров решил, что его он ненавидит сильнее, чем Ларису. И нужно сначала разобраться с этим выскочкой, а потом уже заняться Ларисой. А когда застукал их в кабинете – давно ведь слышал, да не верил сплетням, – то сразу все в голове перевернулось. Как будто план кто-то свыше продиктовал – что делать, как действовать. И все сразу придумалось. Как озарение. Сначала, правда, промахнулся. С женой Петра. На подарок разорился – ожерелье золотое купил. Думал, что она, как всякая баба, на цацки падкая, клюнет. Но не на ту нарвался. Отбрила его эта красотка городская, такое ему сказала, что язык не у каждой женщины повернется сказать. Про то, что стоимость подарка компенсирует его мужские возможности. И посоветовала не подходить к ней ближе чем на метр. И добавила, что не мужик он вовсе. Ведет себя как истеричка. И в работе, и в жизни – языком мелет, а толку никакого. А ведь он ей предлагал немало – жениться. Бросить своего Петра и с ним жить. Мол, Петр все равно не ценит, что ты для него делаешь, а я на руках носить буду. А она засмеялась – где он, Захаров, и где она. Знай свое место и не рыпайся выше, чем можешь, а то штаны потеряешь от потуг.
После этого совсем темно перед глазами стало. Придумал он и то, чего не было. И слова лишние, каких не было сказано, и обиды. Додумал, домыслил и ладно бы сон потерял. От всего этого импотентом стал. Проверял, на нескольких бабах проверял – никак. И решил, что она виновата. Сглазила. Наговорила. Язык ядовитый и глаз черный, дурной. Вот и результат. Так и ходил импотентом, только слюни мог пускать. А Петр в это время и с женой, и с Ларисой. И все ему нипочем. А ведь он, Захаров, прежде чем уломать, запугивал или задаривал. По доброй воле-то никто с ним не соглашался. Это он прекрасно чувствовал.
Потом опять прокол был – уже с Ларисой. Он не стал ее задабривать, решив, что нечего размениваться на секретаршу, сразу пригрозил, что уволит и жизни в поселке не даст. Но эта тоже как дурная стала. Стояла перед ним и улыбалась. Ничего не боялась. На все была готова. Сказала, что после Петра лучше совсем одна останется. Что ей противно даже смотреть на Захарова, не то что в постель с ним ложиться. Он ей пощечину отвесил, так та даже не шелохнулась. Развернулась и ушла.
Вот тогда Захаров и придумал историю с документами. А аморалку на десерт оставил. Знал ведь, что нужен еще один козырь. Вот и молчал, готовился. И только зубами скрежетал, когда видел Ларису, сиявшую от счастья. И жену Петра, которая ходила по поселку, как будто по красной ковровой дорожке. Нарядная, неприступная, красивая до умопомрачения. Мужики аж слюной захлебывались.
Захаров, уже перед самым своим днем рождения, решил предупредить жену Петра. На концерте встретились в местном Доме культуры. Захаров про Ларису рассказал, что мол, связь у муженька с секретаршей, любовь страстная. Не будь дурой, соглашайся на мои условия. Дальше только хуже будет. И за руку взял. А она руку отдернула, как будто в грязи испачкалась, и улыбнулась брезгливо. И сказала, что только рада – муж у нее не импотент. Захаров тогда позеленел – она ж не просто так сказала, а с намеком. Наверняка, какая-то из его баб проболталась.
– Но это были еще цветочки по сравнению с тем, что Захаров потом сделал. Только первый шаг, – сказала бабуля.
– Но откуда в нем столько ненависти? Неужели только из чувства зависти? Так ведь не бывает! – воскликнула Вика, которая все еще не могла поверить, что рассказ бабули – чистая правда. – Он же не зверь, в конце концов!
– Может, и зверь, не знаю. Может, он из ненависти силы черпал. Или уже остановиться не мог. Ох, Викуля, кто знает, что там у другого человека в голове. От близких, самых родных, не знаешь, чего ждать. А тут – чужой. Твоя мама, я ведь и предположить не могла, что у нас с ней так будет, что она не захочет меня понять и хотя бы пожалеть. Думала, дочка должна быть ближе к маме, а она, видишь, только ругаться со мной может. Чего со мной ругаться? Я уже старая. А она все никак не разберется со мной, не выговорится. Если бы тебя не было, я бы вообще одна осталась. Вот так…
– Бабуль, не говори так. Мама тебя любит. Очень. Просто она другая. А я на тебя похожа.
– Нет, Викуля, ты на меня совсем не похожа. И слава богу. Не нужно быть на меня похожей. Не принесет тебе это счастья.
– Бабуль, ты прости меня. Прости, что я все это устроила! Только я ведь тоже вроде как одна. У меня тоже никого, кроме тебя, нет. И поговорить даже не с кем, пожаловаться некому. Мама не поймет, только расстроится. А мне хотелось узнать… Даже не знаю, чего я хотела. Знаешь, вот если бы рядом всегда были Давид, Наташа, Лена, мне было бы не так страшно. А когда близких нет, то страшно. Послушай, бабуль, а девочка с мальчиком получаются мне кто, если их отец – мой дядя? Племянники или двоюродные брат и сестра?
– Ох, Викуль…
– Бабуль, только я не поняла, почему Лариса замуж за этого Захарова вышла, если так его ненавидела? И сын ведь не его, получается?
– А вот это была вторая часть Марлезонского балета, которую устроил Захаров. Хотя вряд ли он мог подумать, что уж так у него все отлично сложится. Даже и мечтать о такой мести не мог. Господи, как я устала. Как будто опять все заново пережила. Тяжело это, детка. Очень тяжело. Все равно все болит. И болит, и болит…
– Бабуль, давай ляжем, ты мне потом все расскажешь, хорошо?
– Нет, не смогу потом. Не хочу. Я тебе все расскажу, и давай договоримся, больше мы к этому разговору возвращаться не будем, если ты не хочешь меня раньше времени похоронить.
– Бабуля!
Лариса стенографировала то партсобрание. Рука привычно летала по блокноту, а глаза ничего не видели от слез. Она умирала с каждой буквой, с каждой строчкой. И уже в середине собрания догадалась, что будет дальше. Знала, что Захаров не промолчит, чувствовала, к чему он клонит. Поднять глаза на Петра она боялась – так страшно, не за себя, за него – ей не было никогда. И она уже не верила, что все, что было неделю назад, случилось с ней. Тогда, вечером, когда Петр пришел к ней домой, она сказала, что ждет ребенка. И он долго лежал, положив голову ей на колени, гладил ее живот, пока еще без внешних признаков еще одной жизни, и говорил, как они будут счастливы. Она тогда и вправду была самой счастливой женщиной на свете.
– А твоя жена? – спросила Лариса.
– Она умная женщина. Она поймет меня и простит, – сказал Петр и поцеловал ее крепко, обнял и прижал. – Не волнуйся, все будет хорошо. Я никуда от тебя не денусь. Ни за что. Мы обязательно будем вместе.
– А твоя дочка? – спросила Лариса.
– Но ты же ее тоже будешь любить?
– Конечно, конечно, буду!
– Вот и хорошо.
– Ты меня любишь?
– Ну а как ты думаешь? Как я могу тебя не любить? Ты ведь моя самая родная, самая хорошая!
В тот вечер Лариса не знала, что уже буквально через неделю ее жизнь изменится и все уже решено. Не ею, не Петром, а Захаровым, который назначил дату празднования. И все покатилось с горы, как камень, валун, сорвавшийся, отколовшийся от скалы и несущийся вниз, набирая скорость.
Когда на партсобрании было принято решение об увольнении Петра Борисовича с занимаемой должности, Лариса нашла в себе силы оторваться от блокнота и посмотреть на Петра. Он смотрел в зал, туда, где в заднем ряду сидела его жена. Он искал поддержки не у Ларисы, а у нее. В эту минуту он и сделал свой выбор. Лариса видела, как жена Петра, как всегда невозмутимая и сдержанная, кивнула ему. И ему было достаточно этого кивка. Он знал, что она рядом, что поможет.
Лариса боялась, что она, узнав об измене, да еще при таких обстоятельствах – Захаров опозорил всех прилюдно, – подойдет к ней. И вжалась в свой стул, продолжая лихорадочно записывать последние слова и фразы. Это, конечно, смешно, но в тот момент Лариса боялась Петиной жены больше, чем Захарова. Она не знала, что ей сказать, как в глаза смотреть, как оправдываться. И в чем оправдываться? Ведь Петя сам Ларису выбрал, сам хотел развестись – она и не заикалась об этом. Лариса была виновата только в том, что полюбила и много лет ждала именно Петю. А еще ей очень хотелось подойти к нему, взять за руку, прижаться, принять на себя его неприятности, его позор. Пусть лучше ей будет хуже, пусть ее уволят, изгонят из поселка, лишь бы ему было легче. Но вокруг было слишком много людей. Женщины смотрели на нее осуждающе, перешептывались, но Лариса этого не замечала. Ей было все равно – пусть болтают. Только бы к Петру пробиться. Но как заставить себя встать со стула, подойти? А он? Он стоял рядом с женой, опустошенный, но не один. Она же своей красотой, непроницаемым взглядом отодвигала от него людей. Никто не подходил. Не позволял себе лишнего.
Лариса в тот момент почувствовала, что жена Петра не станет с ней выяснять отношения. Тем более прилюдно. Не было в ней в тот момент ни ревности, ни горечи, ни обиды за предательство мужа. Лариса, муж – для нее они не были врагами. А вот Захаров – враг настоящий, который одержал победу. Тогда она ему губу и разбила. За всех сразу – за себя, за мужа, за дочь. И Лариса знала, что будет дальше. Поняла, почувствовала нутром. Все, все закончилось, как ничего и не было.
Петр с семьей очень быстро уехали, хотя никто не гнал и в спину не свистел. Люди его любили и поддерживали. Но жена настояла – уезжаем, и точка. Подальше. Чтобы и следа не осталось. И никаких проводов, никаких прощаний. Уезжали с того самого вокзала. Поезд две минуты стоял – вполне достаточно, чтобы забросить два чемодана и запрыгнуть самим. И пусть увозит, пусть все останется в прошлом. А там видно будет, все наладится. Не может такого быть, чтобы не наладилось. Только не у них. Пока Захарову новые швы на губу накладывали, они уже далеко были.
Лариса думала, что ее сразу уволят, Захаров не даст ей житья. И тоже хотела вот так – сесть в поезд и уехать куда подальше. Но страшно. У Пети семья. А у нее никого. Куда она поедет? Да еще беременная. И на Петра надежды уже никакой. Где он? Что он? Даже письма не напишешь. Нет адреса. И телеграмму не пошлешь. Лариса решила ждать. Просто ждать. И не сомневалась, что Петр проявится, напишет ей сам, все расскажет про себя и скажет, как ей жить дальше. Выполнит то, что обещал – не оставит ее. Но писем не было, и новостей не было. Ни одной ниточки. Оборвал все.