Петр с семьей очень быстро уехали, хотя никто не гнал и в спину не свистел. Люди его любили и поддерживали. Но жена настояла – уезжаем, и точка. Подальше. Чтобы и следа не осталось. И никаких проводов, никаких прощаний. Уезжали с того самого вокзала. Поезд две минуты стоял – вполне достаточно, чтобы забросить два чемодана и запрыгнуть самим. И пусть увозит, пусть все останется в прошлом. А там видно будет, все наладится. Не может такого быть, чтобы не наладилось. Только не у них. Пока Захарову новые швы на губу накладывали, они уже далеко были.
Лариса думала, что ее сразу уволят, Захаров не даст ей житья. И тоже хотела вот так – сесть в поезд и уехать куда подальше. Но страшно. У Пети семья. А у нее никого. Куда она поедет? Да еще беременная. И на Петра надежды уже никакой. Где он? Что он? Даже письма не напишешь. Нет адреса. И телеграмму не пошлешь. Лариса решила ждать. Просто ждать. И не сомневалась, что Петр проявится, напишет ей сам, все расскажет про себя и скажет, как ей жить дальше. Выполнит то, что обещал – не оставит ее. Но писем не было, и новостей не было. Ни одной ниточки. Оборвал все.
Лариса от переживаний беременность переносила тяжело – токсикоз, угроза выкидыша. То больница, то снова дома, одна. И на работу ходила как прокаженная. Люди же злые. Как только живот стал заметен, так на нее все ополчились. Даже женщины не понимали, почему она ребенка решила оставить. Мало у мужика проблем, так ты ему еще одну подбросишь? Все же знали, что ребенок от Петра. Никто и не сомневался. И получается, она во всем виновата – и что из семьи увела, и что забеременела, наверняка специально, чтобы удержать да до развода довести. И сколько ни лей слез, все равно ничего не докажешь – что любовь была, что ребенка Петр тоже хотел. Ну и пальцем, конечно, показывали, куда ж без этого. И напридумывали всякого.
Тут уж без Захарова не обошлось, который масла в огонь подливал и темы для сплетен подбрасывал. Чуть ли не проститутку из Ларисы сделали. Говорили, что до этого с Захаровым пыталась сойтись, а не получилось, так на Петра перекинулась. И все – ради места получше. Чтобы поближе к начальству. А вот как все обернулось. Вот теперь и расплачивается за грехи. Сама виновата. Надо было головой думать, прежде чем с женатым мужиком связываться. Да еще при такой жене. Неужели она думала, что Петр бросит жену? Да ради чего? Ради этой жизни? С ней? Лариса против жены Петра – тьфу, никто. Он же не дурак, выбрал, где ему лучше, с кем надежнее. И молодец, что семью не стал бросать. Законная ведь жена, и ребенок в браке рожден. Ну а то, что загулял, так с кем из мужиков не случалось? Мало ли кто с кем гуляет, не на всех же жениться! Лариса соглашалась – да, все так, сама виновата. Во всем виновата. И никто, больше чем она сама себя, ее не изведет. Если бы могла, все локти себе искусала.
Единственным человеком, который ее тогда поддержал, был Захаров. Не уволил, даже премии регулярно выписывал. И по мелочам тоже помогал – то продукты принесет, то лекарства в больницу передаст. Как будто подменили человека. Спокойный стал, даже ласковый, вежливый. Работой особо не загружал. Беспокоился о самочувствии. Пораньше отпускал. Лариса даже поверила, что да, может так человек измениться. Растаяла от такой заботы. Как не растаешь? Никто же не поддержал. Никто из женщин даже пеленку старую не передал, не пожалел ее. А Захаров целый комплект для новорожденного подарил. И кроватку организовал, и деньги на стол положил. Мол, не тебе даю, а ребенку. Ребенок-то ни в чем не виноват. Зачем ему страдать? Лариса тогда заплакала и благодарила горячо. Захаров ее за это время даже пальцем не тронул как мужчина. Приходил, как будто был другом, разговаривал. Ничего лишнего не позволял. Даже жалел, сочувствовал. Ну а когда сын родился, приехал ее встречать в роддом. И все как положено – с цветами, конфетами для нянечек, на машине. И в тот же день, сразу после выписки, предложил Ларисе стать его женой. Чтобы все замолчали, разговоры прекратились. И самое главное, чтобы у ребенка отец был. Здесь, настоящий, а не тот, который не пойми где. Пообещал на себя ребенка записать, фамилию свою дать и воспитывать как родного. Еще сказал, что это не благородный поступок, а искренний. Что Ларису он давно любит, много лет, она об этом прекрасно знает, и детей он любит очень, только своих нет и, скорее всего, уже не будет. А сына всегда очень хотел.
Наверное, Лариса тогда была в послеродовой горячке – она согласилась на все. Воли своей нет, мыслей своих нет, поверишь любому. Вот она и поверила. Да и как не верить? Все-таки Захаров о ней заботился столько времени, так обхаживал, по-настоящему – с заботой, добротой, нежностью. И что ей было терять? Нечего. От Петра новостей так и не дождалась, уже и ждать перестала. Но все равно что-то внутри Ларису удерживало – она попросила Захарова потерпеть. Совсем немного, пару месяцев. Захаров кивнул. Мол, все понимаю, даже уважаю, что не с бухты-барахты решение принимаешь.
А Лариса надеялась, что Петр даст о себе знать. Ведь известно было, когда она родить должна. И она верила, что с новорожденным он ее поздравит. Но не случилось. Ни через месяц, ни через два, ни через пять. Когда сын уже ползать начал, Лариса поняла, что все. Ждать больше нечего и некого. Нет больше Петра и не будет никогда. Забыл, вычеркнул из жизни и ее, и ребенка. Даже ведь не узнал, кто родился – сын или дочка. А Захаров все это время рядом был, помогал, с сыном возился, погремушки-игрушки покупал. Она ни в чем не знала отказа. Все для нее делал. Она не просила. Он все сам, по собственной воле, отчего у Ларисы сердце щемило благодарностью. Она привыкла к Захарову, другими глазами уже на него смотрела, сын шел к нему на ручки, не боялся. И Лариса согласилась. Сыну полгода было, когда они поженились – скромно, спокойно, без лишних свидетелей. Посидели дома, отметили тихо.
И потом даже хорошо стало. Разговоры прекратились, люди приняли все как есть. Все по закону, как положено, не просто так. Захарова даже уважать стали. Не каждый мужик такой поступок может совершить. Далеко не каждый. Получается, что он и не сволочь последняя, не подлец, а мужик что надо. Сильно он себе репутацию исправил этой женитьбой. У каждого своя судьба. У Петра, значит, другая. Не место ему здесь было. И правильно, что так все получилось. И Захаров молодец. Жену себе хорошую, по душе нашел. Лариса с него пылинки сдувала. Тихая, молчаливая, заботливая – чего еще желать. И сын растет в законном браке, а не ублюдком. Женщины даже завидовали Ларисе. За что ей такое счастье – нагуляла, опозорилась, а сейчас как сыр в масле катается. И мужа-начальника отхватила. Тихуша с виду, а вон какие черти в тихом омуте водятся.
Лариса не верила, что так хорошо все сложилось. Видела сына, Ванечку, на руках у Захарова, а сердце все равно не верило. Ныло сердце. Она и вправду старалась быть хорошей женой. И хоть через силу ей это давалось, а не показывала. Главное, дом есть, у сына – отец, пусть и не родной, но все как у людей, не хуже, а даже лучше. И она готовила, убирала, молчала, слушалась. Старалась быть тише воды, чтобы Захарова лишний раз не раздражать. Или спугнуть боялась. Нет, не счастье, а спокойствие шаткое нарушить. Чувствовала, что не к добру такое затишье. Не мог Захаров так измениться. Не такой человек. Если уж она все помнила, как вчера все случилось, то уж он точно не забыл. И глядя на себя в зеркало, на свою изуродованную губу, наверняка готовил расплату. Но она и предположить не могла, какую цену ей придется за все заплатить. Так что Лариса ждала удара, была к нему готова. В церковь ходила, в монастырь ездила, прощения вымаливала, просила пожалеть, пощадить. У всех икон вымаливала, но, видно, плохо просила или грех такой был, что прощения не заслужила.
Лето стояло. Ванечка по двору бегал с сачком – бабочек ловил. Два годика только исполнилось. Уже и ложкой сам ел, и одевался. Такой мальчик самостоятельный рос. Очень умненький, не капризный. Сам себя игрой занять мог. И тут почтальонша пришла, извещение принесла. Хотела в ящик бросить, но Лариса к воротам вышла, взяла сама. А на извещении фамилия Петра – Королев. Лариса несколько раз прочла бумажку, пока поняла, что написано.
– Чего стоишь? На почту иди. Перевод тебе пришел! – сказала почтальонша. – Папаша, поди, очухался, денег прислал.
Люди, они такие, пусть и все приняли, молчали, но до поры до времени. Все помнили – от кого сын, да что родила вне брака, ничего не забыли.
– Какие деньги? Мне не надо! – Лариса перепугалась так, как никогда не боялась. – Я не просила!
– Надо, не надо, а получить придется, – обиделась почтальонша, – или мне к тебе еще раз повторное извещение нести? Так я могу и Захарову на работу отнести, если тебе не надо.
– Нет! – закричала Лариса. – Не говорите ему! Пожалуйста!
– Ладно, не буду. Мне-то какое дело? Чего разоралась-то? – Почтальонша вскинула сумку и пошла дальше. А Лариса так и застыла с бумажкой в руках. Проводила пальцем по фамилии и не знала, что делать – неужели он вспомнил, неужели решил дать о себе весточку? Только почему без обратного адреса? Как же она ему ответит?
У Ларисы началась паника. Она схватила Ваню и побежала на почту. Ей не нужны были деньги, она хотела узнать, откуда они пришли. Хоть город, хоть абонентский ящик. Да что угодно! Но на почте ей выдали деньги, заставив пересчитать, – у Ларисы перед глазами мелькали купюры, их было так много, что она сбивалась со счета. И не было обратного адреса. Ничего.
Лариса положила деньги в карман халата – выбежала ведь в чем была – и пошла домой. Деньги она зашила в наволочку и спрятала в шкаф, подальше, на нижнюю полку. Решила потом положить на сберкнижку, для Ванечки оставить. Как их тратить, она не знала. И нутром, внутренностями почувствовала, что ее спокойная жизнь закончилась. Столько времени она ждала хоть какую-то весточку от Петра, и вот теперь, когда уже и ждать перестала, смирилась с судьбой, пришла весть. Только не на радость, а на горе. И горе не заставило себя ждать.
Вечером Захаров вернулся с работы чернее тучи. Лариса поставила мужу ужин, все еще надеясь на чудо. Но чуда не произошло. Захаров узнал о переводе, что было не сложно, – наверняка почтальонша рассказала, что Ларисе, помимо мужа, еще и деньжищи достались несметные. Она думала, что Захаров ее изобьет. Но он и пальцем ее не тронул. Даже руку не поднял. Только после ужина, когда она мыла посуду, пришли двое мужчин в белых халатах.
– Забирайте, – велел Захаров.
– Куда? Кого? – ахнула Лариса, кинувшись в комнату, где спал Ванечка.
Но санитары пришли за ней – взяли ее с двух сторон и повели. Она начала отбиваться, выдергивать руки, но закричать боялась, чтобы не разбудить и не испугать сына. Ванечка плохо засыпал, все ее за руку держал, не отпускал, как будто чувствовал что-то. Она ему уже и песни спела, и по голове погладила, а он все хныкал. Вот и случилось.
– Ты пойдешь с ними, – сказал ей спокойно Захаров. – За сына не волнуйся. Вякнешь хоть слово, сама на себя пеняй. Сына вообще никогда не увидишь.
И Лариса пошла, подчинилась, решила терпеть, чего бы ей это ни стоило, и сделать все, как хочет Захаров, лишь бы Ванечку увидеть хоть когда-нибудь.
Захаров с санитарами привез ее в местную психбольницу. Это здание называлось в округе «мертвым домом». Там действительно пахло мертвечиной. А под забором всегда лежали трупы животных – сбрасывали туда с дороги раздавленных колесами машин кошек и собак. Как будто кладбище животных под забором было. Их забрасывали песком, но только сверху, на скорую руку, и из песка торчали лапы, изуродованные морды. Без особой нужды к «мертвому дому» никто не подходил, все жители пользовались обходной дорогой, пусть дальней, но спокойной. И водители местные по этой дороге не ездили – обязательно кого-нибудь собьешь, потом колеса отмывать.
– Какой у меня диагноз? – спросила Лариса у врача, который заполнял ее карту. Врач не ответил, не оторвал взгляда от неразборчивых записей.
– Что он вам велел написать? – спросила еще раз Лариса.
– Слабая воля, сильная внушаемость, – ответил врач, так и не найдя в себе сил поднять голову.
– У меня слабая воля? – захохотала Лариса. – Да, он прав. У меня слабая воля. Очень слабая. Иначе почему я его еще не убила, а жила с ним как жена? Почему? Да, у меня слабая воля. Правильный диагноз.
Она хохотала и не могла остановиться. Это была истерика. Слезы лились градом по лицу, а губы растянулись в улыбке, как в конвульсии. Неделю Лариса жила спокойно. Лежала на кровати, подтянув колени к животу, – живот болел, то ли от стресса, то ли от того, что она не могла есть. Не хотела ни еды, ни воды, ничего. Только лежать и ничего не испытывать. Чтобы уснуть, забыться хотя бы на короткое время, она представляла себе старую спрятанную в шкафу наволочку, в которую зашила деньги. Она мечтала о том, как выйдет отсюда – не будет же Захаров держать ее в «мертвом доме» всю оставшуюся жизнь, – достанет деньги и уедет с Ванечкой далеко-далеко, на первом поезде, в который успеет заскочить. И все у них будет хорошо.
Но спустя неделю к ней зашла медсестра и, стараясь не смотреть в глаза, сделала укол. И для Ларисы начался настоящий ад. Она узнала, что такое быть сумасшедшей. Тело ее не слушалось, в голове стоял звон, изо рта текла слюна. Лариса хотела закричать, но губы были чужими, и рот чужой. Она перестала различать предметы. И боль, была еще боль, которая раздирала все тело. Так больно ей не было никогда. Хотелось отрезать руку, ногу, голову, лишь бы боль прекратилась. Сквозь эту боль, стекающую по подбородку слюну, сквозь туман, застилавший глаза, она увидела перед собой Захарова, который стоял и внимательно на нее смотрел. Но Ларисе казалось, что он далеко и смотрит, как будто с потолка.
– Тебе больно? – спросил Захаров.
Лариса хотела ответить, что да, больно, хватит, прекрати эту пытку, но не смогла ничего сказать. Только замычала. И Захаров засмеялся и ушел. Лариса начала кричать, громко. Хотя это были не крики, а звериный нечленораздельный вой. Она хотела спросить, как там Ванечка, но чьи-то чужие руки привязали ее к кровати. Она дергалась, вырывалась, но было бесполезно.
Сколько прошло времени – несколько дней, недель, месяц – неизвестно, пока Лариса не догадалась, что она «на особом положении». Ее не кололи каждый день. Но каждый укол означал визит Захарова. Боли, такой, как в первый раз, уже не было, но появилось другое чувство – она больше не человек. Даже не животное. Она вообще никто. Тупое, безвольное существо, которое различает только одно лицо человека, изуродованное садистской усмешкой, которого она называла своим мужем, которому поверила и отдала самое ценное, что у нее было, – сына.
Когда ее перевели в другую палату, постелили чистое белье, выдали расческу, Лариса подумала, что скоро этот ад закончится. Захаров получил то, что хотел. Насладился и успокоился. Но все было не так. Уколы продолжались. И перед этим нянечка собирала в пакет все личные вещи и уносила в каморку. Прятала. Тогда Лариса догадалась, что дело не в Захарове. Что ей помогает Петр. Она не знала – вернулся ли он в поселок, и если вернулся, то почему к ней не пришел, не забрал ее? Или просто присылает деньги. Но как ему удается их передавать? Один раз она увидела женщину, которая передавала нянечке продукты и вещи. Но кто была та женщина? Лариса не помнила, не могла вспомнить, хотя лицо ей показалось знакомым.
Постепенно, потеряв счет времени, она перестала думать о том, что будет дальше, в будущем. Уговорила себя радоваться тому, что есть. Жива сегодня – и хорошо. Только страх стал больше, он нарастал с каждым днем. Страх уже не за Ванечку, а за себя. Вдруг отберут расческу и книгу, которую ей тайком принесла нянечка? Вдруг будут колоть чаще? Она старалась ни на что не жаловаться, ничего не спрашивать. Молчала почти все время. Ведь если молчишь и подчиняешься, есть шанс выжить. Хоть минимальный, но есть. И Лариса выживала. Как умела, как могла.
– Я виновата перед ней, – сказала бабуля, – нельзя было ее там оставлять. А деньги, которые я посылала… это так, чтобы совесть успокоить. Я не сделала для нее то, что должна была.
– А дедушка? – спросила Вика.
– Дедушка… Он забыл. Не сделал вид, а именно забыл. И ни разу не вспомнил, хотя в любой момент мог позвонить, все узнать. Петр начал жизнь заново и не хотел туда возвращаться. И сын ему был не нужен. Я ведь тоже ждала, что он уедет. Когда родился Ванечка, когда ему годик исполнился, потом два. Я ждала, что Петр соберет сумку и поедет к Ларисе. Была готова к этому. Но он даже не думал ни о каких отъездах. И о сыне не думал. Когда узнал, что Лариса вышла замуж за Захарова, для него все стало очевидно. Вышла и вышла. Все, никаких мук совести. Вот этого я ему простить не смогла.
– А он знал, что Лариса в психбольнице?
– Знал. Я ему сказала. Но он только плечами пожал. Всякое бывает. Он даже не усомнился в том, что Лариса была больна. Раз в больнице, значит, сошла с ума.
– Ну а потом? Как Лариса вышла?
– Так же, как и попала туда. Захаров положил, он и забрал. Его тогда инсульт долбанул. Видимо, испугался, что некому будет утку за ним выносить. Вот и вернул Ларису.
– А она?
– Что она? Ухаживала за ним, как за дитем малым, заботилась, выгуливала, на ноги поставила.
– Почему она его не бросила? Почему осталась с ним после всего?
– А куда ей было идти? Куда бросать? Ты можешь себе представить, что ты столько лет провела в психушке? Да ее ни на одну работу бы не взяли с такой справкой. Даже последней уборщицей. Да и сил у нее на борьбу уже не осталось. Только страх и желание выжить. После «мертвого дома» жизнь с Захаровым ей раем показалась. Она могла ходить, видеть людей, читать, есть, когда захочется. И уколы, прекратились уколы. Боль осталась и бессонница тоже, но не было уколов, а значит, она могла думать, вспоминать, испытывать чувства. Она могла дышать, двигаться. Даже мытье посуды вызывало у нее восторг. Она физически не могла больше лежать – хотелось ходить, находиться в движении, бегать. И можно было открыть окно и вдохнуть воздух. Хоть ночью, хоть днем, когда пожелаешь. Можно было выйти во двор, за ворота и пройти по улице. Можно было сходить в магазин и купить хлеба. А там были люди. И еще – рядом был Ваня, сын. А это покрепче бинтов, которыми ее привязывали к кровати. Любовь, которая сильнее боли.