Цицерон, стоявший под охраной своих ликторов и центурионов Антистия, внимательно следил за всем происходящим. Заметив Цезаря, он приветливо ему улыбнулся. От внимательного взгляда консула не ускользнуло то обстоятельство, с каким восторгом приветствуют Цезаря многие римляне.
Стоявший недалеко от него Катул также заметил эти изъявления народной любви и, обращаясь к Агенобарбу и Катону, сказал:
— Все-таки наш народ любит Цезаря. Мы поступили правильно, заключив с ним соглашение.
— Не знаю, — сурово ответил Катон, — чем кончатся наши уступки Цезарю. Мы пускаем волка к овцам. Этот человек способен зайти слишком далеко, когда никто из нас не сможет его остановить.
Каждый из граждан должен был пройти по узким мосткам, бросая свою табличку в корзину. Катилина сделал это одним из первых, бросив выразительный взгляд на Цезаря. За ним поспешили его сторонники. Представители всех центурий потянулись к корзинам. Образовались огромные человеческие колонны. Некоторые еще оставались на поле, решая в последний момент, за кого голосовать. Другие, быстро написав имена кандидатов, уверенно шли к корзинам, выходя из Септы. Жрецы внимательно следили, чтобы никто не голосовал дважды.
Цезарь получил табличку, оглянулся по сторонам и вывел на ней имена Мурены и… Катилины. Затем, написав имена преторов, поднял табличку таким образом, чтобы проходивший мимо Цетег мог прочесть имена кандидатов, за которых голосовал верховный понтифик. От одного голоса Цезаря ничто не могло измениться, но Цетег наверняка расскажет обо всем Катилине, рассудил верховный жрец. Следовало оставить хоть небольшую возможность для маневра, на выборах могло многое произойти. Никто не гарантирован от неудач. Интересно, куда так торопится Цетег, подумал Цезарь, видя, как тот, бросив табличку, заспешил в город.
Уже заполненные корзины жрецы с трудом тащили в дибиторий, где голоса подсчитывались и систематизировались по центуриям. Предприимчивые торговцы разносили по полю свой нехитрый товар — жареный хлеб, лепешки, сыр, различные кондитерские изделия, сладости, воду. В дни выборов, к большому огорчению торговцев, им запрещалось выносить вино на Марсово поле, дабы граждане смогли сделать свой выбор только на трезвую голову. Римляне охотно покупали всевозможную еду, устраиваясь прямо на поле.
Цицерон задыхался в непривычно тяжелых латах и доспехах. Он отказался от еды и с нетерпением ожидал исхода выборов. Его коллега Антоний, напротив, с удовольствием усевшись за специально поставленный для консулов столик, охотно вкушал различную снедь, доставленную его рабами из города.
Солнце стояло достаточно высоко, но темные, неподвижно-черные тучи собирались на горизонте, словно огромное войско, готовое обрушиться на крепостные стены города. Многие люди рассредоточились по полю, весело обсуждая предстоящее подведение итогов, но напряжение не спадало, словно предгрозовая духота коснулась и душ этих людей, вызывая томительно-тревожное ожидание бури.
Не выдержав столь томительного ожидания, Цезарь вошел в дибиторий. Как верховный жрец он имел право присутствовать на окончательном подсчете голосов. Подсчитывались голоса центурий всадников. Почти все отдали предпочтение Мурене и Силану. Но Цезарь знал, что решающее слово останется за голосами других центурий, еще не подсчитанных жрецами.
Со стороны поля слышались громкие голоса, споры, частая брань, неоднократно повторяющиеся обращения к богам, имена кандидатов. Часто одна и та же глотка исторгала хвалу богам и проклятия кандидатам, словно бросая вызов небесам своим богохульством.
Катон, заметивший, как Цезарь вошел в дибиторий, недовольно сморщился.
— Этот человек способен на все, — заметил он вполголоса Катулу, — он может даже подменить таблички.
— Почему ты так ненавидишь его? — спросил удивленный Катул. — Он ведь призвал своих сторонников не голосовать за Катилину.
— Я не могу поверить этому марианцу. Я уже говорил об этом Цицерону. Он всем хочет понравиться, добивается признания толпы, любви черни, уважения сената. Самая страшная опасность для Рима — Цезарь, а не Катилина. Но вы все упрямо не хотите прислушаться к моим словам и понять это.
— Скажи тогда, Марк Красс, — вмешался в разговор Агенобарб, задолжавший цензору огромные суммы, — мы все должники этого богача. В сенате, наверное, нет человека, не занимавшего у него денег.
Невдалеке от них послышался смех. Молодые римляне, собравшись в круг, развлекали друг друга смешными стихами и пародиями. Среди собравшихся выделялись Тит Лукреций Кар, Гай Валерий Катулл. Здесь же находился и молодой двадцатилетний центурион Гай Саллюстий Крисп. Истинный популяр, он считал Цезаря достойным преемником Мария. Саллюстий еще не стал тем чванливо-важным и пристрастным историком, которым его сделает судьба к пятидесяти годам. Молодой жизнерадостный римлянин должен был пройти большой путь до брюзжавшего ханжеством воинственного моралиста и историка, давшего позднее столь полное и страшное изображение заговора Катилины. Находясь сейчас в толпе молодых сверстников своей центурии, он не думал, как многое решается сегодня и в его судьбе. Записки Саллюстия о заговоре Катилины, чудом сохранившиеся в городе во время пожара, принесут будущему историку всемирную славу и признание потомков, несмотря на явную однобокость и пристрастие в освещении исторических событий. Сегодня во время выборов он, давно враждовавший с Катилиной, Лентулом и Цетегом, без колебаний записал имена Мурены и Силана на своей табличке.
Стоявший в середине круга Катулл читал свои стихи, привлекая внимание других римлян чистым, звучным голосом:
Окружавшие Катулла молодые римляне громко смеялись. Услышав его выступления, к нему подошел Клодий, одобрительно хлопнув поэта по плечу.
— Клянусь Аполлоном, ты превзошел своим мастерством даже Тита Мекция,[105] непревзойденного знатока сатиры. Слава греческих авторов кажется ничтожной по сравнению с твоим мастерством.
Катулл улыбнулся, поклонившись.
— Приходи ко мне завтра, — предложил Клодий, — мы собираемся в моем доме на Палатине.
— Приду, — пообещал Катулл, неожиданно вспыхнув, словно само упоминание дома Клодия оказало на него столь магическое действие.
Мамурра, подкравшись к этой группе, заулыбался:
— А меня не хочет пригласить доблестный Клодий?
Клодий живо обернулся и, увидев говорящего, разразился громким хохотом:
— Да разве тебя можно не приглашать, Мамурра. Ты и Эгнатий придете сами, даже если я не позову. Сестра уверяла меня, что вы двое — самые большие развратники Рима, проникающие во все конклавы нашего города.
На крысиной мордочке Мамурры промелькнуло лукавое выражение:
— Не во все, Клодий, далеко не во все конклавы. В некоторые имеешь доступ только ты.
Все собравшиеся вокруг громко засмеялись. Клодий никогда не отличался особым целомудрием.
Катилина стоял довольно далеко от дибитория в окружении большой группы своих сторонников. Здесь же находился Лентул со своими ликторами.
— Думаю, все будет в порядке, — спокойно сказал претор, — сегодня ты обязательно победишь.
Катилина промолчал, стискивая зубы. Его начал волновать затянувшийся подсчет голосов.
— А где Цетег? — спросил Лентул у стоявшего рядом Габиния. — Я не видел его с самого утра.
— Он проголосовал первым и быстро ушел в город. Кажется, они поспорили с Вибием, и он пытается его найти теперь.
— Из-за чего? — быстро спросил Лентул. — Может, из-за того спора у Эвхариста, когда Вибий столь неудачно толкнул Цетега? Два дня тому назад они подрались на улице, и только вмешательство Цезаря спасло Вибия от изгнания и тюрьмы.
— Я думаю, он влюблен в Семпронию, — разжал, наконец, зубы Катилина. — Но Цетег не простит ему нанесенного оскорбления.
— В эту развратницу? — удивился Лентул.
— Они могут убить друг друга, — встревоженно сказал стоявший рядом сенатор Марк Лека.
Лентул беззаботно махнул рукой:
— Это их дело. Все равно нам скоро придется пустить кровь этому городу. Слишком много желчи в его венах. Пора, наконец, выпустить эту гнилую кровь.
Сенатор замолчал, не пытаясь спорить с претором и незаметно отходя в сторону.
Торговцы, уставшие за день, уже покидали поле, когда, наконец, из дибитория вышли Цезарь и другие жрецы. Преконины шли впереди них.
— Слушайте! — раздалось в разных концах поля. — Слушайте!
Сенатор замолчал, не пытаясь спорить с претором и незаметно отходя в сторону.
Торговцы, уставшие за день, уже покидали поле, когда, наконец, из дибитория вышли Цезарь и другие жрецы. Преконины шли впереди них.
— Слушайте! — раздалось в разных концах поля. — Слушайте!
Цицерон посмотрел на Цезаря, но ничего не сумел прочесть в его взгляде. Верховный жрец улыбался, как обычно, ничем не выдавая своего волнения. Даже Антоний замер, понимая всю сложность ситуации. По знаку Антистия стража, стоявшая вокруг консулов, сплотилась теснее, словно жрецы вышли не объявлять исход выборов, а выносить приговор самому консулу. Этот энергичный жест Антистия не ускользнул от взгляда Цезаря. Заметил его и Красс. Оценили его и Силан, и Мурена. Тревожно переглянулись Катон и Агенобарб. Напряглись лица у Метелла Непота и Катула. Замерли Катилина и Лентул. Все стояли в ожидании.
Главный фециал, взойдя со свитком в руках на возвышенность, оглядел толпу и начал своим громким голосом:
— Юпитер, великий и всеблагой, благодарим тебя за деяния твои для нашего народа. Сыны Квирина, сегодня мы избрали консулов на следующий год. Имена наших консулов… Жрец поднял голову, оглядывая толпу… Все застыло, было слышно, как скрипят котурны[106] Цицерона, негромкое позвякивание воинских доспехов легионеров Антистия.
— …Децим Юний Силан, — громко выкрикнул жрец, снова набирая воздух, и вместе с ним в едином порыве вся толпа вдохнула и выдохнула отравленный зловонными нечистотами воздух Марсова поля, — и… — громко выкрикнул жрец: — и… Весь мир, все это поле, люди, небо, дибиторий, Септа — все вокруг непостижимо изогнулось, словно натянутая струна другого измерения в сознании Цезаря.
И люди боялись пошевелиться, словно рабы, прикованные к триере, слившись вместе в единое, огромное целое. Время еще можно было остановить. Прекратить будущую войну, заговоры, изгнания, мятежи. Будущие империи, диктатуры, триумфы. Будущие страдания миллионов людей, кровь, слезы, ужас, горе. И весь страшный парадокс времени состоял в том, что даже если сейчас жрец выкрикнет другое имя, то и тогда разразятся войны, может быть, еще более страшные и ужасные, будут заговоры, еще более гнусные и отвратительные, появятся новые Суллы и Марии, появятся императоры, диктаторы, триумфаторы, еще более грязные и подлые. И снова будут страдать миллионы людей, и по улицам городов будут течь волны крови, слез, ужаса, горя. История человеческой цивилизации необратима, и на длинном пути ее развития пролитая кровь становилась той живительной влагой, без которой невозможен рост любого живого существа. Океаны крови и слез, пролитые на этом долгом и изнурительном пути, утопили в своей невообразимой глубине многие государства и народы. И может быть, вся история человеческой цивилизации учит тому, как она должна развиваться, обходясь без этой страшной влаги, столь обильно пролитой для ее роста. И… плоскость поля изменилась, трансформировалась, будто на мгновение сознание Цезаря постигло четырехмерное измерение. Натянутая струна сознания затрепетала, словно живой организм.
«Ведь я уже знаю исход выборов, — вспомнил вдруг Цезарь, и, значит, понимаю, чем все это может кончиться. Катилина, конечно, не смирится».
— И… — закончил жрец, выдыхая имя… — Луций Лициний Мурена.
Струна взорвалась. Изогнутая плоскость распалась на квадраты. Все задвигались, зашумели, закричали. Красс откровенно улыбался. Цицерон только сейчас почувствовал, как тяжело давят латы. Катул и Агенобарб не скрывали своей радости. Силан и Мурена открыто ликовали. Даже Катон сдержанно улыбался. А Катилина?
Он стоял бледный, неподвижный, словно слова жреца обладали магической силой взгляда Горгоны Медузы,[107] превращавшей все живое в камень, и он застыл, превратившись в огромную темную глыбу камня. Лентул поднял голову, грозя кому-то кулаком. Испуганно замерли сторонники Катилины, глядя на своего вождя. А тот застыл, и только набухающая вена выдавала его волнение. Внезапно скривившись, словно от страшной боли, он выдавил из себя улыбку.
— Эти люди сами выбрали свою судьбу. Они ее заслужили. Пусть будет так. — Он сказал это негромко, тем свистящим шепотом, каким говорят очень вспыльчивые люди в припадке страшного гнева или безумия.
Но его услышали все — сторонники, окружавшие его, враги, стоявшие вокруг, граждане, заполнившие поле, женщины и дети, ждущие в городе исхода выборов, и все люди, населявшие огромную империю.
Этими словами начинался новый акт надвигающейся трагедии.
А над полем уже кружили вороны и стервятники, словно предчувствующие запах падали на полях Италии. Запах гниющих и разлагающихся тел, столь тошнотворный для проигравших и столь сладостный для стервятников и победителей.
Глава X
Пока на Марсовом поле шли выборы магистратов, город казался вымершим. Лишь редкие прохожие, в основном вольноотпущенники и рабы, попадались на его улицах, пугая друг друга в этой гулко звенящей тишине «Вечного города», спеша скорее перебежать пустое пространство между домами, словно опасаясь заблудиться среди каменных исполинов, нависавших над ними.
На Квиринале, у одного из домов, с самого раннего утра находился свободнорожденный римлянин, которого без труда можно было узнать по традиционной одежде и гордой осанке. Короткая туника и длинный гиматион прикрывали тренированное тело бойца. Это был Вибий, находившийся подле дома Семпронии в тщетной надежде увидеть еще хоть раз предмет своей неистовой страсти.
Семпрония снилась ему ночами, ее четко очерченный профиль виделся ему в каждой встречной женщине. Он давился кошмарными воспоминаниями ее прошлого, но не мог совладать со своими чувствами. Он прятался у портика ее дома, забывая обо всем на свете.
Любовь принесла ему огромное счастье, доступное только смертным, сознающим исключительность этого явления. И страшное горе от сознания порочности своей избранницы. Эту удивительную смесь любви и ненависти, которая кружит головы даже самым стойким мужчинам, суждено было испить Вибию.
Мужчина, любящий порочную женщину, испытывает чувство ненависти к ней тем больше, чем сильнее он ее любит. А чем сильнее он ее любит, тем сильнее ненавидит. Заколдованный круг, как правило, кончается трагедией, ибо порочной душе женщины очень редко удается восстать из этого омута человеческой грязи, обретая первозданную чистоту; а сильные души мужчин не прощают и не забывают грязного прошлого такой женщины. И каждый раз, прикасаясь к священному телу своей избранницы, мужчина будет морщиться от гадливого чувства омерзения, ибо память его и воображение будут услужливо подсказывать, как, кто и где издевался над этим телом, попирая все нормы человеческой морали и нравственности.
Вибий страдал тем страшнее, что слышал не раз разговоры о скандальном прошлом Семпронии. Он живо представлял себе непристойные оргии, участником которых ему не раз доводилось бывать, и он задыхался, мучась от бешенства любви и ненависти к этой женщине.
На пустынной улице с самого утра не было никого, и лишь редкие прохожие нарушали молчание старых камней Квиринала. Внезапно из портика вынесли лектику. Вибий вздрогнул от неожиданности. Это были носилки Семпронии. Женщина, высунув голову из-за занавесок, встретилась взглядом с Вибием.
— Вибий, — удивилась Семпрония, — ты здесь?
— Да, — сумел выдавить из себя юноша, проглотив тягучую слюну.
— Во имя Юпитера Капитолийского, что ты здесь делаешь?
Римлянин молчал.
— Ведь сегодня все мужчины ушли на Марсово поле. А ты разве не должен голосовать? — спросила Семпрония.
— Я уже был там, — неловко соврал Вибий.
— И не стал дожидаться исхода выборов, — что-то поняла Семпрония, — ты слишком часто стал бывать у моего портика, Вибий. Или ты решил купить мой дом?
Юноша вспыхнул, избегая дерзких глаз женщины, столь привлекательных и отталкивающих одновременно.
— У тебя есть деньги на такую покупку, — продолжала мучить Вибия женщина, — или ты хочешь, чтобы я поверила тебе в долг?
Вибий покраснел, не пытаясь что-либо сказать.
Семпрония улыбнулась, довольная произведенным эффектом.
И внезапно вздрогнула. На противоположном конце улицы стоял, криво улыбаясь, Цетег. Вибий стремительно обернулся.
Взгляды мужчин встретились почти в упор. Продолжая нехорошо улыбаться, Цетег достал свой меч. Юноша беспомощно оглянулся, он был безоружен. Семпрония, увидев его смятение, быстро подозвала к себе одного из вооруженных рабов, обычно сопровождавших ее лектику в эти неспокойные дни.