— Обрати внимание, как он говорит, — снова не удержался Цезарь, — с одной стороны, тонко льстит сенаторам, с другой — как бы ругает себя за нерешительность.
— Мы допускаем, — громко говорил консул, — что вот уже двадцать дней тупится острие оружия, которое сенат полномочно вручил нам. Ведь у нас есть сенатское постановление, но мы держим его заключенным в таблички, как бы скрытым в ножнах, тогда как по этому постановлению тебя, Катилина, следовало бы немедленно умертвить. А ты жив. Жив, и дерзость не покидает тебя, но лишь усугубляется! И все же, отцы-сенаторы, мое глубочайшее желание не поддаваться гневу и раздражению. Мое глубочайшее желание в этот опасный для республики час сохранить самообладание и выдержку. Но, к сожалению, я вижу и сам, как это оборачивается недопустимой беспечностью.
Цицерон снова сделал паузу и продолжал:
— На италийской земле, подле теснин Этрурии, разбит лагерь против римского народа, день ото дня растет число врагов, а главу этого лагеря, предводителя врагов, мы видим у себя в городе, мало того, — в сенате, всякий день готов он поразить республику изнутри. Если теперь, Катилина, я прикажу тебя казнить, то, я уверен, скорее общий приговор честных людей будет: «Слишком поздно», чем кто-нибудь скажет: «Слишком жестоко!»
Однако до сих пор я не тороплюсь сделать то, чему давно уже пора быть исполненным. И тому есть своя причина. Короче говоря, ты будешь казнен тогда, когда не останется такого негодяя, такого проходимца, такого двойника твоего, который не признал бы мой поступок справедливым и законным. А пока найдется хоть один, кто осмелится защищать тебя, ты останешься в живых, но жизнь твоя будет, как и теперь, жизнью в тесном кольце мощной охраны, и, чтобы ты не мог причинить республике вреда, множество ушей, множество глаз будет следить и стеречь каждый твой шаг, как это было до сих пор.
— Так чего же ты ждешь, Катилина, — спросил Цицерон, обращаясь к мятежнику, — если даже ночная тень не может скрыть нечестивого сборища, если стены честного дома не в силах сдержать голоса заговорщиков, если все разоблачается, все прорывается наружу? Опомнись! — заклинаю тебя. Довольно резни и пожаров. Остановись! Ты заперт со всех сторон. Дня яснее нам все твои козни. Если угодно, давай проверим вместе с тобой.
Катилина, поняв, что сейчас последует перечисление обвинительных пунктов, нахмурил брови, не пытаясь протестовать. Тяжелая набухшая жила бешено пульсировала на лбу, отражая гнев, душивший грозного патриция. В храме стояла тишина, все внимательно слушали Цицерона.
— Ты не забыл, вероятно, как за одиннадцать дней до ноябрьских календ я сообщил в сенате, что поднимет вооруженный мятеж Гай Манлий, в дерзком заговоре сообщник твой и приспешник, и точно указал день — шестой до ноябрьских календ. Разве я ошибся, Катилина? Не только такое — столь ужасающее произошло, во что трудно было поверить, но и в тот именно день — поистине этому можно лишь удивляться! Опять-таки я заявил в сенате, что в пятый день до ноябрьских календ ты собираешься учинить резню самых достойных граждан. Уже многие начали искать убежища за пределами города, но я остался. А дальше? Когда наступили ноябрьские календы, ты с уверенностью рассчитывал взять приступом Пренесте, но я полагаю, ты понял, что город этот был заблаговременно укреплен по моему приказу моими отрядами, сторожившими его днем и ночью. Ни один твой шаг, ни одна хитрость, ни одна мысль не ускользнет от меня, моего взора, моего слуха, порой просто чутья, — чуть самодовольно сказал Цицерон.
— Нужно отдать должное его шпионам, — тяжело задышал Красс, — у него хорошо поставленная информация.
— Наконец, давай припомним с тобой позапрошлую ночь. Мы оба бодрствовали, но, согласись, я вернее действовал на благо республики, чем ты на ее гибель. А именно: в эту ночь ты явился в дом, не буду ничего скрывать — в дом Марка Леки на улице Серповщиков.
При этих словах сенатор Лека страшно побледнел, не пытаясь оправдываться.
— Туда же собралось большинство твоих товарищей в преступном безумии. Полагаю, ты не посмеешь этого отрицать. Улики изобличают тебя, если вздумаешь отпираться. Ведь здесь, в сенате, я вижу кое-кого из тех, кто был там вместе с тобой. Боги бессмертные! — снова крикнул Цицерон. — Есть такой народ, есть город такой, как наш? Что за государство у нас? Здесь среди нас, отцы сенаторы, в этом священнейшем и могущественнейшем совете, равного которому не знает круг земель, здесь пребывают те, кто помышляет о нашей общей гибели, о крушении нашего города и чуть ли не всего мира. А я, консул, прошу высказать мнение о положении государства и тех, кого следовало бы поразить железом, не смею беспокоить даже звуком своего голоса!
— Все-таки он болтун, — недовольно пожал плечами Красс.
— Зато талантливый болтун, — добавил Цезарь.
— Итак, в ту ночь, Катилина, — продолжал консул, — ты был у Леки. Вы поделили Италию на части, установили, куда кто намерен отправиться, выбрали тех, кто останется в Риме, и тех, кто последует за тобой, разбили город на участки для поджога; ты подтвердил свое решение уехать из города, а задерживает тебя лишь та малость, что я жив. Тут же два твоих сообщника вызвались избавить тебя от этой заботы. Они обещали в ту ночь убить меня в моей постели. Я могу назвать их имена. Это Цетег и Марций! — крикнул снова Цицерон, и сенат взорвался криками проклятий.
Подождав, пока шум стихнет, консул продолжал:
— Едва только ваше сборище было распущено, как мне все уже стало известно. Я увеличил и усилил стражу вокруг своего дома и отказался принять тех, кого ты послал ко мне, я заранее собрал у себя многих достойнейших людей, рассказав им об этом, и пришли как раз те, кого я называл, и как раз в предсказанное мной время. Так в чем же дело, Катилина? Продолжай начатое — выбери день и покинь, наконец, этот город, — ворота открыты, ступай! Так называемый Манлиев лагерь — твой лагерь! — заждался тебя, своего предводителя. Да уведи с собой всех, а если не всех, то по крайней мере как можно больше своих сообщников, и очисти город? Ты избавишь мою душу от страха, если между мной и тобой встанет городская стена. А пребывать далее среди нас ты больше не смеешь. Я этого не позволю, не потерплю, не допущу. И если столько раз нашу республику все-таки удавалось спасти от этой гнусной, отвратительной, ужасной чумы, то за это мы должны неустанно благодарить бессмертных богов и прежде всего здесь воздать благодарность Юпитеру Становителю, древнейшему стражу нашего города, — показал на статую Цицерон. — Однако впредь испытывать судьбу нашего отечества по милости одного человека мы уже больше не вправе.
— Твои происки, Катилина, преследовали меня, когда я только еще был назначен консулом, — напомнил Цицерон, — и тогда защитой мне служила не государственная охрана, а моя собственная бдительность. Затем во время последних консульских выборов, когда ты хотел убить меня, теперь уже консула, а заодно и своих соперников — Децима Силана и Лициния Мурену. Но тогда, на Марсовом поле, дабы пресечь твои преступные замыслы, я прибег к помощи многочисленных моих друзей, не возбуждая общей тревоги. Короче говоря, всякий раз, когда ты посягал на мою жизнь, противостоял тебе только я сам, хотя и предвидел, что моя гибель была бы сопряжена с огромными бедствиями для республики.
— Прямо «отец народа», — иронически хмыкнул Красс, — послушать его, так только он один спасает республику и желает ей блага.
— После сегодняшнего заседания сената Катилина не сможет оставаться в городе, — почти утвердительно сказал Цезарь, — слишком много обвинений в его адрес. Он должен будет уехать.
— Теперь, — заканчивал Цицерон, выходя на середину и поднимая правую руку вверх, — ты, Катилина, открыто посягаешь на целую республику, святилища бессмертных богов, на городские кровли и жизнь каждого из граждан, наконец, призываешь сокрушить и разорить всю Италию. Осуществить то, что с самого начала предписывает мне консульская власть и заветы предков, я не дерзаю. Поэтому я поступаю не так сурово, и, думаю, в такой мягкости сейчас будет больше пользы для общего благополучия. Ведь если я прикажу казнить тебя, в государстве все же осядет остатком заговора горстка твоих сообщников, — консул перевел направление руки на Лентула. — Если же ты удалишься, к чему я тебя не раз побуждал, то зловещее скопление нечистот, пагубное для республики, будет вычерпано из города.
— Так что же, Катилина? Неужели мой приказ заставляет тебя сомневаться в том, что так отвечало твоему собственному желанию? «Ты враг. Уйди из города!» — такова воля консула. Ты спросишь: означает ли это изгнание? Я не даю такого распоряжения, но, если хочешь знать, таков мой настоятельный совет, — закончил эффектной фразой Цицерон и в полной тишине прошел к своему креслу.
Не успел он сесть, как храм взорвался криками одобрения. Почти все сенаторы, еще недавно сомневавшиеся, были на стороне Цицерона. Громкие рукоплескания, столь редко раздающиеся в стенах сената, были достойной наградой Цицерону за его выдающуюся обвинительную речь против Катилины.
Раздосадованный Катилина трижды пытался взять слово, но негодующие крики сенаторов не дали ему говорить. Взбешенный патриций в ярости покинул храм, провожаемый неодобрительными криками присутствующих.
Воспользовавшись его уходом, слово взял Катон.
— Возблагодарим великих богов за то, что среди нас, наконец, нашелся человек, бросивший прямые обвинения Катилине. Не только катилинарии представляют опасность сегодня, но и те, кто прячется в их тени, намереваясь нанести удар нашей республике. Сенат всегда должен стоять на страже интересов Рима и республики. Только единство сенаторов спасет Рим от раздоров и гибели, от ужасов гражданской войны.
— Он никак не успокаивается, — с ненавистью сказал Красс, — ему так и хочется обвинить нас в заговоре против республики.
— Сегодня осторожная политика Цицерона и его ораторское искусство взяли верх над безрассудством Катилины и кинжалами мятежников, — сказал тихо Цезарь. — Тоги победили мечи, если пользоваться терминами нашего консула. Но это еще не конец, Красс. Это начало новой гражданской войны.
Часть II Казнь
Глава XVIII
Гражданская война по природе своей наиболее разрушительное и страшное бедствие для любого народа. Гражданская война есть ужасный барьер, пролегающий между гражданами одной страны, одного народа, одной семьи. Раздел проходит по душам людей, когда сын восстает против отца, отец борется с сыном, а друг убивает друга.
Жестокость в такой войне становится общепринятой нормой, когда люди бьются с отчаянием обреченных, порывая свои связи с родными и близкими, рвут кровные нити своего прошлого. Но гражданские войны губительны и по своему нравственному ущербу, наносимому обществу. Победителей в таких войнах не бывает, ибо побежденной является другая половина собственного народа.
В период гражданской войны победителей развращает мысль о том, что врагов государства можно и нужно искать внутри общества, среди собственного народа, ибо половина населения является потенциальным носителем чуждой обществу победителей истины.
И тогда война, уже давно завершившаяся, сменяется террором. Почти всегда социальный конфликт, сопровождаемый гражданской войной, развращает общество и людей до такой степени, что через определенный срок победители, уже привыкшие к истреблению сограждан, начинают террор против собственного народа, а либеральные лозунги народовластия сменяются жесточайшей диктатурой единовластия.
Выступление Цицерона в сенате стало формальным объявлением гражданской войны и подвело черту под трудным периодом временного сосуществования двух враждующих группировок.
Глубокой ночью, когда небо было затянуто набегающими тучами, а тяжкий мрак поглощал огромный город, придавливая его к земле, Катилина покинул город. Он выехал из Рима в сопровождении большого числа своих сторонников, провожаемый неодобрительными выкриками легионеров городской стражи. Претор Лентул, призванный исполнять свои обязанности до конца года, проводив катилинариев до крепостных ворот, вернулся домой в сопровождении двух вольноотпущенников. Всю дорогу домой Лентул проделал молча, обдумывая свои зловещие планы. Отъезд Катилины делал его наиболее важной фигурой среди заговорщиков, оставленных в городе. И претор твердо решил не только заменить Катилину, но и превзойти его, осуществив замыслы, не удавшиеся вождю заговорщиков.
Едва Катилина покинул город, как об этом сообщили Цицерону. Счастливый консул немедленно сел за составление второй речи против Катилины, абсолютно убежденный в могуществе своего ораторского мастерства.
Цезарь узнал о поспешном отъезде Катилины почти одновременно с Цицероном. Окончательный разрыв между катилинариями и сенатом сделал очень выгодными позиции Цезаря и его сторонников, не вмешавшихся в борьбу двух враждующих группировок — катилинариев и партии сената.
Но хорошее настроение Цезаря быстро улетучилось, едва вошедший номенклатор доложил о приходе Домицианы, старшей весталки Рима. Цезарь не любил эту сухую, маленькую женщину тридцати девяти лет, которая через год должна была уступить свое место другой весталке. Согласно римским обычаям, весталками могли состоять непорочные девушки до сорока лет из лучших римских семей. В непорочность Домицианы верховный жрец мог верить абсолютно. Воплощением всех грехов для Домицианы были мужчины, которых она ненавидела. Старшая весталка истово верила, что все беды римского народа являются производными от похоти и разврата римских мужей.
Избрание Цезаря, известного своими любовными похождениями, верховным жрецом Рима она восприняла почти как личное оскорбление, как святотатство, стараясь обращаться к верховному понтифику лишь в самых необходимых случаях.
Коллегия весталок считалась наиболее уважаемой жреческой коллегией в городе, и члены коллегии, весталки, имели право на ликторов, идущих впереди них. Они единственные среди римских женщин распоряжались своим имуществом и обладали гражданскими правами наравне с мужчинами. Весталки даже обладали правом помилования. Но до сорока лет они обязаны были сохранять девственность и поэтому избирались из самых знатных семей Рима еще в раннем возрасте.
Только исключительные обстоятельства могли привести Домициану в дом Цезаря, и он вышел в атрий к старшей весталке, уже догадываясь о цели ее визита. После взаимных приветствий старшая весталка сразу перешла к делу.
— Я пришла просить верховного понтифика о помощи, — начала через силу Домициана, — завтра Юния из рода Сципионов будет посвящена в нашу коллегию, и ты должен принять участие в церемонии.
Цезарь сморщился. В глубине души он всегда считал ненормальной, почти насильственной, церемонию посвящения в весталки молодых красивых девочек. От десяти до сорока лет, лучший возраст своей жизни, римская девушка, посвященная в весталки, не имела права встречаться с мужчинами и выходить замуж. При этом многие весталки и после сорока лет оставались девственницами и не пытались выходить замуж, так как видимых претендентов уже не находилось.
— А родители Юнии согласны? — недовольно спросил Цезарь.
Домициана строго посмотрела на верховного жреца:
— Разумеется. Это большая честь для семьи Сципионов. И ты, согласно римским обычаям, должен принять участие в обряде посвящения.
— Да, конечно, — вынужден был согласиться Цезарь и сухо спросил: — Ты пришла только за этим?
— Не только. Я хочу поговорить с тобой о нашей весталке Постумии.
— Со мной? — притворно удивился Цезарь. — А почему именно со мной?
— Ты верховный понтифик и главный жрец Рима, — вновь напомнила Домициана, с трудом сдерживая свой гнев, — и хотя, клянусь богиней Вестой, ты менее всего подходишь для этого разговора, ты должен выслушать меня.
Цезарь промолчал.
— Постумия пренебрегает своими обязанностями. Дважды по ее вине едва не погас священный огонь в храме богини Весты. Но этого мало. Она посещает дома римских мужей, принимая участие в их оргиях, отдаваясь прелюбодеяниям и похоти. Подобной развратнице нет места в нашей коллегии. Она подает дурной пример другим весталкам. И я требую ее удаления из коллегии, — закончила свою гневную речь Домициана.
— Каким образом? — сдержанно спросил Цезарь.
— По римским обычаям, весталка, нарушившая обет девственности, должна быть предана казни, — сурово сказала Домициана, с трудом сдерживая свой гнев, — у нас не может быть исключения из коллегии. Виновная должна быть предана земле.
Цезарь содрогнулся. Он знал этот дикий римский обычай, по которому весталку, виновную в прелюбодеянии, предавали страшной казни — закапывали живьем.
— Но в последние сто лет не было такого наказания, — осмелился напомнить верховный жрец.
— Тем хуже для нас. Именно поэтому наш город сегодня переполнен ложью и развратом. Я требую наказания Постумии, — твердо сказала Домициана.
Цезарь помрачнел.
— Хорошо, — выдавил он, — я подумаю.
— Как долго? — спросила старшая весталка, и верховный жрец вдруг понял, что столкнулся с самым страшным видом непримиримости — религиозным фанатизмом в сочетании со своеобразной реакцией уязвленного самолюбия старой девы, не имеющей шансов выйти замуж и понравиться мужчинам.