— Я скоро дам ответ, — сказал Цезарь, — это не совсем обычное дело.
— Я буду ждать десять дней. Всего десять дней, — подчеркнула Домициана, — после чего обращусь к трем фламинам, главным жрецам Юпитера, Марса и Ромула. Их согласия на казнь будет мне вполне достаточно, — закончила старшая весталка и, не попрощавшись, вышла из атрия.
После ее ухода Цезарь долго не мог прийти в себя, стараясь унять охвативший его гнев. Любой вид фанатизма, злобного, упрямого невежества в сочетании с истовой верой в ложные постулаты, раздражал Цезаря. Требования Домицианы оскорбляли не столько чувства, сколько разум верховного жреца.
Лишь через несколько часов, сумев остыть, Цезарь вспомнил, что давно хотел зайти в школу Аполлодора, и поспешил одеваться. Среди многочисленных обязанностей верховного понтифика был и общий надзор за состоянием воспитания и учебы подростков в римских школах.
Система образования Римской республики гармонично сочетала в себе воспитание и развитие молодого человека, как будущего воина и государственного деятеля, охватывая все стороны жизни — интеллектуальную, эстетическую, физическое совершенство и нравственность. Римские преподаватели, перенявшие многое у греков, сумели синтезировать лучшие образцы греческих школ, выработав единую систему образования. В римских школах были подготовлены блестящие плеяды воинов-философов, государственных мужей, одинаково хорошо владеющих мечом и словом.
Некоторая однобокость образования в греческих школах, где готовили плохо образованных воинов, как в Спарте, или схоластов-философов, как в Афинах, была решительно отвергнута римской методикой образования. Эстетическое и интеллектуальное развитие гармонично сочеталось с физическим, не подавляя друг друга. Хотя справедливости ради следует отметить, что общий уровень эстетического развития молодых римлян был неизмеримо ниже их сверстников из Греции.
В семь лет дети поступали в школы для обучения азам арифметики и литературы. Через несколько лет, пройдя первую, начальную стадию обучения, подростки поступали в другую школу, где занимались в основном с преподавателями грамматики. Здесь же им преподавали историю, музыку, литературу, обращали большое внимание на физическое развитие.
Последняя стадия обучения включала в себя постижение риторики, философии, астрономии. Некоторые богатые римские семьи отправляли своих детей в Грецию и другие страны для более полного и всестороннего обучения после завершения всех трех стадий римской школы. Именно такое образование получили Цицерон и Цезарь, обучаясь на Родосе у Аполлония Молона.
Пергамский ритор Аполлодор, ученик Аполлония Молона, открыл свою школу в Риме два года назад и уже получил известность далеко за пределами «Вечного города», мудро сочетая в своей школе все три стадии обучения. В его школе лекции читали лучшие преподаватели Рима. Историки Тит Ампий и Марк Акторий Назон, грамматики Луций Аппулей и Асконий Педиан, поэт Гай Лициний Кальв, комедиограф Децим Лаберий, астролог-пифагореец Публий Нигидий Фугул, риторы Луций Вольтаций Пилуй и Авл Цецина — таков был далеко не полный перечень преподавателей, выступающих в этой школе. Лучшие римские ораторы, сенаторы, консулы считали за честь выступить в школе Аполлодора перед его воспитанниками.
Уже при подходе к школе Цезарь услышал громкие голоса спорящих учеников. В школе Аполлодора споры поощрялись, и молодым людям была предоставлена возможность отстаивать свою точку зрения даже в спорах с преподавателями. Пройдя портики небольшого здания, Цезарь вошел во двор. Двое подростков, одетых в претекту, яростно защищались от нападок остальных ребят, которые были недовольны их упорством. Прислушавшись, верховный понтифик понял, что ребята защищают философию Демокрита, отстаивая ее основные постулаты.
— Значит, после смерти вы двое распадетесь на атомы и будете лишены бессмертия, — с вызовом крикнул один из оппонентов двух ребят.
— Они отвергают учение Аристотеля, — с гневом сказал другой.
— Неправда, — возразил один из подростков, — и ты, Марций, знаешь, что я согласен с философией Аристотеля, но я принимаю и этику Демокрита, ибо в ней есть рациональное зерно о видиках, которые и составляют основу больших тел.
— Нельзя примирить божественное учение Аристотеля с богохульными утверждениями Демокрита, — громко сказал Марций, — невидимые атомы не могут существовать в природе, и ты, Марк, никогда не сумеешь нам это доказать. Вы с Секстом считаете, что ощущения всего ложны, ибо нами управляют фигуры и видики Демокрита. Лучше верить в богов, чем в невидимые атомы.
— Но боги и создали из этих атомов наши тела и мир, окружающий нас, — терпеливо объяснял своему горячему оппоненту Марк.
Заинтересованный Цезарь подошел поближе к спорящим.
— Ты еще не нюхал ученой пыли, а берешься судить о вещах тебе неведомых, — сказал Марций.
— Это верно, — заметил стоявший рядом с Марком Секст, — именно поэтому в твоей душе меньше атомов, чем предполагал Демокрит.
Ребята громко засмеялись. Преподаватель, внимательно слушавший их, наконец, заметил Цезаря и поспешил приветствовать великого понтифика. Подростки учтиво поздоровались с Цезарем. Многие смотрели на него восхищенными глазами — имя Гая Юлия было известно всему Риму.
— Пусть боги пошлют удачу Цезарю, — громко сказал преподаватель, — я рад приветствовать тебя в нашей школе.
Цезарь улыбнулся:
— Я давно собирался навестить вас, но события последних дней не давали мне такой возможности.
— Ты прав, — вздохнул преподаватель, — иногда мне кажется, что всем нам не хватает мудрости. Эти раздоры губительны для нашей республики.
К ним уже спешил сам основатель школы, Аполлодор. Высокого роста, подтянутый, с правильными, тонкими чертами лица, одетый в греческую хламиду, он заметно выделялся своей гордой осанкой и живым блеском пронзительно-черных глаз, выдававших в нем уроженца юга.
— Я рад приветствовать верховного понтифика Рима у нас в школе, — начал Аполлодор, — ты давно уже не был у нас, с самого начала учебного года.
— Да, — согласился Цезарь, — последний раз я был у вас до праздников Минервы. Но я много слышал об успехах твоей школы, доблестный Аполлодор. Твоя слава достигла берегов Понта и Геркулесовых столбов.[115]
— Ты слишком любезен, Цезарь, — спокойно, с достоинством заметил ритор.
— Я хотел бы побеседовать с некоторыми твоими учениками, — попросил Цезарь.
— Они перед тобой, — показал Аполлодор, — выбери сам.
Цезарь сам показал на ребят:
— Вот этих.
Он умышленно отобрал двух подростков и их основных оппонентов. Остальные, попрощавшись, пошли с преподавателем. Цезарь и Аполлодор остались с четырьмя учениками, внимательно и настороженно смотревшими на верховного жреца.
— Вы будущие граждане Рима, — начал Цезарь, — и я думаю, вы сможете стать достойными славных деяний наших предков. Рим верит вам, но никто не должен уповать на славу отцов. Каждый сам должен будет завоевать себе славу, оставаясь достойным гражданином Рима и нашей республики.
Четыре пары мальчишеских глаз смотрели на Цезаря, и он вдруг понял, что здесь не нужны громкие слова, и поэтому широко улыбнулся.
— Думаю, что вы четверо еще сумеете прославить свой род, наш город. А мы вправе рассчитывать на вашу доблесть и скромность.
Напряжение тут же спало. Ребята задвигались, заулыбались.
— Великий Демокрит, — продолжал Цезарь, — сказал, что ни искусство, ни мудрость не могут быть достигнуты изначально, если им не учиться.
При этих словах лица подростков вспыхнули.
— Самое страшное для гражданина, — продолжал Цезарь, — это невежество. Невежество ведет к вырождению отдельных граждан, больших родов и целого народа. Не только силой оружия побеждали мы повсюду, но и силой знания. Не потому ли маленькие отряды греков побеждали орды варваров. Если воин знает, за что он воюет, если он умен и хитер, его силы возрастают впятеро. Этого никогда нельзя достичь только за счет физического совершенства. Великий Александр учился у Аристотеля и благодаря этому был великим знатоком не только военного дела, но и человеческих душ.
— Невежество, — строго сказал верховный жрец, — может быть порождено непримиримостью к различным мнениям, когда истина рождается не в споре, а путем унижения и оскорбления своего собеседника. Этот путь воинственного невежества не подходит римлянам.
При этих словах оппоненты ребят опустили головы.
— Но нельзя и унижать своего собеседника, — напомнил Цезарь, обращаясь к другим подросткам. — Тебя, кажется, зовут Секст. Никогда не старайся унизить говорящего с тобой. Старайся понять его, и тогда ты будешь сильнее.
При этих словах оппоненты ребят опустили головы.
— Но нельзя и унижать своего собеседника, — напомнил Цезарь, обращаясь к другим подросткам. — Тебя, кажется, зовут Секст. Никогда не старайся унизить говорящего с тобой. Старайся понять его, и тогда ты будешь сильнее.
— Это сын Помпея Великого, — тихо сказал Аполлодор, — он всегда так нетерпим.
Цезарь вдруг понял, кого напоминал ему этот подросток. Конечно, Помпея. Коренастый, с несколько грубыми чертами лица, коротко остриженными темными волосами, он удивительно был похож на своего отца. Другой подросток, высокий, с более тонкими, изнеженными чертами лица и светлыми волосами, являл собой разительный контраст рядом с Помпеем.
— Твой отец великий воин, — сказал он, обращаясь к Сексту Помпею, — не сомневаюсь, что и ты будешь достоин его имени. Я хочу, чтобы вы поняли, — обратился он к четырем подросткам, — ни Демокрит, ни Аристотель не смогли объяснить полную картину нашего мира. Мы еще многого не знаем. Но путь к познанию лежит через истину, а истина дается нелегко. Ее нужно искать, иногда всю жизнь. У каждого будет своя истина. В будущем вы должны научиться понимать истину других лиц. Не принимать, а понимать, — подчеркнул Цезарь, — и пусть ваша истина будет самым главным обретением вашей жизни.
Цезарь не знал, что второй подросток, стоявший рядом с сыном Помпея, был Марк Валерий Мессала Корвин. Почти через двадцать лет он примет участие в заговоре Брута против Цезаря, а затем станет ближайшим помощником Августа Октавиана, племянника Цезаря, и будет воевать против своего друга Секста Помпея, объявившего беспощадную войну цезарианцам. Это произойдет много лет спустя, а сейчас эти двое подростков стоят рядом и жадно слушают верховного жреца Рима.
Ни Цезарь, ни Аполлодор, ни оба подростка, да и никто в этом мире не знает, что произойдет в обозримом будущем, когда начнутся губительные гражданские войны, разделившие Рим на несколько враждующих лагерей. Жестокость в этих войнах станет общепринятой нормой, когда люди начнут биться с отчаянием обреченных, порывая свои связи с родными и близкими. Когда раздел будет проходить между гражданами одной страны, одного народа, одной семьи. Раздел пройдет по душам людей, когда сын восстанет против отца, отец начнет бороться с сыном и друг будет убивать друга.
Глава XIX
Судьба каждого человека являет собой причудливое сочетание темных и светлых страниц его жизни. В биографиях политических деятелей подобные сочетания носят еще более ярко выраженный характер. Зачастую потомкам, изучающим жизненные пути видных деятелей ушедших эпох, бывает трудно разобраться в особенностях политической карьеры и личной жизни прославленных предков.
В результате одни особенности характера искусственно выпячиваются, тогда как о других исследователи предпочитают умалчивать, дабы не разрушить уже созданного образа-стереотипа. Но жизнь и деятельность политических деятелей редко укладывается в прокрустово ложе подобных исследований. Привычные образы часто ломаются, и за казенными строками о добродетели, героизме, мудрости или пороке проступают зримые черты живого человека, героя и отверженного, палача и жертвы, мудреца и себялюбца.
Невозможно представить себе титана, действующего по определенной схеме, которая составлена его далекими потомками. Так и судьба Марка Туллия Цицерона не укладывается в рамки привычных представлений. Это был выдающийся юрист, оратор, политический деятель, непримиримый боец в судебных ристалищах. Вместе с тем это был беспринципный политик, ловкий демагог, не останавливающийся для достижения цели перед серьезными нарушениями римских законов, умело игравший на противоречиях в сенате и среди римской олигархии.
Одной из самых ярких страниц его биографии стала борьба против Катилины. Но одновременно это была одна из самых грязных страниц его политической карьеры. Для достижения своих целей Цицерон сделал все возможное, не останавливаясь даже перед серьезными нарушениями римских законов.
Этот ноябрьский день консул запомнил на всю жизнь. Именно в этот день, когда он в очередной раз громил катилинариев, собравшихся в лагере Манлия, в сенат прибыл гонец из Этрурии. Цицерон первым понял, что произошло что-то исключительно важное. Сделав знак председательствующему, он подошел к гонцу. Услышанное известие не удивило его, скорее, наоборот, обрадовало. Вернувшись на свое место, он попросил слова для внеочередного чрезвычайного сообщения. Публий Ваттий Иссаварик предоставил ему слово. Сенаторы, поняв по виду консула, что произошло нечто серьезное, затаили дыхание. Цицерон, выйдя на середину курии и сделав подобающее случаю скорбно-торжественное выражение лица, начал говорить:
— Во имя великих богов, я отказываюсь поверить в то, что сейчас услышал. Сегодня утром на италийской земле совершено святотатство, кощунство, преступление, равного которому римляне не знали. Преступник, изгнанный из нашего города, человек, чье имя с отвращением и ненавистью произносят тысячи римлян, объявил себя… — здесь Цицерон увидел насмешливые глаза Цезаря и, чуть поперхнувшись, продолжал: — …объявил себя, — крикнул он, сумев оторваться от этих глаз, — римским консулом, присвоив себе знаки консульского отличия.
Сенат взорвался криками проклятий. Претор Лентул Сура, сидевший на своем обычном месте, нахмурился, стараясь не выдавать своего волнения. Бывшие приверженцы Катилины подавленно молчали.
Слово попросил Катул. Выйдя на ростральную трибуну, он предложил немедленно объявить Катилину и Манлия врагами отечества, поручив консулам набор армии.
Происшедшую потом процедуру голосования и почти единогласного утверждения предложения Катула Цицерон воспринял с видимым спокойствием. Казалось, все идет как надо, по заранее разработанному Цицероном плану. Но внезапно после голосования попросил слова Сервий Сульпиций Руф. Еще не услышав его выступления, Цицерон вдруг каким-то шестым чувством понял, что сейчас может случиться непоправимое.
Высокий, тощий Сульпиций, выйдя на трибуну, начал говорить своим визгливым, тонким голосом, неприятно бьющим по слуху и нервам консула.
— Мы справедливо приняли закон против нечестивца, осмелившегося объявить себя римским консулом, но разве римские законы, обязательные для всех, не действуют в самом Риме? Разве римские консулы, избранные в городе, не должны быть примером добродетели и гражданской доблести? Разве наши предки не показывали нам высоких примеров подобного рода? Я уже заявлял о том, что обвиняю Лициния Мурену в подкупе избирателей. А теперь я готов доказать это в суде.
Цицерон содрогнулся.
— Великие боги, наша демократия когда-нибудь окончательно погубит нас, — тихо прошептал он.
Цицерон быстро просчитал все возможные варианты такого решения. До первого января будущего года, официального срока вступления Мурены в должность, будущий консул мог быть привлечен к суду в качестве рядового гражданина, и в случае его осуждения пришлось бы проводить новые выборы.
Цицерон быстро посмотрел налево. И увидел, как выразительно переглядываются Цезарь и Красс.
— Суд состоится через неделю, — продолжал Сульпиций, — и, согласно нашим традициям и законам, я прошу кого-нибудь из сенаторов выступить со мной на процессе в качестве субскриптора.[116]
Цицерон переглянулся с Катулом. Старый консуляр и сенатор тоже умел считать варианты. Катул сделал резкий отрицательный жест рукой.
— Великие боги учат нас рассудительности, — начал осторожно консул, — перед лицом надвигающейся опасности…
— Кто выступит на процессе в качестве субскриптора? — довольно неучтиво перебил его тощий голос Сульпиция.
Цицерон с ненавистью посмотрел на говорившего.
— Боги лишили его не только разума, но и осторожности, — громко прошептал он, услышанный многими в курии.
Внезапно в курии раздался громкий голос сенатора, согласившегося на предложение Сульпиция.
— Я, — встал Марк Порций Катон, — я готов выступить на данном процессе в качестве субскриптора против Мурены.
И сразу наступила тишина. Сенаторы молчали, ошеломленно переглядываясь друг с другом.
«Безумец, — подумал Цицерон, — он сам не понимает, чего хочет. И что может произойти, если Мурену признают виновным. А ведь я столько говорил с ним».
В курии стояла тишина. Все ждали реплики консула. Цицерон посмотрел по сторонам и увидел сотни внимательных глаз, следивших за ним. Даже Антоний, его никчемный напарник и римский консул, с интересом ждал, что скажет Цицерон. Консул, поняв это, гордо встал.