Антоний посмотрел на Цицерона. Консул понял, что его напарник сейчас отступит, голосуя за это предложение сената. Антоний слабо улыбнулся, довольный таким исходом дела, но Цицерон сжал кулаки.
Кажется, он начинал проигрывать столь хорошо начавшуюся игру. Неожиданно в храме раздался визгливый голос Катула, обвинявший Силана:
— И этот человек будет нашим консулом. Какой позор!
Сенаторы снова зашумели, закричали, задвигались. Цицерон смотрел по сторонам, стараясь найти поддержку среди сенаторов, когда увидел Катона. Молодой сенатор просил дать ему слово. Цицерон показал на него Ваттию, и тот, стараясь перекричать шум, громко объявил:
— Слово Катону.
«Господи, — с внезапным испугом подумал консул, — неужели и он будет говорить о законе. В такой момент?»
Вышедший к ростральной трибуне для выступления Катон строгим взглядом окинул сенаторов, выжидая, пока стихнет шум. Постепенно зал начал стихать. Катон выждал несколько мгновений, неожиданно поднял руку и скорбно произнес, обращаясь к сенату:
— Мне приходят совершенно разные мысли, отцы-сенаторы, когда я оцениваю наше опасное положение и особенно когда размышляю над предложениями, внесенными кое-кем из сенаторов.
Много раз, отцы-сенаторы, я подолгу говорил в этом собрании, часто сетовал я на развращенность и алчность наших горожан, и у меня поэтому много противников. Поскольку я никогда не прощал себе ни одного поступка даже в помыслах, мне нелегко было проявлять снисходительность к чужим злодеяниям и порокам. Вы, правда, не придавали моим словам большого значения, но положение в государстве тогда было прочным: его могущество допускало вашу беспечность. Но теперь, — выкрикнул Катон, — речь идет не о том, хороши или плохи наши нравы, и не о величии или великолепии державы римского народа, а о том, будут ли все эти блага, какими бы они нам ни казались, нашими или же они вместе с нами достанутся врагам. И мы смеем говорить о мягкости и жалости! Мы действительно уже давно не называем вещи своими именами: раздавать чужое имущество именуется щедростью, отвага в дурных делах — храбростью; поэтому государство и стоит на краю гибели. Что ж, раз уж таковы нравы — пусть будут щедры за счет союзников, пусть будут милостивы к казнокрадам, но крови нашей пусть не расточают и, щадя кучку негодяев, не губят всех честных людей.
Прекрасно и искусно построил свою речь Гай Цезарь, рассуждая здесь о жестокости и мягкосердечии. Интересно, что он предложил отправить заговорщиков в другие города, видимо, зная, что в Риме их силой освободят либо участники заговора, либо подкупленная толпа: как будто дурные и преступные люди находятся только в Риме, а не во всей Италии, как будто наглость не сильнее там, где защита слабее.
Следовательно, его соображения бесполезны, если он опасается их, если же при таком всеобщем страхе ОН ОДИН НЕ БОИТСЯ, то тем больше у меня оснований бояться и за себя, и за ВАС.
Многие сенаторы невольно переглянулись друг с другом. Красс тяжело засопел, а Цезарь молча смотрел прямо в упор на Катона. Молодой сенатор, бледный от гнева, не отводил глаза, выдерживая столь пронзительный взгляд верховного понтифика. Напряженное противостояние длилось несколько мгновений, и его заметили немногие. Первым не выдержал Катон.
— Принимая решение насчет Лентула и остальных, — чересчур громко сказал он, отводя глаза, — вы должны твердо помнить, что выносите приговор и войску Катилины, и всем заговорщикам. Чем непреклоннее будете вы действовать, тем больше они будут падать духом; если они усмотрят малейшую вашу слабость, то все, кто преисполнен наглости, немедленно окажутся здесь.
В нашей республике царят сегодня развращенность и алчность, в государстве — бедность, в частном быту — роскошь, мы восхваляем богатство и склонны к праздности; между добрыми и дурными людьми различия нет; все награды за доблесть присваивает честолюбие. И ничего удивительного, — Катон почти кричал, — так как каждый из вас в отдельности думает только о себе, так как в частной жизни вы рабы наслаждений, а здесь — денег и влияния могущественных людей. Может быть, именно поэтому государство, оставшееся без защиты, и подвергается нападению.
Оглушительный шум прервал его выступление. Многие сенаторы, чьи деяния были хорошо известны в Риме, негодовали особенно сильно.
— Будь у нас время, я бы не выступал таким образом, — сказал Катон, когда шум несколько стих, — но мы окружены со всех сторон: Катилина с войсками хватает нас за горло; внутри наших стен, и притом в самом сердце города, находятся и другие враги, и тайно мы ничего не можем ни подготовить, ни обсудить, тем более нам надо торопиться.
Поэтому предлагаю: «Так как вследствие нечестивого заговора преступных граждан государство оказалось в прямой опасности и так как доказано, что они готовили против своих сограждан и Отечества резню, поджоги и другие гнусные жестокие злодеяния, то, как схваченные с поличным на месте преступления, подлежат казни по обычаю предков».
Если вы не примете этого предложения, то давайте простим их, давайте подождем, пока Катилина не подойдет к городу и не возьмет его приступом. Давайте дождемся новых проскрипций. Вы этого хотите? — гневно закричал Катон. — Неужели вы не видите, не осознаете всей опасности, грозящей республике? Благодаря богам и мудрости нашего консула мы сумели раньше времени предотвратить удар, арестовать заговорщиков. А теперь, когда они полностью изобличены, среди вас есть такие, кто берется их защищать? Разве доказательств недостаточно? Разве вы не видели писем заговорщиков, призывавших галлов идти на наш город? Разве вы не слышали Сульпиция, рассказывавшего о складах оружия, найденных в домах заговорщиков? Разве вам мало было признаний Тита Вольтурция и аллоборгов? Так давайте снова пощадим их и снова начнем рассуждать о величии нашей республики, о гуманности к заговорщикам.
Кого пощадят Катилина или Лентул, приди они к власти, кого? Одумайтесь, сенаторы, я призываю вас именем богов, покровителей Рима.
— Смерть им! — гневно закричал Агенобарб.
— Смерть! — повторил Катул.
— Смерть, — как эхо, пронеслось по рядам сенаторов, нарастая все сильнее. — Смерть!
— Ставьте на голосование мое предложение, — крикнул обрадованный Цицерон, видя, как изменилась ситуация.
Ваттий поставил вопрос на голосование. Во внезапно наступившей тишине сенаторы начали поднимать руки. Цицерон напряженно всматривался.
— Большинство, — чуть слышно выдохнул он спустя несколько мгновений.
Резко поднялся Цезарь.
— Хорошо, — громко сказал он, — тогда хотя бы откажитесь от конфискации их имущества, чтобы их детям было на что существовать.
Некоторые сенаторы негодующе зашумели.
— Почему молчат народные трибуны, — строго спросил Цезарь, — или вы не должны защищать права римлян?
— Не надо, — быстро сказал примирительным голосом Цицерон, — Цезарь прав. Думаю, что конфискация имущества несправедлива. Ненужная жестокость будет вредна, особенно в отношении их семей.
Многие согласно кивали головой, одобряя такое решение. Ваттий, даже не ставя вопрос на голосование, также кивнул головой в знак согласия. Все было кончено. Цицерон встал и с сознанием выполненного долга двинулся к выходу. За ним поспешили остальные.
У входа в храм толпа радостно приветствовала Цицерона и Катона. В адрес Цезаря кое-где раздавались угрозы и проклятия. Выходя из храма, Цезарь горестно вздохнул и, не обращая внимания на возбужденную толпу, гордо подняв голову, зашагал к своему дому.
Уже на ступеньках храма Цицерон, словно вспомнив что-то, повернулся и, найдя Катона, подошел к нему.
— Благодарю тебя, — сдержанно сказал консул.
— Да, — мрачно кивнул Катон, — но Цезарь был отчасти прав, это все-таки противозаконная мера.
— Опять, — поморщился Цицерон, — «если закон превращается в прихоть нескольких лиц», — процитировал он Катона, — но это не несколько лиц, а большинство сената.
— Какая разница, — махнул рукой Катон, — уже все равно. Это единственный выход.
— Слава Цицерону, — закричал кто-то снизу, — долой Лентула!
Цицерон широко улыбнулся. Катон резко повернулся. По его лицу пробежала страшная судорога волнения.
— Несчастная страна, — с трудом выдавил он сквозь зубы, — мы стремительно катимся к своей гибели.
Глава XXIV
И была ночь. Весть о решении сената быстро разнеслась по городу. Никто не спал в эту морозную декабрьскую ночь, ибо в сердцах людей были холод и тьма. Многочисленные факелы, освещавшие улицы и площади города, не могли согреть души и сердца римлян, осветить им истину, сделав ее достоянием всех. Многих толкнуло на улицы болезненное любопытство, когда, сознавая свою беспомощность, радуешься несчастью ближнего своего. Некоторые злорадствовали, некоторые были напуганы, но большинство просто наблюдали за случившимся, не высказывая никаких чувств. Даже дикая в своей монолитной злобе и беспощадная ко всему толпа менее страшна, чем стадо ко всему равнодушных и безучастных людей.
И была ночь. Весть о решении сената быстро разнеслась по городу. Никто не спал в эту морозную декабрьскую ночь, ибо в сердцах людей были холод и тьма. Многочисленные факелы, освещавшие улицы и площади города, не могли согреть души и сердца римлян, осветить им истину, сделав ее достоянием всех. Многих толкнуло на улицы болезненное любопытство, когда, сознавая свою беспомощность, радуешься несчастью ближнего своего. Некоторые злорадствовали, некоторые были напуганы, но большинство просто наблюдали за случившимся, не высказывая никаких чувств. Даже дикая в своей монолитной злобе и беспощадная ко всему толпа менее страшна, чем стадо ко всему равнодушных и безучастных людей.
Римляне, уставшие от политиков всех мастей, без видимого волнения восприняли весть о готовящейся смертной казни.
Цицерон, выйдя из храма, подозвал к себе преторов.
— Всех заключенных перевести в Мамертинскую тюрьму, — неожиданно визгливым, дрогнувшим голосом приказал консул. — Тресвирам[123] подготовить палачей, — добавил он, обращаясь к магистратам.
В сопровождении многочисленной охраны Цицерон лично отправился за Лентулом. За ними следовало несколько сенаторов. Люди, толпившиеся у храма, начали расходиться. Многие из них, однако, пошли к Форуму, где вскоре должен был состояться завершающий акт трагедии.
Через некоторое время на Священной дороге появилась большая процессия, среди которой шли одинаково бледные Цицерон и Лентул. Первый старался вышагивать как можно более величественно, но липкий страх перед надвигающейся казнью уже вполз в его душу. Второй шел, высоко подняв голову, однако и его сердце было сковано ледяной коркой приближающейся смерти.
Цезарь, не присутствующий на церемонии казни, в этот момент сидел у себя дома. Вошедшая Помпея, заметив сумрачное настроение супруга, поспешила удалиться. Она знала, как опасно тревожить Юлия в такие моменты.
По Священной дороге процессия проследовала к Форуму. Цицерон, видя вокруг огромные толпы народа, почувствовал себя неожиданно великим актером на сцене древнего театра. Но страх не исчезал, словно эта незаконная мера наказания была прелюдией к собственной казни Цицерона.
Шедший в окружении легионеров Лентул не обращал внимания на окружавшую его толпу, весь уйдя в себя. Он понимал, что шансов на спасение нет никаких, и не ждал от этой любопытно-скучающей публики какого-либо чуда. Даже недавние сообщники, находившиеся в толпе, напуганные происходящим, старались не попадаться на глаза Лентулу.
Марций, недавний сообщник и друг Лентула, вообще не показывался на улицах города, отсиживаясь в доме своих родственников.
Цезарь, не выдержав ожидания, набросил на себя трабею и стремительно вышел из дому, направляясь к Форуму.
Процессия подошла к тюрьме, где уже ждали тресвиры. Факелы разгоняли ночную темноту, а блики мерцающих огней создавали впечатление дрожащего неба и причудливую картину изогнутого пространства. Лентул, уже полностью уйдя в себя, выглядел безучастным к происходящим событиям. Цицерон, не разжимая губ, кивнул головой тресвирам. Те почти неслышно подошли к Лентулу. Бывший претор невесело усмехнулся (в такой момент!) и вошел вслед за тресвирами в мрачное помещение. Цицерон, вздрагивая, словно от холода, вошел вслед за ними. Следом шагал угрюмый Антистий.
Поднявшись по ступенькам слева от входа, Лентул и тресвиры подошли к подземелью, названному Туллиевым. Оно имело сплошные стены и каменный сводчатый потолок; по свидетельству Саллюстия, его запущенность, зловоние и потемки производили впечатление отвратительное и ужасное. Палачи уже ждали внизу. Тресвиры, завязав Лентулу руки, начали осторожно спускать его вниз. Над бывшим претором в последний раз мелькнули огни факелов.
Цицерон, стоявший у входа, отвернулся, стараясь не смотреть.
В этот момент Цезарь подошел почти к самой тюрьме, где болезненно-любопытная толпа мрачно и торжественно ждала конца этой жуткой церемонии.
Лентула спустили вниз, и он успел еще вдохнуть запах зловонного помещения, когда палач накинул петлю ему на шею и быстрым ловким движением затянул ее. Хрип был слышен лишь несколько секунд.
У входа в тюрьму уже толпились преторы с четырьмя заключенными. Цепарий, проходя мимо Цицерона, мрачно усмехнулся. Цетег сквозь зубы пробормотал проклятия. Габиний испуганно ахнул, когда его повели к подземелью. Статилий молча прошел, даже не посмотрев на консула.
Через несколько мгновений все было кончено. Цицерон в сопровождении преторов и легионеров вышел из тюрьмы. Огромная толпа народа неподвижной, застывшей массой ждала исхода этого затянувшегося дня. Консул, посмотрев на эту вязкую, темную массу, вдохнул воздух и громко, дрожащим от волнения голосом произнес:
— Vixerunt. — «Они прожили».
По традиции, так оповещали о смерти римских граждан. Сообщение было встречено молча. Несколько минут длилось это молчание, но вскоре откуда-то издали стал доноситься гул криков и аплодисментов, пока, наконец, не докатился до передних рядов. Общее возбуждение, охватившее всех, выплеснулось в этих радостных и оживленных криках одобрения.
Люди радовались не столько успеху Цицерона и казни заговорщиков, сколько окончанию этой тягостной церемонии, столь чувственно бьющей по нервам римлян.
Цицерон в сопровождении многочисленной свиты двинулся домой. Почти у каждого дома, у каждого портика были выставлены факелы. Многие женщины, поднявшись на крыши домов, освещали светильниками улицы их следования, создавая трагическое зрелище горящего города. Временами это напоминало какой-то варварский обряд древности. По пути следования толпа, провожавшая Цицерона и его свиту, росла и вскоре превратилась в настоящее факельное шествие, словно римский народ праздновал свой выдающийся триумф, а не отмечал незаконную казнь пятерых римских граждан. Всюду раздавались радостные крики и приветствия. Так римляне согревали себя в эту темную декабрьскую ночь.
Цезарь, видевший вокруг общее радостное ликование, мрачно шагал в толпе, стараясь не привлекать к себе внимания. Домой он вернулся уставшим и раздраженным от этого почти бессознательного, стадного выражения радости и ликования.
На следующий день о событиях в Риме узнали в армии Катилины. Целый день в лагере стояла мрачная настороженная тишина, изредка прерываемая фырканьем лошадей и неторопливыми командами дежурных центурионов. А вечером дезертировали сразу пятеро.
Манлий был в ярости, но Катилина, вопреки обыкновению, был сдержан и молчалив. Он приказал усилить еще более охрану лагеря и по-прежнему отказывать всем рабам и гладиаторам, стремившимся попасть в лагерь.
Через несколько дней в Риме в должность вступали вновь избранные народные трибуны. Согласно традициям, это происходило каждый год за четыре дня до декабрьских ид. Среди тех, кого избрали на этот год, были люди, стоявшие подчас на противоположных позициях: помпеянец Метелл Непот, катилинарий Марк Кальпурний Бестиа и представитель сенатской партии Марк Порций Катон. Это было ярким отражением противоречивых взглядов самого римского общества. Едва вступив в должность, Бестиа и Метелл начали открытую кампанию против Цицерона за проведенную незаконную казнь пятерых римских граждан. Все понимали, что помпеянец Метелл готовит почву для диктатуры Помпея, а катилинарий Бестиа готов сотрудничать с кем угодно, лишь бы свалить Цицерона.
В политике часто идут на заведомо невозможный союз для достижения определенных целей, и недавние враги становятся партнерами, а испытанные друзья — непримиримыми соперниками в противостоянии политических воззрений и догм. Именно в эти дни Цезарь встретился с Метеллом Непотом. Родственник Помпея явился в дом Юлия, опоздав почти на час, не извинился, словно это было в порядке вещей.
Цезарь, сделав вид, что ничего не произошло, радушно принял гостя в триклинии. Разговор шел о возвращении Помпея в Рим.
— Я думаю, — заявил Метелл тоном, не терпящим возражений, — нужно свалить этого выскочку Цицерона и разрешить Помпею заочно выставить свою кандидатуру.
— Подобного прецедента еще не было в Риме, — осторожно возразил Цезарь.
— Но должно быть. Для Помпея будет сделано исключение, — гордо сказал Метелл.
— Даже Великий Сулла не смог этого добиться, — напомнил Цезарь.
— Да, марианцы мешали ему здесь, в Риме. Именно поэтому ему пришлось с армией идти на город, — слишком прямолинейно сказал Метелл.
Глаза Цезаря вспыхнули.
— Ты хочешь сказать, что армия Помпея пойдет на Рим в случае, если требование ее вождя будет отклонено?
Метелл понял, что зашел слишком далеко.
— Я просто думаю, что для Помпея нужно сделать исключение, — нашелся Метелл Непот.
— И для этого вы хотите убрать Цицерона?