— Догадываюсь, — кивнул Аристобул, — ты думаешь убедить меня в бесполезности сопротивления. Напрасно. Я и без того в этом убежден. Но именно поэтому мы будем сражаться с римлянами до последнего человека.
— Будьте вы прокляты, братоубийцы, — гневно сказал Гиркан, — милость всемогущего Яхве не беспредельна. Он явит вам свой грозный лик. Не знаете, не разумеете истины вы, ходите во тьме. Но вы умрете, как человеки и как всякий из князей.
— Это говоришь ты, — изумился Аристобул, поворачиваясь всем корпусом к брату, — ты, который поднял людей друг против друга, ты, который пошел против своего брата, ты, благодаря которому сейчас в городе чужеземные войска. И ты смеешь упрекать нас. Воистину вы, фарисеи, великие мастера притворства. Поднимаете к небесам уста свои, а язык ваш расхаживает по земле. Кто позвал римлян в Иерусалим? Из-за чего идет братоубийственная война, Гиркан? Разве ты не знаешь, что именно вы первыми начали эту братоубийственную войну, разве не вы призывали на площадях и улицах бить богоотступников и предателей веры, разве не вы своим религиозным фанатизмом раскололи народ надвое, и римляне вошли в город? Ибо сказано: сыны человеческие — только суета, сыны мужей — ложь, если положить вас на весы — вы легче пустоты.
— Неправда, — закричал Гиркан, — мы истинно служим Яхве, а вы отреклись от своих богов, забыли их, поэтому боги отвернулись от нашего города. Это вы, нечестивцы и богохульники, призывали отказаться от служения богам, насмехались над традициями и жрецами, оскверняли храмы своими нечестивыми разговорами. И восстанет Боже! — закричал Гиркан. — И защитит дело свое, и вспомнит вседневное поношение ваше от безумного. Ибо удаляющиеся от него гибнут, и боги истребляют всякого отступающего.
— От кого удаляются, — разозлился Аристобул, — от богов, которых придумали вы, которые удобны прежде все вам, чтобы управлять народом, чтобы держать его в неведении и страхе. Вы предали иудейский народ, призвали чужеземцев и, значит, предали своих богов. И не тебе, Гиркан, обвинять меня в богохульстве. Разве во мраке познают чудеса Его и в земле забвения правду Его?
— Господа Бога твоего бойся, — поднял руку Гиркан, — и Ему одному служи и Его именем клянись.
— Не богохульствуй, — строго одернул его брат, — нельзя клясться именем бога и призывать врагов истреблять верящих в него!
Помпей, молча слушавший ожесточенную перепалку между братьями, решил, наконец, вмешаться.
— Я позвал тебя, Аристобул, чтобы узнать, можешь ли ты поговорить со своими сторонниками в храме? — мягко спросил римлянин.
— Я не сделаю этого, — покачал головой Аристобул, — и ты это знаешь, римлянин.
— Ладно, — махнул рукой Помпей, — ты мог бы спасти своих людей от истребления.
— Они меня не послушают, — гордо сказал иудейский царь, — бесчестье для них хуже смерти, и в храме они будут драться до конца.
— Иди, — гневно сказал римлянин.
Аристобул, поклонившись, исчез в кустарнике.
— Проклятый нечестивец, — закричал Гиркан, — он согласен на истребление иудеев ради своего честолюбия.
— А ты? — в упор спросил Помпей. — Ты не согласен?
Глаза Гиркана гневно сверкнули.
— Да, — выдохнул он, — клянусь милостью Яхве, я согласен. Эти вероотступники должны умереть. Ибо Господь учит карать вероотступников.
Помпей содрогнулся. Любой вид религиозного или политического фанатизма был ему крайне неприятен. Воспитанный на традициях эллинской культуры, высокообразованный Помпей в душе скорее сочувствовал вольнодумцам-саддукеям, чем лживым религиозным догматикам-фарисеям. «Но в политике нельзя следовать личным симпатиям», — в который раз с горечью подумал Помпей.
— Я стою здесь уже три месяца, — зло сказал он, — целые царства покорялись мне в менее короткие сроки. Что мне делать, Гиркан?
— Напасть в субботу, — мрачно посоветовал иудей, неприятно улыбаясь.
— В субботу? — изумился Помпей.
Понимая, как необходим им в дальнейшем союз с Иудеей, римляне щадили религиозные чувства иудеев, и по субботам, в дни священного отдыха для иерусалимцев, римская армия не штурмовала стены храма.
И вот теперь брат иудейского первосвященника советует напасть в субботу!
— А твои соотечественники в городе? — усомнился Помпей. — Что скажут они?
— Пусть тебя это не волнует, — торжественно сказал Гиркан, — боги прощают все, сделанное во имя блага всемогущего Яхве.
«Какой мерзавец, — огорченно подумал Помпей, — и это религиозный фанатик? Во имя собственных честолюбивых планов он готов на время отречься и от своих богов, и от своих соотечественников».
А Гиркан, уже обернувшись к солнцу, горячо молил:
— Боже! Гордые восстали против меня, и скопище мятежников ищет моей души, не представляют они Тебя перед собой. Но ты, Господи Боже, щедрый и благосердный, долготерпимый, и многомилостивый, и истинный. Призри на меня и помилуй меня, даруй крепость Твою рабу Твоему и спаси сына раба Твоего. Покажи на мне знамение во благо, да видят ненавидящие меня и устыдятся, потому что Ты, Господи, помог мне и утешил меня.
Помолившись, Гиркан обернулся к Помпею.
— Нападайте в субботу, — коротко повторил он и, кивнув головой, зашагал в сторону, противоположную от солнца.
Помпей долго смотрел ему вслед.
Во время субботнего отдыха, в жаркий полдень, римляне, почти не встречая сопротивления, ворвались в храм. Гней Помпей совершил самое большое святотатство в своей жизни. Он вошел в главное храмовое помещение, куда мог заходить только иудейский первосвященник один раз в год. Тора была осквернена, и по иудейским законам ее полагалось хоронить, как мертвого человека. Стоя на крепостных стенах, Гиркан, получивший, наконец, власть над всем городом, злобно провожал уходящее римское войско. Иудея становилась отныне провинцией Рима, и в городе оставался римский гарнизон. И Гиркан, уже утвержденный первосвященник Иудеи, проклинал от всей души Гнея Помпея Магна.
— Да падешь ты на глазах домочадцев своих, на глазах друзей и близких. И будешь ты убит, как пес, и не совершат над тобой положенного обряда, — проклинал римлянина Гиркан.
Уходящие римляне разрушили храм до основания, и оставшаяся Стена Плача до сих пор стоит в Иерусалиме печальным и назидательным памятником иудейского народа.
Спустя пятнадцать лет после описываемых нами событий Помпей Великий был предательски убит на египетском берегу на глазах жены и сына. Тело его было осквернено, а голова выставлена на потеху врагам.
Глава XXIII
За тысячелетнюю историю римского сената можно насчитать немало славных и горьких деяний. Но лишь некоторые из его заседаний вошли в большую историю, став заметными вехами человеческой цивилизации. Заседавший почти непрерывно в течение десяти столетий (сам по себе уникальный случай в истории человечества) сенат провел несколько сот тысяч заседаний, многие из которых известны далеким потомкам.
Одним из наиболее памятных заседаний сената с полной уверенностью мы можем назвать заседание 5 декабря 63 года до Рождества Христова. Или в день декабрьских нон года 691-го со дня основания Рима.
С раннего утра в храм Конкордии, богини согласия, окруженный усиленной охраной легионеров городских когорт, стали собираться сенаторы на это историческое заседание римского сената.
Вопреки обычаю, одним из первых в храм пришел Цицерон. Он был мрачен и задумчив как никогда. Всю ночь провел консул в доме своих друзей, мучаясь в поисках ответа, как поступить с заговорщиками. Доказательства были слишком очевидны, но применять смертную казнь без одобрения народного собрания было невозможно. Кроме всего прочего, согласно обычаям, любой римлянин мог добровольно уйти от наказания, удалясь в изгнание.
Однако такое решение менее всего устраивало Цицерона. Подарить мятежникам жизнь — означало дать им новый шанс для борьбы с республикой. И приходилось выбирать.
Мягкий, по натуре добрый человек, консул понимал, сколь ужасными могут быть последствия любого непродуманного шага. Именно в эту ночь, когда Цицерон мучился, пытаясь найти правильное решение, к нему пришла жена.
Всю ночь честолюбивая Теренция провела в обществе девственных весталок, занятых таинствами праздника Доброй богини. По устоявшейся традиции, празднества проводились в доме консулов или преторов их женами или матерями. Мужчинам, проживающим в доме, в такие дни вход был воспрещен даже в собственное жилище. В этот год праздник проводился в доме Цицерона, именно поэтому столь неприятное совпадение заставило консула находиться в эти тревожные дни в доме своих друзей.
Увидев жену, Цицерон обрадовался и одновременно испугался, встревоженный ее внезапным появлением. Он уважал и ценил ее независимый ум и точность суждений, хотя иногда жаловался друзьям на ее несносный характер: властная Теренция слишком часто вмешивалась в политические интриги мужа.
— Что случилось? — тревожно спросил Цицерон, едва жена переступила порог его жилища. — Ты разве не на празднике?
— Боги, великие боги послали нам знамение, — запыхавшись, сообщила Теренция. — Весталки послали меня к тебе сообщить важную весть — боги благоволят тебе.
— Что произошло? — радостно спросил консул.
— Когда алтарь уже затухал, внезапно из сожженной коры и пепла поднялось большое пламя, и мы все закричали в один голос. Домициана сказала, что это знак богини моему мужу, означающий благоволение и поддержку во всех его начинаниях. Старшая весталка просила передать тебе, чтобы ты делал все, что считаешь нужным для блага государства и народа римского.
— Подожди, — сразу понял, в чем дело, обрадованный Цицерон, — я позову друзей. Повтори при них это сообщение о добром знаке богини.
Несмотря на то, что Теренция охотно исполнила просьбу мужа, Цицерон так и не заснул в эту ночь, тщательно обдумывая создавшееся положение. Он был молчалив и задумчив даже в храме, вплоть до самого открытия заседания.
Как только началось заседание сената, Цицерон первым взял слово. Он вышел на середину зала и, расхаживая мимо сидевших в зале сенаторов, негромко начал говорить, постепенно усиливая свой голос.
— Вы знаете, зачем мы собрались, — начал консул, — нам предстоит решить, что делать с заговорщиками. Сегодня утром, как мне сообщил сейчас Сульпиций, захвачен еще один — Цепарий. Мы должны, наконец, перейти от слов к делу. Заговорщики изобличены многочисленными доказательствами, их заговор раскрыт. Настало время решать их судьбу. Единственно возможная мера — смертная казнь с конфискацией имущества. Я предлагаю вам высказаться, и пусть мнение сенаторов будет решением римского народа, — громко закончил Цицерон свою чересчур краткую речь и вернулся на место.
Сенаторы молчали, глядя друг на друга. Осудить римлян на смертную казнь было противозаконной мерой, и это все понимали. Ваттий Иссаварик, тяжело вздохнув, произнес:
— Децим Юний Силам, согласно нашим обычаям, первым должен говорить ты — избранный консулом на будущий год.
Сердитый и недовольный Силан мрачно оглядел собравшихся и громко сказал:
— Все доказательства безумных планов Лентула и его людей у нас имеются. Этих людей нельзя долго держать под арестом у преторов. Нужно отвести их в тюрьму и применить высшую меру наказания.
В полной тишине Силан сел. Никто не осмелился возражать ему, все молчали.
— Луций Лициний Мурена, говори ты, — четко выговаривая каждое слово, сказал Ваттий.
Новоявленный избранник римского народа побагровел и, встав, произнес всего одну фразу:
— Смертная казнь — единственно возможное наказание для этих людей.
В этот момент Красс тихо сказал Цезарю:
— Он мог бы выступить и подлиннее.
— Мурена не оратор, ничего страшного, — отозвался Цезарь.
— Ну да, в отличие от Цицерона. Ты слышал, что сделал вчера наш консул? Выступая перед народом, он сравнивал себя с Ромулом. Второй отец-основатель нашего города, — иронично хмыкнул Красс.
Цезарь осторожно, стараясь не нарушать укладки редеющей прически, почесал мизинцем голову.
— Про Суллу еще можно было сказать, что его вскормила волчица, а про Цицерона… — он пожал плечами. — Боюсь, скоро нам придется ставить памятник волчице с тремя детьми — Ромулом, Ремом и маленьким Цицероном.
Красс неслышно захохотал, стараясь не привлекать внимания окружающих.
Следом за Муреной выступал Агенобарб. Он тоже высказался за высшую меру. Его предложение поддержали Торкват, Марцелл, Сципион. Очередь дошла до Цезаря, избранного городским претором на следующий год. Цицерон с интересом посмотрел на него, словно впервые увидел сегодня Юлия, и сжал губы, стараясь не выдавать своего волнения.
Цезарь поднялся, чувствуя на себе взгляды окружающих, и не спеша пошел к ростральной трибуне. Остановился, огляделся, заметив, как внимательно смотрят на него несколько сот пар глаз, и начал свою речь.[121]
— Сегодня нашей республике угрожает большая опасность. Катилина собирает войско для похода на Рим, и своими непродуманными действиями мы можем только еще более разжечь костер новой войны вместо того, чтобы постараться его затушить. Принимая какое-либо решение, мы должны быть свободны от чувств ненависти, дружбы, гнева или жалости. Ум человека нелегко видит правду, когда ему мешают эти чувства, и я мог бы напомнить о множестве дурных решений, принятых под влиянием гнева или жалости. Отцам-сенаторам следует помнить, что преступление Лентула не должно в ваших глазах значить больше, чем забота о вашем авторитете, и вы не будете руководствоваться чувством гнева больше, чем заботой о своем добром имени.
Я думаю, — мягко продолжал Цезарь, — если можно найти кару, соответствующую преступлениям этих людей, то я первый готов одобрить беспримерное предложение смертной казни. Но даже если тяжесть преступления превосходит все, что можно себе вообразить, мы и тогда должны подвергать их наказанию, руководствуясь только законом.
Я уверен, — Цезарь метнул быстрый взгляд на Силана, — то, что сказал Децим Силан, муж храбрый и решительный, он сказал, руководствуясь своей преданностью государству, и в столь важном деле им не движет ни расположение, ни неприязнь: его правила и умеренность мне хорошо известны.
При этих словах по скамьям сенаторов пробежал едва слышный смешок, а Силан густо покраснел.
— Это предложение кажется мне не только жестоким, но и чуждым нашему государственному строю. Это, конечно, либо страх, либо их противозаконные действия побудили тебя, Силан, избранного консулом, подать голос за неслыханную кару. О страхе говорить излишне — тем более что благодаря бдительности прославленного мужа, консула, налицо многочисленная вооруженная стража, — показав на Цицерона, с небывалым сарказмом сказал Цезарь.
— Но ведь мы знаем, что Порциев закон запрещает применять смертную казнь к свободным римским гражданам. И каждый из них может отправиться в изгнание добровольно. Видимо, мы думаем о последствиях своего решения для других. Все дурные дела, — громко отчеканил Цезарь, — порождаются благими намерениями. Но когда власть оказывается в руках неискушенных или не особенно честных, то исключительная мера, о которой идет речь, переносится с людей, ее заслуживающих и ей подлежащих, на не заслуживших ее и ей не подлежащих.
Так что же, отпустить их на волю, чтобы они примкнули к войску Катилины? Отнюдь нет! Предлагаю забрать в казну их имущество, а их самих держать в оковах в муниципиях,[122] наиболее обеспеченных охраной, и чтобы впоследствии никто не докладывал о них сенату и не выступал перед народом; всякого же, кто поступит иначе, сенат признает врагом государства и всеобщего благополучия.
Закончив, он осторожно и спокойно прошел на свое место. Сенаторы загудели, заспорили друг с другом.
— Ты задал им трудную задачу, — осторожно вымолвил Красс, — с одной стороны, они, конечно, хотят смерти заговорщиков, но с другой — боятся нарушить закон. Боюсь, что теперь Цицерону будет нелегко.
Но консул не собирался сдаваться. Нарушая существующий традиционный обычай, запрещающий во время опроса сенаторов выступать во второй раз, он поднялся и взволнованным голосом быстро произнес:
— Конечно, мы все согласны с Цезарем, что любое наше решение должно быть демократичным и законным. Но разве нами движет одна жестокость, разве мы не понимаем действия для блага государства и народа римского? Я думаю, сенат может сам решать, что выгодно римлянам, а что незаконно. Я призываю вас голосовать по совести, не заботясь о моей или своей личной безопасности, а руководствуясь лишь интересами государства.
— Предлагаю отложить решение данного вопроса до победы над Катилиной, — закричал со своего места Марк Аттий Бальб.
Цицерон растерялся. Он ждал не такого хода событий. В этот момент, также нарушая все существующие традиции, слова вновь попросил Децим Силан. Сервилий Ваттий, также нарушая процедуру, кивнул головой в знак согласия.
— Говоря о высшей мере, — быстро заявил Силан, — я имел в виду не смертную казнь, меня, видимо, неправильно поняли. Что может быть страшнее для римлянина, а тем более для римского претора и сенатора, чем тюрьма. Позор страшнее смерти для истинного римлянина, — высокомерно-демагогически заявил вдруг Силан. — Я считаю, что заключение их в тюрьму и есть высшая мера наказания.