Если Монтегю думал, что его телеграмма ее сокрушит, то ошибся. Гертруда не собиралась так просто сдаваться. В конце концов, она добивалась шагов к самоопределению, которое было санкционировано, в то время как А. Т. по мере возможности их игнорировал. В апреле, в зубах националистического восстания, он сделал поворот кругом и попытался рассеять напряжение, создавая проект временной конституции для Ирака, где предусматривался государственный совет, состоящий из британцев и арабов с арабским президентом, назначаемым верховным комиссаром, и законодательным собранием, избираемым народом. Этого было слишком мало и слишком поздно.
Гертруда энергично отпарировала выговор Монтегю (копию она не сняла, но послала отцу дубликат по памяти):
«…Полковник Уилсон предоставляет мне все возможности излагать ему любые соображения, которые приходят мне в голову. Я также полностью согласна с политикой, которая проводится с апреля. Вы в достаточной степени осведомлены о моем общем отношении к арабскому вопросу, чтобы знать о моем сожалении, что такой курс не был взят раньше. Выражать подобные взгляды публично было бы сейчас бесполезно и даже вредно. Что до корреспонденции, то, если не считать частных писем к моему отцу, не могу вспомнить писем на политические темы, направленные неофициальным лицам, которые не были бы сперва представлены полковнику Уилсону. Тем не менее Ваше замечание послужит мне полезным предупреждением».
А. Т. сопроводил телеграмму Монтегю, копия которой была ему направлена, следующей служебной запиской:
«Мисс Белл! Сэр Перси Кокс, проезжая, спросил меня – кстати, о более ранних событиях этого года, – улучшились ли мои отношения с Вами. Я ответил, что не могу этого сказать: Ваше расхождение со мной во мнениях было отмечено и стало общеизвестно, а также сделалось предметом обсуждения… Я сказал, что такое положение было бы непригодным, если бы не факт, что я надеюсь на скорое освобождение. Вы всегда осуществляли свое право как личности писать что хотите и кому хотите… Но мне не нравится, что эти письма вообще были написаны, и тот факт, что я о них осведомлен, не должен восприниматься как одобрение. Других комментариев у меня нет».
Это была критическая точка. На следующий день во время их разговора Гертруда напомнила, что скрыть их расхождения во мнениях от широкой публики стало невозможно, поскольку она всегда это говорила, и самому А. Т. в первую очередь. Он ответил, что возражал против любого частного общения с министерством по делам Индии, а она сказала, что считает это нелепым, но подчинится его желанию. «На этом мы тепло пожали друг другу руки – при температуре 115°[36] трудно пожать руки иным образом».
А. Т., несмотря ни на что, был хорошим организатором, и административная рутина продолжала строиться на успешных моментах, детализованных в Белой книге Гертруды. Страна стала процветающей, что показал рост налогов. Доход администрации вырос на 300 процентов за три года до 1920-го. Тот факт, что поступление налогов было сбалансировано с расходами, стал решающим. Административная задача Черчилля как государственного секретаря по делам колоний состояла в уменьшении наполовину 37 миллионов фунтов стерлингов, расходуемых на управление Палестиной, Ираком и Аравией, и в построении финансово приемлемой системы управления для Ближнего Востока. В Ираке он попытался уменьшить ежегодные военные расходы с 20 до 7 миллионов фунтов стерлингов. Вскоре он доложил Ллойд-Джорджу о необходимости «успокоить» настроения арабов, «иначе расходы на гарнизоны определенно вынудят нас возвратить территории, которые каждая страна получила в результате войны». Теперь любой ближневосточный проект составлялся на тему уменьшения военных расходов.
В вечер перед своим отъездом в конце сентября А. Т. пришел в кабинет Гертруды попрощаться. Это был эмоциональный момент, и каждый из них проявил благородство. Она встала и двинулась ему навстречу со словами, что удручена сильнее, чем может это выразить, и остро сожалеет, что они не смогли установить лучшие отношения. Когда Уилсон ответил, что пришел извиняться, Гертруда перебила его – она виновата не меньше, чем он. А потом она сделала ему величайший комплимент, пригласив в Лондоне зайти к ее родителям, и Уилсон так и поступил.
Официальная карьера А. Т. вскоре закончилась. Он женился на молодой вдове и принял пост менеджера по операциям на Ближнем Востоке англо-персидской нефтяной компании. Частное письмо, написанное другу из Мухаммара на Персидском заливе через пару лет, показывает, что он злился не только на Гертруду, но и на Кокса. Своего прежнего начальника Уилсон обвинял в нечестности и некомпетентности, в том, что тот «обещал все и не делал ничего», а Месопотамию 1922 года называл жалкой: «нет руководства – нет решения». Он дал собственное освещение событий: «Каждый день радуюсь, что спрыгнул оттуда и ушел под развевающимся флагом, из моей старой банды многие ушли со мной – все, кто мог себе позволить… Сейчас вообще никто не верит Коксу, и его репутация просто рухнула».
11 октября 1920 года сэр Перси вернулся в Багдад. Украшенный флагами и устланный ковровой дорожкой вокзал был набит первыми лицами города, арабскими и британскими. Гремел пушечный салют, вдоль дороги выстроились приветствующие, а сэр Перси в белом с золотом мундире стоял, отдавая честь, пока оркестр играл «Боже, храни короля».
После приветственных речей Кокс ответил речью по-арабски. Он здесь по приказу правительства его величества, объявил он, чтобы войти в совет с народом Ирака и совместно установить арабское правление под надзором Британии. Сэр Перси попросил людей помочь ему установить принятые условия, чтобы он сразу мог приступить к своей задаче. Это было новое начало, и Гертруда, приседая перед ним, старалась не выдать своих эмоций. В письме домой, написанном через несколько дней, она сообщала:
«Совершенно невозможно передать вам, какое облегчение и радость служить под началом человека, суждению которого полностью доверяешь. К необычайно трудной задаче, которая перед ним стоит, он подходит с искренним желанием действовать в интересах народа этой страны…
Ох, если бы мы смогли это вытянуть: связать одной веревкой молодые горячие головы, шиитских обскурантов, энтузиастов, лощеных старых политиков и ученых – если бы мы могли сделать так, чтобы они стали работать совместно и сами искать выход, как это было бы прекрасно! Я вижу видения и предаюсь мечтам…»
Глава 14 Фейсал
В мае 1885-го, когда Гертруде было шестнадцать лет, в замке своего отца, Таифе, в пустынях Хиджаза родился мальчик и был назван в честь сверкающего падения сабли – Фейсалом. Каковы были шансы, что школьница из Йоркшира и сын хашимитского шерифа Мекки вообще встретятся или что судьбы их переплетутся?
Фейсал был третьим сыном шерифа Хусейна ибн Али, продолжающим прямую линию от пророка Мухаммеда через его дочь Фатиму, которая вышла за Али из рода хашимитов, и ее старшего сына Хасана. Род пророка держал временное правление в Мекке последние девятьсот лет. Фейсал был аристократом дважды: его мать, первая жена Хусейна Абдия-ханум, была также двоюродной сестрой его отца, и, таким образом, в ее жилах тоже текла кровь пророка. Согласно священной традиции, его на седьмой день забрали у матери и отнесли в пустыню, чтобы его там воспитывали бедуины до семи лет. Больше он своей матери не видел – она умерла, когда ему было три года. Гертруда лишилась матери в том же возрасте.
Фейсал, как и его старшие братья Али и Абдулла, жил в черном шатре как сын племени и учился драться в жестоких играх, от которых у него остался шрам на голове и заживший перелом руки.
К султану-психопату Османской империи Абдул-Хамиду хашимиты относились подозрительно, но с уважением. Чтобы шерифы не забрали себе слишком много силы, он периодически приказывал доставлять самых сильных из них в Константинополь, где они были обязаны жить «почетными пленниками» на скромные доходы под пристальным надзором зловещей фаланги султанских шпионов, стражников и черных евнухов. Такова была судьба шерифа Хусейна, который оставался с семьей в Константинополе долгих восемнадцать лет.
В девяносто первом году в возрасте шести лет Фейсал был отнят у приемной бедуинской семьи на год раньше положенного срока и вместе с братьями доставлен к отцу в дом на Золотом Роге в Константинополе. В доме отца жили тридцать две женщины его гарема со своей свитой и невольницами.
Хусейн был домашним деспотом и твердо решил, что его сыновья не должны знать комфорта или роскоши. Он занимал несколько традиционных постов в Османской империи, но доход его оставался скромным. В доме, как ни был он велик, мясо позволяли себе лишь раз в неделю. Дисциплина была суровой: прежде всего сыновья должны были научиться собой владеть. В ходу все еще была фалака – веревка, которой ребенку связывали ноги вместе, а потом били тростью по подошвам. С другой стороны, Хусейн следил, чтобы его сыновья получили правильное образование: он нанял учителей, сначала четверых, потом, по мере того как дети росли, их число увеличилось. Политическая атмосфера была очень напряженной, жизнь полна опасностей. Город кишел заговорами тайных обществ, и султан, на чьей совести за всю жизнь накопилось, может быть, полмиллиона трупов, имел неприятную привычку удостоверяться в смерти своих жертв, для чего ему присылали их головы в ящиках.
Хусейн был домашним деспотом и твердо решил, что его сыновья не должны знать комфорта или роскоши. Он занимал несколько традиционных постов в Османской империи, но доход его оставался скромным. В доме, как ни был он велик, мясо позволяли себе лишь раз в неделю. Дисциплина была суровой: прежде всего сыновья должны были научиться собой владеть. В ходу все еще была фалака – веревка, которой ребенку связывали ноги вместе, а потом били тростью по подошвам. С другой стороны, Хусейн следил, чтобы его сыновья получили правильное образование: он нанял учителей, сначала четверых, потом, по мере того как дети росли, их число увеличилось. Политическая атмосфера была очень напряженной, жизнь полна опасностей. Город кишел заговорами тайных обществ, и султан, на чьей совести за всю жизнь накопилось, может быть, полмиллиона трупов, имел неприятную привычку удостоверяться в смерти своих жертв, для чего ему присылали их головы в ящиках.
В 1903 году, в возрасте восемнадцати лет, Фейсал стал изучать стратегию и тактику турецкой армии, которую обучали по немецкому образцу и комплектовали турками и арабами. Когда Гертруда доехала до Японии в своем кругосветном путешествии с Хьюго, Фейсал был послан в пустыню патрулировать пески с турецкими верблюжьими войсками. Через несколько лет его и Абдуллу отозвали обратно в Константинополь. Хусейн получил от турок инструкции подавить восстание арабских племен в южном регионе Асира. Абдулла командовал турецкими войсками, Фейсал вел арабскую верблюжью кавалерию. Они ввязались в безнадежный бой возле Куз-Абу-аль-Ира и отступили, сохранив всего семьдесят человек из трех тысяч. Через две недели они снова атаковали мятежников, и на этот раз битва длилась два дня и ночь. Мятежники не устояли, но это была бесплодная победа. Армия шерифа уменьшилась от семи тысяч до тысячи семисот человек. Фейсал и Абдулла не смогли помешать турецким войскам жечь деревни и убивать мирных жителей. Не могли они также забыть, как увечили трупы арабских повстанцев. Жалобы турецкому начальству были встречены презрением. Именно тогда шериф Хусейн решил, что поднимет восстание против турок. Оно станет известно как Арабское восстание.
У братьев были свои места в турецком парламенте: эмир Абдулла представлял избирательный округ Мекку, эмир Фейсал – Джидду. Судьба семьи снова сменилась из-за революции младотурок и их Комитета единства и прогресса, чьей целью стала беспощадная модернизация страны. В 1909 году Абдул-Хамид был низложен, на его трон взошел новый султан и халиф[37], а Хусейн получил важный титул эмира Мекки, князя святого города ислама. Его главной обязанностью было хранить святые места Хиджаза и надзирать за хаджем, ежегодным паломничеством. Он вернулся в свои дворцы в Мекке и Таифе, приказав сыновьям сохранять посты в Константинополе и информировать его обо всех изменениях политической обстановки.
Предположение, что арабы и британцы могут стать союзниками, было сделано еще до войны, когда лорд Китченер написал Хусейну. Абдулла как посланец отца ездил из Мекки в Константинополь и обратно и остановился в Каире поговорить с лордом Китченером и его восточным секретарем Рональдом Сторрсом. Вопрос стал актуальным с началом войны, когда турки потребовали, чтобы Хусейн, эмир Мекки, объявил джихад мусульман против христиан. Хусейн, благочестивый, храбрый и самовластный, отказался, использовав как предлог тот факт, что турки сами в союзе с христианской страной – Германией. Фейсал теперь принял на себя весьма опасную роль. Как шпион своего отца, он был тайно послан в Дамаск предложить вооруженное восстание против турок в Сирии. Тем временем старший брат Али собирал в Хиджазе войска в ответ на турецкие требования, под тем предлогом, что они будут помогать туркам. Фейсал и его отец держали связь по закрытым каналам – надежные гонцы перевозили послания в рукоятках сабель, в пирогах, в подошвах сандалий или на оберточной бумаге подарков, написанные невидимыми чернилами. Друзья Фейсала из тайных обществ – арабские националистические политические клубы – могли в любой момент его предать, и он казался особенно беззащитным, поскольку обязан был в Дамаске жить в качестве гостя у некоего генерала Мехмеда Джемаль-паши. Этот турок рассчитывал, что Фейсал как турецкий офицер поведет армию, собираемую его братом Али в Хиджазе. Но Джемаль-паша относился к Фейсалу с подозрением, поскольку его отец отказался объявить джихад против врагов Турции, и постоянно его проверял. Он мог послать за Фейсалом и заставить его смотреть, как вешают десятки его сирийских друзей. Эти храбрые люди шли на смерть, никак не обращаясь к Фейсалу, которому требовалось все его тренированное самообладание, чтобы не выдать отвращения и гнева. Как писал Лоуренс в «Семи столпах мудрости»: «Только однажды он взорвался и выпалил, что эти казни будут стоить Джемалю всего того, чего он хочет избежать, и спасло его только вмешательство константинопольских друзей, главных сановников Турции». Тем временем турецкий премьер-министр, отвечая на условия Хусейна по поводу сотрудничества арабов, заявил, что если тот хочет снова увидеть Фейсала, то пусть велит своему сыну возглавить войска в Хиджазе.
Жизненные пути Гертруды и Фейсала сближались. Пока он рисковал собой на тайной миссии в Дамаске, она посещала Чарльза Хардинга в Индии с секретным заданием: убедить его не возражать против предлагаемого Арабского восстания. В январе 1916 года, когда выносился приговор очередной группе арабских националистов, Джемаль-паша отмечал, что Фейсал «сотрясал небо и землю», чтобы их спасти, и укорял тех, кто не выступил в их защиту. Это был единственный раз, когда Фейсал проявил свои чувства. Он знал: один неверный шаг загубит все его усилия ради арабской независимости. Хусейн уже сообщил ему, что все готово к восстанию, однако Фейсал считал, что время еще не пришло. Отец же, как всегда своевольный и властный, велел ему немедленно ехать в Медину и присоединиться к собирающемуся там войску.
Фейсал неохотно, но повиновался. Он попросил разрешения у своего турецкого начальства проинспектировать войска в Медине – под предлогом их скорой отправки на турецкий фронт. К его отчаянию, Джемаль-паша объявил, что они с Энвер-пашой – исполняющим обязанности главнокомандующего у младотурок – будут его в этой инспекции сопровождать.
Возникла головоломная задача. Фейсал, связанный неотменимыми законами арабского гостеприимства, должен был не допустить, чтобы его войска застрелили этих двух турок на месте, и одновременно уверять своих гостей, что войска – это добровольцы, собравшиеся на священную войну с неверными. Джемаль потом напишет в мемуарах, что знай он тогда все факты, то на месте арестовал бы Фейсала, велел бы схватить шерифа Хусейна и остальных его сыновей и выкорчевал бы бунт в зародыше.
2 июня 1916 года шериф Хусейн вышел на балкон своего дворца в Мекке, приложил приклад к плечу и сделал выстрел, начавший Арабское восстание. Пока Абдулла и Заид, младший брат, поехали выбивать турок из Таифа, Джидды и Мекки, Фейсалу и Али было поручено несравнимо более трудное дело: со своими несколькими тысячами плохо экипированного войска напасть на двадцатидвухтысячный гарнизон Медины. Почувствовав силу гарнизона с его тяжелой артиллерией, войска отошли в пустыню и стали набирать войско побольше из бедуинов.
Медину так и не взяли, приняв потом стратегическое решение изолировать ее от остальной турецкой армии. Но эмир Фейсал сумел в этом эпизоде завоевать любовь своих людей, которые называли его «сайдна Фейсал» (наш господин Фейсал) и восхищались его храбростью. Когда его воины из племен, непривычные к артобстрелу, не захотели идти за ним через открытый участок, где их косило огнем со стен Медины, Фейсал стал над ними смеяться, а потом поехал шагом через эту долину смерти, ни разу не убыстрив хода. И уже проехав ее, поманил за собой своих людей. Они с воплями, потрясая оружием, перемахнули долину галопом.
Месть турок была быстрой и опустошительной. Они окружили жителей близлежащего арабского города Авали и, как сообщал Лоуренс, перебили «в стенах города все живое. Сотни жителей изнасилованы и изрублены в куски, дома сожжены, живых и мертвых бросали в огонь, не разбирая». Ударная волна отдалась по всей Аравии, раздула ненависть племен к туркам и укрепила решимость. «Первое правило арабской войны – что женщины неприкосновенны, – писал Лоуренс. – Второе – что жизнь и честь детей слишком юных, чтобы сражаться рядом с мужчинами, следует щадить, и третье – то имущество, что невозможно унести с собой, остается невредимым». Турки перерезали пленникам горло, Фейсал платил фунт за голову врага, доставленного живым.
Осенью 1916 года, когда Гертруда принимала в Басре Ибн Сауда, Лоуренс с Рональдом Сторрсом поехали из Суэца в Джидду, где Сторрс как восточный секретарь каирского правительства должен был встретиться с Абдуллой и обсудить ранние неудачи восстания. Вопрос заключался в том, должна ли британская армия вторгаться в Рабег на побережье, чтобы защитить от турок соседнюю Мекку. Пустив в ход свой дар убеждения, Сторрс добился от Хусейна разрешения для Лоуренса ехать в пустыню на встречу с Фейсалом.