– Таточка, только не как в прошлый раз… – простонал со своего места Константин Борисович, умильно глядя на дочь.
– Не знаю, пап, ничего не могу гарантировать! Но дачу точно не сожжем, не бойся…
И опять – общий смех.
Вот что, что смешного эта разбалованная девчонка сейчас сказала? Что дачу не подожжет? Или это правда – смешно? И надо тоже вовсю смеяться, а не сидеть букой-занудой? – проворчала про себя Нина. Господи!.. Не день рождения, а испытание для человека, лишнего на этом празднике жизни. Скорей бы домой.
После десяти гости начали разъезжаться потихоньку. Выходили в мартовскую темень хмельные, расслабленные, долго прощались на крыльце с хозяевами. Лариса Борисовна выглядела уставшей, с трудом держала лицо в улыбке. Внимательно глянув на сына, произнесла озабоченно:
– Ты какой-то бледненький, Ник… Может, ночевать останетесь?
– Ну, мам, ты даешь… А зачем я тогда за весь вечер малюсенького глотка шампанского не сделал? Я ж за рулем…
– Значит, тебе трезвого вечера жалко? У тебя что, в этом смысле появились проблемы?
– Ой, ну о чем ты, мам. Какие проблемы? Ладно, мы поехали. Пока.
– До свидания, Лариса Борисовна… – тихо проговорила Нина из-за плеча Никиты.
– Да, Ниночка, до свидания… – бросила Лариса Борисовна так, между прочим, и улыбнулась дежурно, по-прежнему с пристрастием разглядывая сына. – Осторожнее за рулем, Ник… Дорога скользкая.
Нине вдруг подумалось – а если бы они с Никитой были женаты? Она так же бросила бы свое «до свидания» – между прочим? Наверняка ведь нет…
Ехали молча, под песенки «Русского радио». Разные были песенки, шустро сменяли одна другую. Никита то покачивал головой в такт, то морщился недовольно. Нина, кстати, давно заметила, что их музыкальные пристрастия часто не совпадали. Нет, по большому счету совпадали, конечно, тут дело в другом… В ее всеядности, наверное. Она любую музыку принимала, а Никита – нет… Когда звучало что-то совсем популярно-простенькое, Никита морщился недовольно, а она ничего, подпевала даже. А отчего не подпеть? Весь народ в большинстве своем подпевает тому, что из каждого утюга слышится, звучит непритязательно популярной мелодией и такими же непритязательными стишатами! А она и есть – народ. По крайней мере, ей понятно, о чем поют… Вот и сейчас – ворвалось в салон бодренькое, счастливо-веселое: «…Я хочу от тебя сына! И я хочу от тебя дочку! И точка! И точка!»
Ну? Чем не песенка? Да, простая. Да, слова глупые. Но ведь от души! Хочет женщина замуж, хочет родить от любимого мужчины сына и дочку… Можно сказать, чаяния миллионов женщин пропела! Эти же чаяния по меньшей мере уважать надо! А Никита опять морщится. Еще и руку протянул, звук убавил до крайности! И прошептал себе под нос:
– Извини, не могу слушать эту пошлость…
Нину вдруг страшно разозлил этот жест. И комментарий разозлил. Захотелось сказать ему что-нибудь… Что-нибудь… Обидное!
– Никит… А почему Лариса Борисовна меня молчаливой Пенелопой называет?
– Откуда я знаю? У нее бы и спросила…
– Потому что я все время молчу, да?
– Не знаю, Нин.
– А еще она сказала, что я тебя терплю… Что она имела в виду, Никит?
– Она пошутила, Нин. Чего тебе от меня терпеть-то? Живем и живем…
– Нет, она не пошутила! Не пошутила!
– Ну, пусть будет не пошутила… Не бери в голову. Чего ты так разнервничалась?
Повернув голову, он глянул на нее мельком, пожал плечами. Уголки губ дрогнули в равнодушной насмешливой улыбке.
А у Нины внутри дернулось что-то, прошлось обиженной судорогой. И взорвалось накопленным напряжением от самоуничижения. И сама не поняла, как из нее это выскочило. Звонко, с вызовом:
– Никит, а когда мы с тобой поженимся, а?
Тишина. Нет ответа на вопрос. Все. Застыл. Замуровался. Даже голову не повернул в ее сторону. Поднял плечо, неловко повел шеей, будто на нее неожиданно удавку накинули.
– Нет, правда, Никит! Зачем тогда мы живем? Ну чего ты молчишь, ответь мне хоть что-нибудь!
– По-моему, это понятно, Нин, – произнес тихо, почти без эмоций. – Нам хорошо вместе. Комфортно. Разве этого мало?
– Комфортно? Хм… Слово-то какое нашел… Да, наверное… Только все дело в том, что это тебе комфортно, Никит. Тебе! Ты думаешь только о своем удобстве, вот в чем дело! А я, знаешь, как-то не задумываюсь, комфортно мне или нет… Я просто люблю тебя, и все. Очень люблю.
– Ой, не усложняй, Ниночка! И никогда не придирайся к словам, не будь занудой! Что ты привязалась к этому – комфортно, некомфортно.
– Да как ты не можешь понять, что не бывает нормальной женщине комфортно в таких отношениях! Она же… Она будто выслуживает себе предложение руки и сердца этими комфортными условиями совместного проживания, понимаешь? Старается, бедная… Может, подсознательно, но изо всех сил старается, чтобы… Чтобы… А, да что объяснять, все равно не поймешь… Просто это очень обидно, Никит…
Нина хлюпнула носом, но постаралась не заплакать. Расправила плечи, отвернулась к окну, гордо вытянув шею. Она и сама понимала, как глупо сейчас выглядела в глазах Никиты. Нет, чего ее вдруг понесло-то?.. Само как-то вырвалось. Бессознательно. Но сказанного назад не воротишь…
– Нин… Ты что, это серьезно говоришь? Ты и в самом деле… так полагаешь? Не ожидал от тебя… Прямо анахронизм какой-то, ей-богу… Я совершенно точно знаю, что все мои знакомые девчонки, которые живут в гражданском браке, и близко никакого штампа в паспорте не хотят…
– А как ты можешь знать совершенно точно? Они что, тебе исповедовались? Точно он знает, главное…
– Ну… Они так говорят по крайней мере!
– Они врут, Никит. Боятся показаться несовременными. А на самом деле все замуж хотят. Все хотят семью, штампа в паспорте, детей! Причем детей от любимого мужчины, заметь… Да, как в той глупой песенке! Я хочу от тебя сына, и я хочу от тебя дочку! И точка! Это такая жизненная женская правда, Никит, никуда от нее не денешься. А штамп в паспорте – это вовсе не анахронизм! Это прежде всего проявление доверия и уважения к любимой женщине… Я очень, очень тебя люблю, Никита. И надеюсь, ты меня тоже любишь… Ведь любишь?
– Да. Люблю. Но…
– А если мы любим друг друга, почему я не могу всего этого хотеть? Это же так просто по сути… Я ничего у тебя не выпрашиваю, просто говорю как есть! Я хочу знать, что дальше со мной будет, чего мне ждать! Или ничего не ждать! Мне правда нужна, Никит… Да, я простая, не богатая и не богемная, я выросла в пролетарской семье, не получила высшего образования и не нравлюсь твоей маме…
– Да с чего ты взяла?! Она что, тебя чем-то обидела?
– Нет! Нет… Но… Я не могу этого тебе объяснить…
Все. Нина почувствовала, выдохлась. Слезный комок победно добрался до горла, сдавил его мертвой хваткой. Теперь все, не отпустит. Сопротивление бесполезно. И плечи уже затряслись, и лицо поехало в слезной судороге…
– Эй, Нинуль… Ты чего… Ты плачешь, что ли?
Никита затормозил резко, свернул на обочину, а потом потянулся к Нине, обхватил за плечи, отер горячей ладонью слезы со щек:
– Ну, ну… Все же хорошо, малыш…
– Я не малыш. Я старше тебя на целый год…
– Да, да. Ну, не плачь, пожалуйста. Я тебя очень, очень люблю. Все будет хорошо, малыш. Все у нас будет… Да у нас и сейчас все есть…
– Что у нас есть? Ничего у нас нет!
– Но как же? У нас есть наш общий дом…
– Это ты съемную квартиру называешь домом?
– Ну да… Знаешь, я иногда думаю, что наша съемная хата мне больше дом, чем родительский… Нет, правда. Мне очень хорошо с тобой, Нин… Только… Как бы это сказать… Я не готов пока к большему. Ну, боюсь, что ли… Одним словом, ты полюбила обалдуя, как выражается моя маман…
– Конечно, ты обалдуй… – пристроив горячую слезную щеку в его ладонь, проговорила Нина, громко всхлипнув. – Заставляешь меня все время мучиться… То исчезаешь, то телефон отключаешь… Знаешь, как я в такие моменты себя чувствую? Сколько раз уже порывалась вещи собрать… Где ты, что с тобой, я же не знаю! А главное – с кем! Тебе же наплевать! Тебе же просто комфортно со мной, и все!
– Ну, прости, прости меня, малыш. Да, согласен, часто поступаю по-свински. Но… Знаешь, как раньше говорила моя бабушка? У нашего Никитки, мол, сердце не злое, но ветреное. Ветер у меня в сердце пока гуляет, понимаешь? Наивный эгоизм… Но ведь ты сама полюбила меня – такого…
– Да. Теперь и расплачиваюсь… – тихо вздохнула Нина, всхлипнув напоследок. – Ладно, ветреное сердце, поехали домой…
– Поехали. А телефон я больше не буду отключать, обещаю. И один, без тебя, больше никуда не пойду. Только вместе. Все будет хорошо, малыш. Ну, успокоилась?
– Да. Поехали. Устала я сегодня, жуть как… Спать хочу.
До дома ехали молча. Никита изредка протягивал руку, крепко и горячо сжимал ее пальцы. А «Русское радио», воркуя голосами ведущих, наяривало свои песенки. Всякие. И сложные композиции, и неприхотливые мотивчики сродни «дочке и точке». А говорят, «в одну телегу впрячь не можно коня и трепетную лань»! Наверное, еще как можно, если жизнь заставит…
В постели окончательно примирились, досыта насладившись друг другом. Никита был старательно нежен, и это смущало немного Нину, будто она выпросила эту старательность своими слезами… А он будто вину заглаживал. На самом-то деле ведь нет никакой вины! А есть недовольство собою, что не сдержалась, выскочила с обидами. Ох, глупая, ведь так вообще можно все, все испортить!
Никита потом уснул, как младенец, а Нине не спалось. Лежала, смотрела в потолок, думала свою грустную думу. И опять сожалела, что затеяла тот разговор в машине. Нет, смешно же она выглядела со своим сермяжным ханжеством! На, возьми меня в жены, я так этого хочу… Ты не готов, да, милый? Ну что ж, я понимаю, я потерплю, конечно же, потерплю…
Стыдоба. По сути, после такого разговора уважающая себя женщина должна какие-то правильные выводы делать. Или разрывать отношения, если не устраивают, или… А что – или? А вот не знает она – что! Прежней-то легкости уже не будет в их жизни, это ж понятно… Всегда теперь этот разговор между ними будет тенью стоять…
Хотя скорее всего Никита о нем забудет, думала Нина. Или сделает вид, что забыл. Фу, как нехорошо на душе, как неловко…
Наверное, эта неловкость тоже из разряда ханжеских комплексов. Мамины гены, будь они неладны! А куда от них денешься, если с детства тебе внушают эти домостроевские постулаты вроде «нельзя до свадьбы» и «не дай бог в подоле нам с отцом принесешь»! Вот Таточке, например, наверняка ничего такого не внушали… Оттого она такая свободная, раскрепощенная. Ей и в голову не придет заявлять кому-либо – женись на мне…
А раньше Нине казалось, что она тоже свободна. И что ханжеские родительские внушения к ее свободе никакого отношения не имеют. И девственность свою долго сохраняла вовсе не из ханжества, а вопреки… Потому что сама так хотела. А на деле оказалось – не так! Значит, недалеко от материных наставлений ушла…
Нина вздохнула, перевернулась на живот, уткнулась лицом в подушку. Надо спать, спать, иначе от собственных рефлексий можно с ума сойти! Если долго над этой темой витать страданиями, можно вообще самооценку до нуля опустить! Хотя она у нее и без того, наверное, на нуле. А от нуля решений не принимают… Будет утро, будут и решения. Вот встанут с Никитой утром, и она скажет – ухожу. Люблю тебя до безумия, но ухожу! Потому что другая я, как оказалось. Да, ты прав, анахронизма во мне много, генно-модифицированного маминого ханжества. Что я ним поделать могу? Прости, уж какая есть, другой не буду…
Опять захотелось плакать. И на грани слезного отчаяния вспомнилось вдруг! Выплыла из памяти картинка ни с того ни с сего…
Она тогда еще соплюхой была, кажется, в третьем классе училась. Пришла из школы раньше обычного, открыла своим ключом дверь. И очень удивилась, увидев маму, выскочившую из дверей соседской комнаты. Странная она была, будто виноватая. И будто взъерошенная вся. Волосы растрепаны, глаза горят счастливой неловкостью. А в открытых дверях комнаты, распахнувшихся после мамы на секунду, мелькнула голая спина дяди Пети…
Она тогда, конечно, и не поняла ничего. Да и мама пробормотала какое-то удобоваримое для нее объяснение. А потом и вообще – забылось. А мама долго еще ходила со своим отрешенно-счастливым лицом…
Значит, не права была тогда тетя Ляля, на кухне-то, когда выдала в адрес мамы свой уничижительный вердикт – ты, мол, и часа в любви не жила! Значит, был-таки у мамы этот часок… А может, и не один… Когда соседи в свою Америку уехали, мама долго ходила, как смертельно больная. Похудела, осунулась вся. А однажды она видела, как мама плачет, уткнувшись лицом в забытую дядей Петей рубашку. Под ванной нашлась рубашка, видимо, случайно туда попала… Ох, как мать в эту рубашку выла! Тихо, на одной жалкой ноте, как раненая волчица…
Вот тебе, стало быть, и вся недолга. И весь анахронизм с генно-модифицированным ханжеством – пошел бы он к лешему. Перед любовью самые устоявшиеся устои – ничто. Достойный отлуп всем ее рефлексиям! Радуйся, если любишь, сегодня, сейчас.
Села на постели, поджав под себя ноги, с жадностью уставилась на спящего Никиту. Какое у него в лунном свете лицо… необыкновенное. Любимое. И плечи, и руки… Все, все любимое, до слез, до боли в сердце…
И заплакала тихо от избытка расплавленной внутри нежности. И содрогнулась одновременно от страха – да разве можно представить хоть на секунду, что кто-то другой может спать на ее половине кровати? Это же ужасно, если представить…
Она снова легла, положив по-хозяйски ладонь на теплую грудь Никиты. Ткнулась носом в предплечье, вдохнула запах кожи…
Нет, тетя Ляля была права со своим «хоть часок, хоть денек». Однако лучше не денек и не часок, а лучше всю жизнь, конечно.
А маму жалко… Ох как жалко…
* * *Нина проснулась рано утром, как обычно. Наверное, тоже из разряда плебейских привычек – ранний подъем? Воскресенье ведь, можно поваляться, понежиться… Но удовольствия пустое лежание-валяние ей почему-то не доставляло. Хотелось активных действий…
Да и настроение было замечательное. Нина встала под прохладный душ, чувствуя бодрость во всем теле и намечая себе хозяйственные планы на утро. Надо блинчиков напечь, Никита любит с утра блинчики. А еще лучше – принести ему завтрак в постель. Почему бы нет, в самом деле?
Блинчики получились – прелесть. Теперь еще чашку с кофе на поднос, и – вперед! Он уже проснулся, кажется…
– Доброе утро, любимый! – Нина выплыла из кухни с подносом. Присела на кровать, устроив поднос на тумбочке перед Никитой, потянулась, чтобы поцеловать его, сонного, в щеку.
– Ни фига себе… – обалдело пробормотал Никита, поднимая голову от подушки. – Это что, мне?
– Тебе, конечно. Кому же еще?
– Кофе в постель, я правильно понимаю?
– Да. Кофе. И еще блинчики. Ешь, а то остынут.
Никита сел, подтянув подушку под спину, пристроил поднос на одеяле перед собой. Потом глянул с улыбкой, как ей показалось, немного настороженной. В глазах вопрос застыл.
– Нин… А ты что, плакала ночью?
– Да прям! С чего бы мне плакать?
– Не знаю… Но мне показалось…
– Зря тебе показалось. Я спала как убитая. И вообще, все хорошо, Никит… Ведь у нас все хорошо, правда?
– Ну, еще бы! Если уж до завтрака в постель дело дошло…
Нина так и не поняла – поблагодарил он ее или отшутился насмешливо. Но блинчики принялся уплетать с аппетитом, глядя на нее безмятежно. Потом, прикрыв глаза, потянулся, изобразив на лице сытое довольство.
– Спасибо, Нинуль. Ублажила меня, недостойного.
– Хм… Почему – недостойного? Я же тебя люблю. Или… Что ты имеешь в виду?
– Опять к словам придираешься, да? Не хмурься, тебе не идет!
– А я и не хмурюсь.
– Легче ко всему надо относиться, Нин. Понимаешь? Легче… Не усложнять ничего.
– А я и не усложняю.
– Ну, вот и молодец. А за блинчики спасибо, очень вкусно.
– Да пожалуйста, – встав с кровати, она потянулась за подносом.
Никита перехватил руку и, быстро отставив поднос на тумбочку, притянул Нину к себе и, подмяв под себя, навис над ней с плотоядной улыбкой:
– Ага, попалась! Будешь теперь знать, чем обычно заканчивается кофе в постель!
– И чем же? – Нина засмеялась счастливо, глядя в его загоревшиеся желанием глаза.
– А вот чем… – Никита потянулся к ее губам горячими губами.
Быстро подсунув к его губам ладонь, Нина спросила, чуть задыхаясь:
– А ты меня любишь, Никит?
– Люблю… Конечно же люблю, дурочка. И не придумывай себе ничего плохого, не беги впереди паровоза, ладно? И все будет хорошо.
О счастье! Какое же это счастье – любить любимого. И пошел он к лешему, этот несчастный паровоз женского озабоченного прагматизма! Никита прав – легче надо жить, легче… Надо научиться быть счастливой без этого проклятого паровоза. Если сегодня ты счастлива, завтра непременно в него запрыгнешь! То есть и запрыгивать не надо, старания прилагать. Само занесет на счастливом вдохе любви, без разговоров, слез и глупых условностей.
Нина весь день летала, будто крылья за спиной выросли. Кучу хозяйственных дел переделала – квартиру прибрала, обед сварила, перестирала и нагладила Никите рубашек на всю неделю. И все тихо, на цыпочках, чтоб ему не мешать. У него ж курсовая горит, полный цейтнот! До сдачи неделя осталась! А еще ни одной строчки не написано, и материал не собран. Через неделю не сдаст – до экзаменов не допустят! Ужас же!
А тут еще она со своим паровозом… Нашла время!
Утро понедельника обрадовало ярким солнцем. Да и погодный прогноз на рабочую неделю был весьма оптимистичный, с плюсовыми температурными показателями. Наконец-то последний снег растает, ура, настоящая весна в городе! И на душе – неожиданная весна. Да, вот так все легко и просто – не надо бежать впереди паровоза! Ах, как солнце хорошо в окно светит, и работать не хочется… А хочется думать о Никите.
– Нинк, чего сияешь как медный таз? Неуж замуж позвали?