(если учесть, что Смотритель пришел сюда из двадцать третьего)…
признаваемое таковым! Ну не мог!
А почему, кстати, не мог?
Смотритель иного мнения. Мог, считал он. Вот он сейчас смотрит и видит: да мог же, черт возьми! И через час-другой будёт точно знать: мог! Потому что — уже может.
А между тем Кэтрин принесла из гардеробной черное с золотом, как и было приказано хозяином.
С помощью женщины…
(да, вот так, без чьей-либо помощи — непросто было одеться!)…
он натянул лиловые чулки, надел черные короткие штаны, Называемые здесь «аппа-стокс», Кэтрин, став на колени, стянула их у колен шнурами, отчего они превратились в некое подобие фонариков. Потом надел через голову черную, расшитую чолотыми нитями рубаху со стоячим (и тоже богато расшитым золотом) воротником, Кэтрин застегнула на ней миллион (вряд ли меньше) пуговиц. Поверх рубахи надел нечто вроде длинной, до середины бедер, куртки (джеркин), тоже черной, не сходящейся на груди, чтобы не скрывать золотое шитье рубахи, Но и джеркин тоже был расшит золотом по краям и низу, а подпоясал его Смотритель золотой тяжелой цепью, коей спускался к бедру. Туда, в кожаную петельку, Кэтрин вставила колечко от легкой сумки — для всякой всячины, включая денежки. Нуи берет, конечно, тоже черный, но — безо всяких укришений. На ноги — туфли. Испанские. Мягкие, кожанные остроносые. Почти тапочки.
Кетрин, завершив труд, отошла в сторонку, посмотрела на хозяина, склонив набок голову в чепце. Сказала:
— Красиво.
— Сам знаю, — ответил граф сварливо.
Что красиво — знал, верно. Но Смотритель в отличие от графа еще ощущал тяжесть костюма, и его не по-летнему душную плотность и представлял с тоской, как станет потеть в комнате-шкафу, где и в одной тонкой шелковой рубахе сидеть жарковато, а уж к черном с золотом… Но, как уверяют соотечественники графа Монферье, noblesse oblige, то есть положение обязывает, а положение у графа нынче было куда как высоким: он целенаправленно рулил к Началу, то есть, если спрыгнуть с котурнов, собирался начать менто-коррекцию, вполне привычное дело, которое, однако, всегда вызывало по первости некое волнение, отчего и — черное с золотом.
Своего рода праздник. Первый школьный звонок. Первое причастие. Первый поцелуй. Первая брачная ночь. И прочее — по выбору. А следом всегда — будни…
Так и пошел — как на праздник.
2
Уилла разбудил мальчик из трактира, принесший корзину, полную еды, плюс пару бутылок французского красного…
(ну не из Лангедока, ну из Бордо, так и это в Лондоне надо сильно постараться найти, спасибо пройдохе-трактирщику! Да Уилл и не знал разницы)…
потому что Смотритель, будучи простым французским графом, желал отметить Начало…
(первый звонок, первое причастие, первую брачную ночь)…
именно хорошим красным, пусть даже бордоским. Хотя последняя оговорка — она к графу, а Смотритель как раз предпочитал бордоское, а лангедокское он считал слишком жестким и с чересчур резковатым ароматом. Но это мнение он имел в двадцать третьем веке, а здесь, в шестнадцатом, он мог засунуть его куда следует и не выступать не по делу.
Явление посыльного для Уилла, страдавшего от головной боли, тяжести в подреберье и отвратительного вкуса во рту, стало сюрпризом — приятным и неприятным одновременно. Приятным — потому что он сразу углядел залитые сургучом горлышки винных бутылок, содержимое коих могло избавить Уилла от двух, по крайней мере, последних ощущений. А может, и от первого: кто знает, как действует по утрам бордоское? Уж только не Шекспир, ему такая роскошь не по карману. А неприятным — потому что сама мысль о еде вызывала у него резкое обострение всех трех ощущений сразу.
Пока он приходил в себя после тяжкого ночного забытья и разглядывал нежданный подарок, в дверях появился сам граф Монферье — весь в черном с золотом одеянии, прекрасный и лучезарный, похожий на некое небесное видение, которым, не исключено, он и был.
Но небесное видение немедленно по явлении Уиллу обрело голос, а стало быть, и реальность. Оно сказало:
— Долго спишь. А дела, замечу, не ждут.
— Какие дела? — спросил Уилл.
А может, ему это только показалось, что спросил, потому что губы не очень слушались хозяина, и уж как произнесенное вылетело — не ему судить.
Но граф понял.
— Великие, естественно, — объяснил он.
Снял берет, швырнул его на пол, сбросил с табурета таз, который с мерзким и рвущим больную душу Уилла звоном брякнулся на пол, а сам уселся на оный табурет. В смысле, граф уселся. И ноги вытянул. В лиловых чулках. И испанских туфлях.
— Мне плохо, — осторожно (как гость отреагирует?), но честно заявил Уилл.
— Вижу, — согласился с очевидным граф. Выдернул из корзины, как овощ какой-нибудь, темную бутыль, сбил сургуч перстнем (камень в перстне вполне подходил для таких работ), зубами вытянул пробку. Поискал взглядом, во что налить. Не нашел. Протянул Уиллу бугылку: — Придется некуртуазно, fellow.
Пopa, кстати, какой-никакой посудой обзаводиться. Хоть бы и глиняной. Пей!
Уилл припал к горлышку, кадык ходил, как поршень в насосе. Хотя сравнение это пришло не к графу, а к Смотрителю, уж не из шестнадцатого века оно явилось, это точно!
Минугы через две Уилл оторвался от источника, посидел оторопело, слушая, видимо, себя, любимого, услышал, понял, сообщил:
— А что? Жить можно.
Хотел было продолжить лечебный процесс, но граф решительно выхватил бутылку, поставил на пол.
— Жить можно? — переспросил. — Вот и живи. Сначала — дело, гулянка — потом.
— А поесть?
Выпитое и оживившее организм актера явно стимулировало дальнейшее его оживление: еще пять минут назад с отвращением думавший о еде, Уилл глядел на корзину с осмысленным интересом.
Но у графа были иные цели.
— Тебе придется славно потрудиться, парень. А работа, как известно, хорошо идет при пустом желудке.
— Какая работа? — искренне не понял Шекспир.
Вид его и впрямь не давал повода усомниться: работать некому. Всклокоченные волосы, красные глаза, щетина на щеках, когда-то бывшая белой, а теперь вся в каких-то потеках рубаха, разорванная на груди… Но Смотрителя устраивало именно такое состояние… кого?., пожалуй, испытуемого, раз речь шла об опыте, и он готов был внятно объяснить актеру, почему — работа, и почему — именно сейчас.
— Слушай меня внимательно, — начал Смотритель, — и постарайся понять если не суть, то форму того, что я назвал работой… — Он помолчал, с сомнением глядя на слушателя, прикидывая: поймет ли? Мысленно махнул рукой (если можно — мысленно): что-то наверняка задержится в башке, парень-то изначально не глупый, а что-то наверняка переспросит потом — именно потому, что не глупый, а наоборот — любознательный чертовски. — Как ты, полагаю, учил в школе, всеми действия ми homo sapiens управляет мозг. В том числе и творчеством, да? — Дождался согласного кивка, продолжил: — Кому дано творить… ну, пьесы сочинять или стихи… Крису Марло, на пример… у того есть в мозгу… э-э… такая часть, которая управляет именно сочинением пьес и стихов… — Боже, как же труд но объяснять элементарное тому, для кого оно отнюдь не элементарно! — А у ученого, к примеру, развита та часть мозга, которая управляет научным процессом…
Можно было вкратце объяснить Шекспиру разницу в функциях правого и левого полушарий мозга, сосредоточившись, естественно, на правом, действительно «ведающем» творчеством. Можно было обратиться к опыту ведьм и колдунов, уже сожженных и еще живых, среди которых имелось немало носителей талантов, неведомых в мире «очистительных костров». Тех же аутистов, например. Можно было, но не стоило перегружать актера лишней информацией. Лишней, потому что не способной к усвоению. Хорошая школа в Страдфорде и золотой учитель в ней — этого недостаточно…
Взгляд Уилла как-то незаметно стал осмысленным и острым. То ли вино помогло, то ли сам пришел в себя.
— Разве научный процесс — не творчество? — спросил он.
— Конечно, творчество! — обрадовался Смотритель.
И Шекспир тут же поймал его на логическом противоречии.
— Тогда почему тот же Марло ничего ученого не придумывает? — поинтересовался он.
Вот что значит объяснять на пальцах серьезные вещи, с досадой подумал Смотритель, и клиент недоумевает, и самому тошно. И трудно, кстати, когда — на пальцах… А если о клиенте, то он и вправду далеко не глуп. И не прост. Что, с одной стороны, приятно: поймет, примет, начнет пахать, а миф, которым так озабочен Смотритель, станет цвести и плодоносить. А с другой стороны: как бы его, умного такого, не понесло куда-нибудь не туда… Обеспокоился на миг Смотритель и сам себя оборвал: ты-то на что? С третьей стороны…
— Почему пекарь не умеет выдувать стекло? — задал он риторический вопрос. — Почему стеклодув не умеет ковать железо? Продолжи сам, если хочешь, но ответ все равно будет один: потому что и руками тоже управляет мозг. А как управляет — ни ваши, ни наши, ни какие-нибудь иные, итальянские, например, ученые мужи не ведают.
— Есть нож, — сказал Уилл, — инструмент врача. Вскрой башку и посмотри.
— Если бы! Вскрывали уже. — Тут Смотритель кривил душой, хотя и с наглой уверенностью: он ничего не знал о каких-либо медицинских опытах с мозгом, происходивших в Европе до конца шестнадцатого века. Но кто в его уверенности усомнится? Явно не Шекспир. — Вскрывали — и мозг сразу умирал. Теоретически все понятно: каждым действием человека — и физическим, и умственным — управляет мозг, каждым — своя часть мозга. Правая там, левая… Но какая именно — не ведомо пока никому. Может, потом узнают, лет через сто или двести… Но мне не требуется понимать, как и какой своей частью управляет мозг теми или иными человеческими действиями. Я могу стимулировать эти действия. Любые! Я! Сам! — Тут стоило прибегнуть к некоей аффектации, что и было сделано. Но сразу же градус пришлось понизить — по спланированному сюжету: — Правда, я и сам не знаю, как я это делаю…
— Это как? — не понял Уилл.
— А так. — Смотритель был прост и популярен. — Как слепой от рождения ориентируется в пространстве. Видел не бось? Он прекрасно, кстати, ориентируется там, где живет — в доме ли, в округе ли. Там ему вообще не нужен поводырь. Так и я.
— От рождения? — с сомнением спросил Уилл.
— Видимо, да, — практически не врал Смотритель, потому что те менто-корректоры (так они умно именовались), кто в Службе Времени владел даром эффективно стимулировать деятельность мозга любого перципиента…
(десять процентов, всего десять процентов его задействованы постоянно, остальные девяносто — спят без просыпу! Как говорится, Бог дал, но не объяснил, как пользоваться)…
в так называемой «спящей зоне», имели этот дар от рождения, но проявлялся он с возрастом, а работа в Службе максимально оттачивала его. У некоторых — до совершенства. Смотритель, как считалось, был лучшим, а значит, стоило прикинуть: сколько процентов «спящей зоны» его мозга проснулось. Два? Десять? Двадцать пять? Ответ: сколько-то. Иного пока не дано… — Видимо, да, — повторил Смотритель, — но научился я им пользоваться много позже.
— Сам научился?
— Сам, — опять не соврал Смотритель, потому что так оно и случилось с ним лет в шестнадцать (в родном двадцать третьем веке), когда о существовании некой Службы Времени он и не подозревал. А уж когда его нашли, взяли в Службу, то там он и отточил свое «умение от Бога»… Продолжил объяснения «на пальцах»: — Наш мозг обычно работает всего лишь десятой долей своей мощности. Всего лишь десятой! А девять долей спят. Я попробую разбудить их у тебя.
— Все девять?
— Нет, конечно. Может быть, одну. А может, и малую часть этой одной.
— А откуда ты знаешь, что разбудишь именно ту, в которой спрятан талант писателя?
Уместным был вопрос.
— Я не знаю. Я надеюсь. До сих пор у меня получалось то, что я задумывал… — Поправился: — Почти всегда получалось. Как — не спрашивай, не понимаю. — И вновь не соврал, потому что не понимал — как.
И никто в Службе не понимал — как. Поэтому он и сказал чистую правду — про «почти всегда». У него и впрямь ошибки случались много реже, чем у тех, кто тоже умел.
— Ты попробуешь сделать так, чтобы я научился придумывать слова и красиво строить из них фразы, а получится… Что получится, Франсуа?
Сейчас Уилл был трезв, как не пил вовсе. Трезв и ясен мыслью.
— Зачем гадать? — здраво рассудил Смотритель. — В любом случае что-то получится. Ну не станешь ты великим сочинителем пьес. Ну станешь ты, к примеру, великим торговцем, негоциантом — плохо ли?
— Не плохо, — засмеялся Уилл. — Я даже и не знаю, кем лучше быть. Сочинитель — это слава, да, это приятно. Но денег за пьесы платят — раз, два и обчелся. А негоциант — это ведь именно деньга, верно? И ни грана славы. Что приятнее, Франсуа, что лучше?
— Лучше не гадать, — повторил Смотритель. — Что Бог дозволит, то и случится, то и лучше. А я — не Бог, парень, я всего лишь орудие в его руках.
— Ты не орудие, — сказал Уилл. — Ты — стрелок из него. Целишься в ворону, а попадешь в корову. Опять вопрос: что полезнее? Может, корова?
— А может, и не надо никуда стрелять? — спросил Смотритель. И был при этом совершенно серьезен. — Зачем учить тебя придумывать слова и строить из них красивые фразы? Ты говоришь, как Цицерон. Что ни фраза, то афоризм. Может, сядешь и запишешь?
Шекспир опять засмеялся.
— Это я в устной речи такой смелый. А как увижу чистый лист, так сначала в пот бросает, а потом в сон. И перо из пальцев выскакивает… Нет, Франсуа, обещал — стреляй. А куда попадешь — и впрямь гадать не будем… Что я должен делать?
— Ничего, — ответил Смотритель. — Сиди, как сидишь.
Он поднялся, стараясь ничего не задеть в комнатенке, ничего не сбросить, не сломать. Прислонился к стене у двери, посмотрел на небо. Хорошим оно гляделось, высоким, чистым.
Подозрительные, намекающие на непогодь, облака ушли куда-то, солнце, хоть и невидное из окна, светило на полную мощь. Смотритель любил начинать новое дело в добрую погоду — ну, примету такую имел, суеверен был. И что характерно, ни разу примета сия его не подводила. А стало быть, и теперь надежда на удачу немалая есть.
Он перевел взгляд на Шекспира.
Тот сидел ровно, молча, смотрел на него, на графа Монферье, разодетого в пух и прах по случаю Начала (еще примета), и ждал невесть чего. Не исключено — чуда. Не исключено — грома и огня небесного, явления ангелов и проезда по улице колесницы апостола Павла, направляющегося в собор своего имени по случаю ожидаемых счастливых метаморфоз с рабом Божьим Уильямом.
Не исключено. Хотя Смотритель не замечал до сих пор в своем подопечном…
(уже не в будущем, а нынешнем)…
излишней религиозности. Даже не знал, какой веры тот придерживается: отмененной королевой Елизаветой (или Бетт, как ее ласково звали благодарные подданные) католической или назначенной ею же англиканской. Ну не заходил между ними разговор о Боге, повода не случилось.
И сейчас — не о нем речь, а как раз о рабе его Уильяме, которому суждено стать либо более независимым от промысла Божьего, либо остаться рабом. Ответ Смотритель не искал, на Бога никогда в своей практике не надеялся, Служба того категорически не рекомендовала, а рекомендовала она как раз (по старой поговорке) самому не плошать. А это понятно, это в уставе Службы — черным по белому.
Смотритель, как и должно, смотрел на Шекспира. Он смотрел ему в глаза, пытаясь, образно выражаясь, проникнуть за них, вкрасться в мозг… чем вкрасться?., мыслью? волей?.. Сказано уже: Смотритель не знал — как он это делает, он просто делал — без объяснений. Он просто смотрел сейчас в глаза Уиллу, а видел (почему-то) широкую спокойную реку (не Темзу), как бы даже не движущуюся, а застывшую, а берега у нее (оба) были пологими и плоскими, и только где-то далеко по правому берегу тянулась крохотная с такого расстояния горная гряда.
Так было со Смотрителем всегда, когда он вторгался в чужой мозг. И всегда он находил там разное, не имеющее к происходящему никакого видимого отношения. А невидимого… Так невидимое и не увидать. Он интересовался у Наставника: почему так и почему всегда разное? Потому что потому, толково объяснил Наставник. А еще добавил столь же глубокое: мозг человека по-прежнему — тайна за семью печатями, поэтому не ищи объяснений фантомам, каковыми являются образы, возникающие в твоем воображении. Смотритель тогда тоскливо спросил: все-таки образы и только образы?.. (Помнится, он пришел к Наставнику с этим вопросом, когда при очередном Начале увидел кладбище и могилу с именем испытуемого, приговоренного Службой к менто-коррекции…) Наставник усмехнулся: «По-твоему, в мозгу испытуемого находится кладбище? Эка ты загнул, Смотритель! Твоя Сила рождает фантомы потому, что ей необходимо опереться на что-то знакомое, реальное, земное, чтобы защитить мозг. Твой мозг, Смотритель. Так что не бери в голову лишнего. Иначе ты просто сойдешь с ума, а на кой черт Службе сумасшедший спец?»
Последний аргумент был особенно убедительным.
А сейчас фантомом была река. И Смотритель приблизился к ней будто бы с высоты…
(можно сказать: мысленным взором приблизился)…
и воспарил над ней, лежащей действительно недвижимо, будто время реки вдруг остановилось или время Смотрителя неслось слишком быстро, чтобы заметить ее ток. И, воспарив, он увидел глубоко под водой нечто большое и темное, тоже недвижно лежащее. На дне?.. Он стремительно понесся вниз…