И сдвинут. И обнимутся. А что еще нужно Смотрителю?..
Правда, самого Бэкона королева не слишком жаловала, но его тетушка была супругой сэра Уильяма Сесила, да и сам он (с подачи оного сэра Уильяма) был воспитателем (советчиком, наставником, учителем) и Эссекса, и Рэтленда, и Саутгемптона.
Да и кроме Бэкона, на означенном soiree будет полно полезного Смотрителю народа, и в первую очередь сам лорд Бейли, которому и рекомендовал графа еще пока не покойный Гиз. А дело графа — оправдать рекомендацию.
Маленькое отступление.
Если Смотрителю перманентно сначала и дискретно потом куковать рядом с Шекспиром до завершения его творческого пути…
(1612-й? Или позже? Жизнь покажет)…
то явившийся в 1603-м после Елизаветы на английский престол король Яков (или Иаков) сильно улучшит положение Бэкона при дворе. Пригодится доброе знакомство.
Кстати, пара слов о том, как он попал на это soiree. Одно из рекомендательных писем, привезенных графом в Англию, адресовалось как раз лорду Берли. Написал его один из Гизов, который, как знал Смотритель, погибнет через год — почти сразу после пришествия в девяносто четвертом году на французский престол Генриха Наварре кого, так что проверить рекомендации лорд не успеет.
Как делалось это письмо — объяснять вряд ли стоит, поскольку о возможностях Службы Времени уже пусть мельком, но вполне достаточно обронено.
Еще кстати.
Смотритель намеренно оделся буднично, хотя вечер есть вечер и приглашенные на него наверняка захотят показать не только себя, но и свои туалеты. То есть похвастаться портными. Мужская мода шестнадцатого века едва ли не прихотливее женской! Но в приглашении-то значилось: «Без дам». А где, как не на мальчишнике, счел Смотритель, возможно эпатировать публику не только наглостью суждений, но и пренебрежением к этикету. Хотя, опять же счел Смотритель, никакого особенного пренебрежения он не допустит. Вряд ли стоит новичку козырять богатством и пышностью одежд. Куда уместнее зайти с верного козыря, именуемого умом.
Смотритель картежником не был, но граф Монферье неплохо играл в модные с не очень давних пор в Европе карточные игры.
А приглашение было в загородный дом лорда, расположенный (в отличие от других его обителей) совсем рядом с Лондоном: едва ли в часе верховой езды.
Конюший подал графу лошадь, оседланную богато, но скромно (под стать одежде), хорошую, нашел Смотритель, лошадку выбрал конюший, молодую, но уже славно объезженную, славно же отдохнувшую перед дорогой, ласково потянувшуюся губами к руке графа, обтянутой тонкой фиолетовой перчаткой.
— Извини, родная, — сказал ей Смотритель, — у меня для тебя ничего нет.
— И это правильно, милорд, — позволил себе реплику конюший. — Зачем ей лакомства перед дальней дорогой?.. Полагаю, там, куда вы держите путь, найдется вода и зерно, чтобы покормить животинку?
— Полагаю, — подтвердил Смотритель.
Единственное, пожалуй, что не соответствовало в этом мире облику (и хрестоматийному характеру) французского, провинциального дворянина, изо всех сил старавшегося показать, какой он важный да знатный, так это проклятая неистребимая толерантность Смотрителя ко всем, с кем он здесь общался — вне зависимости от положения в обществе. Так, кстати, было всегда и со всеми, кого он встречал в прежних своих выходах в прошлое. Будь то нищий в Иерусалиме во время первого крестового похода, будь то последний матрос на корабле Кортеса, будь то неграмотный латник, охраняющий дворец царя Соломона, будь то мальчишка-прислужник на безобразных пирах у короля Артура… Да кто бы ни был перед ним, Смотритель знал: се человек. Мама его так воспитала, а Служба перевоспитать не сумела.
Впрочем, и не старалась. Качество это ничуть не мешало делу. Скорее, как ни странно, помогало.
Накормят, не беспокойся, — добавил к сказанному Смотритель. — А вернусь я за полночь. Дождись, я тебя не обижу. Не хочется бросать лошадку посреди улицы.
— Как можно, милорд, — конюший склонился перед ним, уже сидевшим в седле, — дождусь непременно. Вот тут и посижу… — Он указал на ступени крыльца.
Зачем тут? — удивился Смотритель. — Зайди в дом. Кэтрин даст тебе горячего.
Стоит ли описывать дорогу? Лучше отметим, что она была, как и ожидалось, живописной и недолгой.
На сей раз на графе были хорошие французские сапоги для верховой езды, никак не гармонирующие с английским (с испанским налетом) одеянием, но весьма удобные для скачки по сильно пересеченной местности. Однако для куртуазных визитов такое сочетание (или несочетаемость) обуви и одежды подходило не слишком, нет. Но сказано уже: и джеркин выбран повседневный, и украшений на графе — никаких, так стоит ли еще и о сапогах думать? Переживут. Пусть сочтут графа этаким enfant terrible. Тем более что все (особенно — молодые) в этой компании… (все — чересчур сильно сказано, но кое-кого Смотритель уже знал лично)… вполне походили на «ужасных детей» и вызывали у него смутные подозрения по поводу их сексуальной ориентации: уж слишком женственные костюмы (хотя мода такая), уж слишком женственные повадки, уж слишком женственные манеры, томные объятия, нежные поцелуйчики, удушающее злоупотребление парфюмом…
Смотритель спешился перед входом в огромный замок первого министра, стоящий в ухоженном и тоже огромном парке. У него немедленно забрали поводья (некто ослепительно бело-золотой и потому безликий), а второй бело-золотой повел графа по широкой мраморной лестнице к распахнутым в парк тоже бело-золотым дверям. Да и сам замок плохо напоминал те традиционные английские (естественно, мрачные) замки, о которых много знал (теоретически) Смотритель, но пока ни разу не видел воочию. И вот — первый. И абсолютно нетрадиционный. Скорее даже не замок, а все же дворец, даже просто дом (большой) или, если переходить на язык родной Франции, chateau. Последнее слово (французское) — куда шире английских palace или castle, ибо в него легко вместить и трех-четырех-этажные сооружения с башнями, галереями и подъемными мостами, и скромные одноэтажные дома, в которых тепло и уютно любым, даже высокородным жильцам.
Белый с золотом провел Смотрителя по деревянной (весьма недешевой) лестнице на второй этаж. Они прошли через анфиладу комнат и оказались в зале, где на стенах висели большие блеклые шпалеры, на полу лежал невероятных размеров ковер (тоже блеклый), а за длинным столом, занимающим едва ли не все пространство зала, сидели гости, одетые (вопреки ожиданиям Смотрителя) достаточно скромно. Во всяком случае, слуга, сопровождавший графа Монферье, смотрелся на общем неброском фоне, как минимум, лордом-камергером при исполнении своих камергерских обязанностей.
Так что фиолетовый джеркин и походные сапоги графа не очень выпадали из нарочито скромной обстановки.
— Его светлость граф Монферье, — громогласно объявил «лорд-камергер».
— Простите меня, господа, за мой непрезентабельный вид, — Смотритель снял берет и, склонив голову, пополоскал оным беретом где-то на уровне коленей, — но я сегодня верхом. Хорошо еще, что дорога суха, а то…
Не договорил про «а то» (и без объяснений все понятно), пошел к голове стола, где уже приподнял с кресла свой сановный зад престарелый сэр Уильям, первый министр, конфидент Еe Величества, и шагнул навстречу гостю с протянутой рукой и лучезарной улыбкой.
— Не утруждайте себя пустыми извинениями, дорогой граф, — произнес он высоким, чистым, отнюдь не старческим голосом…
(что значит многолетний опыт словоговорения на публике!)…
потряс руку Смотрителя, с которой тот успел сдернуть влажную от пота перчатку. — Позвольте вам представить нашего гостя из Франции графа Монферье, друга герцога Гиза. Он еще молод, как многие из вас, но его ученость и быстрый ум, как пишет герцог, дают мне основания верить, что он легко войдет в наш узкий круг. А мы существуем здесь, граф, — по-простому, без особых соблюдений этикета. Да и собрались-то мы сегодня не для светского препровождения драгоценных часов жизни, а для размышлений о вечном. Так что не смущайтесь, дорогой Франсуа… ничего, что я по имени?., садитесь за стол. Вон ваше место… рядом с молодым Саутгемптоном… Генри, дорогой, возьми опеку над графом.
Сэр Уильям произносил эту тираду, ведя в то же время Смотрителя к столу, к пустому стулу с высокой прямой спинкой, где уже стоял, принужденно приветливо улыбаясь, милый молодой человек в синем (все-таки с золотом) джеркине, в кружевном жабо, подпирающем подбородок, стоял и ждал, когда залетный граф перейдет под его покровительство. А уж во что оно выльется, покровительство, время покажет.
Сэр Уильяме отбыл во главу стола, а Смотритель уселся рядом с Саутгемптоном, сам налил себе вина в серебряный кубок на тонкой высокой ножке, сам положил на серебряную же тарелку, уже стоявшую перед ним, кусок мяса (говядина на кости), сам выпил пару глотков, не дожидаясь никого…
Сэр Уильяме отбыл во главу стола, а Смотритель уселся рядом с Саутгемптоном, сам налил себе вина в серебряный кубок на тонкой высокой ножке, сам положил на серебряную же тарелку, уже стоявшую перед ним, кусок мяса (говядина на кости), сам выпил пару глотков, не дожидаясь никого…
(заметил, что все за столом пьют сами по себе — в автономном режиме)…
ухватил мясо рукой и принялся за еду, поскольку, пока скакал по долинам и взгорьям, проголодался.
И все кругом ели так же, как пили — сами по себе.
Не ел и не пил лишь один, легко опознанный Смотрителем как Фрэнсис Бэкон. Он держал в правой руке бокал (или все же кубок?), а левой помогал себе говорить, чертя в воздухе нечто геометрическое.
На шпалере, притороченной к стене как раз позади Бэкона, некий монах активно убеждал юную деву в чем-то сомнительном. Не исключено, в допустимости легкого грехопадения. Вид у монаха был очень скабрезный: то ли тень от свечей так легла, то ли ткачи, монахов не уважающие, расстарались.
— …но главное, чего мы должны бояться… я настаиваю имен но на этом слове: бояться!., так это призраков! — Фраза Бэкона явно звучала не то продолжением, не то окончанием чего-то, сказанного им ранее — до того, как Смотритель уселся за стол.
Видимо, Бэкон смолк, когда бело-золотой ввел Смотрителя в зал и зычно провозгласил его прибытие. Бело-золотой делал свое дело и не обращал внимания на пустые подробности: прерывает он кого-то или нет. А ведь прервал, похоже. И не нарушил никаких приличий, потому что хозяин дома и стола не сделал слуге замечания, не извинился перед оратором, а пошел навстречу гостю и потом добрых пять минут потратил на его представление остальным гостям, на его усаживание, на прочие объяснения. И Бэкон послушно поставил отточие после прерванной фразы и терпеливо дожидался, когда вставной эпизод завершится и можно будет фразу продолжить — с отточия же.
— Кого вы называете призраками? — поинтересовался сэр Уильям, уже никак не прерывая выступающего, поскольку и он, и Смотритель (лицо здесь новое) явственно услыхали в речи Бэкона восклицательный знак. — Не тех ли умерших, чьи души не могут успокоиться и бродят среди живых?
— Нет! Не тех! — воскликнул (именно так!) Бэкон. — Я имею в виду тех призраков, которые бродят в умах живых, а они пострашнее бродящих среди нас. Я имею в виду призраков рода, — торжественно начал перечислять Бэкон. — Призраков пещеры. Призраков рынка. И наконец, самых неприятных, которых я называю призраками театра.
Эвона как, ошалело подумал Смотритель, не успевший как следует познакомиться с системой взглядов великого философа Англии эпохи Возрождения…
(просчет, промах, надо было проштудировать всего Бэкона, а не только его самую известную работу «О достоинстве и приумножении наук». А теперь — призраки! Откуда он их взял? И что это за призраки театра, которые — самые неприятные? Совпадение?)…
Смотритель не любил совпадений, не терпел непонятного, скверно относился ко всем, кто заменял декларациями спокойный и рассудительный разговор. Но неуместную «нелюбовь» следовало спрятать поглубже и есть мясо, запивая его слишком кислым красным вином, терпеливо дожидаясь разъяснений.
И уж только потом (поняв!) бросать реплику, вступать в полемику, выдвигать встречные аргументы, рушить соперника или — наоборот! — соглашаться с ним во всем.
Что будет выгоднее, то и будет, знал Смотритель.
5
А Бэкон, высокий и излишне худощавый человек, выглядящий немного старше своих тридцати двух, продолжал витийствовать, и все присутствующие слушали его с молчаливым почтением, не прекращая, однако, пить вино и есть зажаренное на открытом огне мясо…
(вон на таком, какой пылал в огромной каминной пещере, устроенной в каменной стене зала, пылал и шпарил жаром, несмотря на лето за окнами — открытыми, к слову, настежь. Так что огонь в камине нагревал не только зал, но и парк)…
слушали Бэкона с явно привычным почтением, привычным — до рутины, до зевоты посреди страстного его выступления, а чтоб не зевать — еда и питье, все обоснованно.
— Что суть призраки рода? — витийствовал Бэкон. — Это те, что рождены самой природой homo sapiens. Одержимые призраками утверждают, что только чувства человека суть мера всего. Но они бездарно ошибаются! Чувства относятся лишь к человеку, но не к миру вокруг него. Мир сам по себе, а ум человека ражает его в искривленном виде, поскольку чувства — субъективны…
Тут Смотритель внутренне согласился: банально, конечно, общеизвестно, но — верно. И устыдился тут же: общеизвестно-то как раз потому, что высказано семь сотен лет назад, если вспомнить, откуда пришел Смотритель.
— Что суть призраки пещеры? — продолжал Бэкон, используя вечный, как мир, полемический прием: спросить — ответить. — Они суть заблуждения человека. Каждый человек — как остров…
(тут Смотритель опять внутренне вздрогнул; не от философа ли услышит его молодой современник Джон Донн это сравнение, которое спустя три с лишним сотни лет станет невероятно расхожим?)…
и в каждом есть своя, присущая только ему, пещера. Каждый воспитывался в определенных условиях, читал что-то свое, слышал от взрослых то, что присуще именно этим взрослым, по-своему реагировал на увиденное или пережитое… Есть люди спокойные, есть взрывные, есть колеблющиеся, есть решительные… У каждого — своя пещера. Гераклит точно отметил: люди ищут знания во многих малых мирах, а не в одном большом.
И опять Смотритель не нашел возражений, проникаясь к длинному философу если и не симпатией (откуда ей взяться — с колес-то?), то уважением, как к человеку несомненно здравому, хотя и изрекающему истины очевидные. Но ведь и очевидные истины надо складно сформулировать, чтобы они стали очевидными для всех. А Бэкон умел — складно.
— Что суть призраки рынка? — складно формулировал Бэкон. — Это те фантомы ума, которые возникают как бы в воздухе, которым дышит некое множество людей. Их это множе ство… или общество, или сотоварищество, не в формулировке суть… заставляет думать, как все, чувствовать, как все, воспри нимать мир, как все. Иначе — разумение толпы. Но толпа-то чаще всего существует в плену заблуждений, присущих именно толпе, то есть множеству. В толпе хорошее густо замешено на плохом, надо всем довлеют понятия, облеченные в слова. А слова насилуют разум и ведут людей к пустословию, которое они вздорно считают поиском смысла…
Смотрителю не понравилось в логичной речи философа абсолютно вольное, беспомощное даже — «хорошее замешено на плохом». И «хорошее», и «плохое» — всего лишь слова, за которыми каждый тоже видит свое. Так что аргумент слаб, слаб… Ну и бог бы с ним, в полемическом трибунном раже легко обронить проходную фразу, не станем судить слишком строго несомненно умного человека.
— И наконец, что суть призраки театра? — приступил Бэкон к главному для Смотрителя. Смотритель напрягся в ожидании. — Здесь я вижу два аспекта. Первый — более невинный, ибо имеет отношение лишь к небольшому числу особей, обремененных образованием. На них сильно воздействуют различные догматы наук, и в первую очередь философии, различные общепринятые или отвергаемые наукой философские системы. Второй аспект влияет на куда большее количество людей — как образованных, так и малограмотных, даже совсем неграмотных. Я имею в виду множество написанных, поставленных и сыгранных пьесок — комедий, фарсов, трагедий и прочего, что представляет нам вымышленные миры, а значит, искусственные, фальшивые, мертвые…
— Стоп! — неожиданно для себя выкрикнул Смотритель, вскочив с места, и все дружно прекратили пить-есть и уставились на невежу, который, едва явившись в общество, смеет что-то высказывать. Говоря грубо: вякать. Но Смотрителя несло. — Простите мое невежество, милорд, но, следуя вашей логике, всякого, кто взялся за перо, следует, как минимум, заточить в Тауэр. А как быть с Кристофером Марло? Как быть Беном Джонсоном? Как быть с Хейвудом, Бомонтом, Флетчером?.. Да легион им имя, сами знаете, поскольку, как я наслышан, весьма привержены искусству театра… Выходит, и вас, милорд, достают его призраки, так?
Все в зале, держащие паузу, дружно повернулись к Бэкону, по-прежнему возвышающемуся над столом с бокалом в руке.
Бэкон внимательнейшим образом выслушал выскочку, потом отпил глоточек, даже посмаковал вино и вдруг засмеялся. Переход от пламенной речи к смеху (через дегустацию вина) казался странным. Да и что смешного нашел философ в наивном вопросе неофита?
А вот и нашел, оказывается!
— Вы правы, граф, — сказал Бэкон, улыбаясь открыто и ясно, — я тоже — не исключение. И если я менее иных подвержен влиянию трех первых призраков, то призраки театра весьма довлеют если не над моим мышлением, то над моими чувствами — наверняка. Грешен, граф, казните.