— Подробнее о журналистах и критиках будем говорить? На ваш взгляд, есть какая-то структура в работе современной русской критики? Каковы ее направления? Цели? Толстожурнальную критику читаете? Как к ней относитесь?
— Критику я читаю «по персоналиям». Я не всегда воспринимаю книгу так же, как Данилкин, Кузьминский, Топоров, Басинский или кто-то еще из очень ограниченного набора имен, но мне всегда интересно, что скажут эти люди. Даже про книгу, которую я не читал. Потому что в их высказываниях — и эпоха, и ситуация, и личность говорящего. Мне нет дела до того, где работает критик и к какой группировке он примыкает. Не знаю, есть ли в современной русской критике структура. По текстам критиков ее не видно.
Главенствующее направление критики, наверное, имеется, но оно не идеологического, а личностного плана: поиск в прочитанном повода для раздражения. Писатель — хоть кто — это такой пакостник, которого критик вытаскивает на публику за ухо: «Посмотрите, добрые люди, чего он натворил!..» Мне не нравится позиция, когда критик отождествляет себя с читателями. Критик — это летчик-испытатель, который не может считать себя рейсовым пилотом. Тем более — пассажиром. Задача критика (опять же, по моему мнению) — ввести произведение в культурный оборот, если произведение-самолет способно сделать хотя бы пару виражей в культурном пространстве, а не ввинтить сразу в штопор и хряснуть об асфальт. (Соответственно, задача литературоведа — объяснить, как произведение соотносится с ситуацией и традицией, то есть как и почему этот самолет все-таки летает.) Если критик не выполняет этой задачи, то при всем блеске своей речи, при всем знании литературы и столичных сплетен, при всем своем уме — он баянист, а не летчик.
— В чем главная проблема современных молодых писателей и критиков, как бывший молодой писатель, можете порассуждать на эту тему?
— Я вообще-то не вижу здесь отличия молодых от немолодых. Вилка очень проста: о чем пишут, того сами не знают, а что знают, о том писать стесняются. Это не про всех, но про большинство. Впрочем, мне кажется, что так было всегда. А вот о критиках… Тут и рассуждать нечего. Хорошие критики пишут хорошие тексты. Что пишут плохие критики — неважно, потому что это не критика. Слабые писатели все равно нужны, а вот слабые критики — нет.
— Политические взгляды есть у вас? Впрочем, в России политические взгляды всегда больше самой политики — они и философские, и социальные, и порой религиозные, и какие угодно вообще.
— Мой главный политический критерий таков: дадут эти мне работать — или не дадут? Дадут — значит, хорошие.
Цинично, конечно, но уж больно хочется работать… Я до тридцати трех лет, как Илья Муромец, на печи просидел. Поэтому лоялен к любой политике, если, разумеется, она не геноцид и не ксенофобия, как лоялен к любой погоде, если это не смерч и не минус сто. Я думал-думал, какая же политическая система мне нравится, и пришел к выводу, что не нравится никакая. Мне не нравится, когда губернатора назначают не по деловым качествам, а по умению отдавать честь. Но мне не нравится и когда вора выбирают губернатором за то, что он обещал на рубль снизить стоимость проезда в автобусах. И так далее по всем пунктам. Короче говоря, мне не нравится, что мир не идеален. И мне не нравится, когда миром управляют с точки зрения идеала — каких-нибудь «общечеловеческих ценностей». Все равно что требовать от инвалидов соответствия нормам ГТО. Но политика — вещь производная, вторичная. А первично всегда согласие на приемлемое насилие. Когда политика напрямую завязана на экономику, это насилие будет реализовано в полном объеме — как и положено в бизнесе. Значит, надо сокращать количество вопросов, по которым мы согласны прогибаться. И для этого нужна вовсе не сила воли, даже политической. Нужна культура. Ведь не сила воли, а культура не дает нам харкать на пол в Эрмитаже. И не отсутствие политической воли, а отсутствие политической культуры — в сумме — позволяет обществу примиряться с тем, что из него по перышку выщипывают его свободу. Мне кажется, дело не в политике, а потому для меня терпима любая политическая платформа, с которой электрички едут не в тупик.
— Современной власти нужна литература? Зачем, на ваш
взгляд, Медведев, Сурков и Путин встречаются с писателями?
Стали бы вы встречаться с представителями власти? О чем бы
вы их спросили?
— Захар, а вы сами можете придумать вопрос, про который не знаете, что ответит власть? (Кроме, разумеется, «есть ли жизнь на Марсе?») Все ответы власти нам известны априори. Но с представителями власти я бы стал встречаться. И не ради того, чтобы сфотографироваться с ними. Кстати, я уже бывал на таких встречах, где совместная фотосессия — главное содержание. Я не фотографировался, но не из высокомерия, а потому что все равно фоток не пришлют: власть не станет гоняться за мной, как Шарик за зайцем, «чтобы фотографию отдать». На встречу с представителями власти я бы пошел (и хожу), чтобы выпросить денег или административную поддержку какого-либо проекта (например, съемок фильма). Этому две причины. Первая — так проще добыть финансирование. И вторая: задача власти — формировать смыслы дня сегодняшнего. Если власть этого не делает сама, потому что не понимает, зачем ей это надо, я согласен сделать это за нее, потому что понимаю необходимость этих смыслов. А власть пускай оплачивает всю эту петрушку. Оплата из госбюджета — контрибуция за отсутствие собственной стратегии.
Литература же, по-моему, власти не нужна. Нужен лишь набор культурных брендов, на который водят послов, — Мариинка, Большой, Эрмитаж, Третьяковка… Так что живопись, балет, кино и все прочее власти тоже по барабану. Но ведь есть такая вещь, как корпоративная культура. В корпоративной культуре успешного человека заложено, что он читает модные и умные книги. Ну, вот новый русский дворянин — и читает. И в корпоративной культуре современной власти тоже заложено, что президент встречается с писателями, режиссерами, художниками и артистами. Ну, президент — и встречается. А на хрена? Ни богач, ни политик не знают. Положено, блин, как лампасы генералу.
Конечно, я утрирую. Есть чиновники и бизнесмены, которые действительно все понимают адекватно и поступают так, что просто шапку снять хочется. Но подобное — исключение. Сейчас я, рядовой обученный, хожу по генералам и выпрашиваю патроны, и самое трудное в этом деле — объяснить, зачем они, патроны, мне, солдату, нужны. Почему-то у нас мотивировать это должен солдат, а не генерал. Следовательно, в общей оценке я прав.
ДЕНИС ГУЦКО: «Все, что несмертельно, — скучно»
Денис Николаевич Гуцко родился 27 декабря 1969 г. в Тбилиси.
Служил в армии в 1988-1989 гг. В 1993-м окончил геолого-географический факультет Ростовского государственного университета (ныне — Южный федеральный университет). Работал сапожником, охранником в банке, инкассатором, завхозом, менеджером по продажам.
Дебютировал как прозаик в 2002 г.: документальная повесть «Апсны букет» в журнале «Знамя». Член Союза российских писателей. Лауреат премий им. Михаила Шолохова, «Борис Соколофф-приз», «Русский Букер» (2005). Автор книг «Русскоговорящий», «Покемонов день», «Домик в Армагеддоне».
Денису Гуцко изначально была подарена благая для всякого литератора судьба. Он жил на переломе эпох, и перелом этот прошел сквозь его жизнь. Он наследует русской классической литературе, но при этом молодость Гуцко провел на Кавказе, и известная кавказская природная щедрость обогатила прозу его такими красками и цветами, которых мы, дети тихих и прозрачных русских равнин, даже не знали.
Этот странный синтез дал вполне нового героя: не рефлексирующего маленького человека, но человека мужествен
ного, по крайней мере, выдерживающего лицо — и очень рефлексирующего при этом. Человека, идущего сквозь боль и непоследовательность времени и стремящегося сберечь то, о чем в современной русской литературе многие просто забыли: честь, совесть, рассудок. Ему сложно, но он хотя бы пытается. Гуцко — честный, умный, тонкий художник. Он занял свое достойное место в литературе с ясным русским спокойствием и с кавказским достоинством. Эти качества дорогого стоят.
— О себе и своей семье, Денис, несколько слов скажи, пожалуйста…
— В советские годы в автобиографиях гордо я писал: «Родился в семье интеллигентов». И мама, и папа были тогда инженерами-электронщиками. Потом мама осталась без работы (Тбилисский институт счетной аппаратуры закрыли за ненадобностью выпускаемого продукта). Папа остался без работы ввиду начавшейся в Абхазии войны — он жил в Сухуми. Родители были разведены.
Ныне я женат на госслужащей (работнице Центрального банка РФ) — решил, согласно веяниям времени, усилить госучастие в среде интеллигенции и тем спастись от люмпенизации. Сыну семь лет — он пока не решил, кем быть. Надеюсь, станет госслужащим или бизнесменом, если к его времени эти два понятия не сольются окончательно.
Ныне я женат на госслужащей (работнице Центрального банка РФ) — решил, согласно веяниям времени, усилить госучастие в среде интеллигенции и тем спастись от люмпенизации. Сыну семь лет — он пока не решил, кем быть. Надеюсь, станет госслужащим или бизнесменом, если к его времени эти два понятия не сольются окончательно.
— Знаю, что ты занимаешься журналистикой. Это мешает писательской работе или помогает?
— Очень помогает, ставит мозги на место. Помогает разобраться в том, как устроен мир не в абстрактных моделях, а на конкретной улице.
— А другую периодику, помимо той, где работаешь, ты читаешь, чтоб мозги поставить на место?
— Читаю хаотично. Иногда — «Эксперт». Иногда — сайт «Инопресса». «Огонек» (для него же пишу).
— А с каким чувством смотришь российское ТВ?
— Смотрю — с чувством глубочайшего сожаления, недоумения и отчаяния — новости. Когда диктор, сообщив новость, рассказывает мне, как я должен правильно ее понять — я бешусь, даже если в данном конкретном случае я согласен с «правильной» трактовкой. Все остальное, включая Петросяна, вальсирующих с канала на канал звезд, обаяшек-ментов (где таких подсмотрели?), сериалов в стиле «Безруков — наше все», там смотреть невозможно. Уже даже не раздражает — просто не проходит через сетчатку глаза.
— Чего ждешь от литературы в ближайшем будущем?
— От себя жду новых текстов. (Садись и пиши, негодяй! Скоро интервью перестанут брать!) С удовольствием бы почитал Шишкина: интересно, сможет ли он, удерживая тот же стиль, сказать что-нибудь новое? Прилепина почитал бы: сможет ли он написать что-то без идеологии совсем, без баррикад, задумчивое, рефлексивное. Почитал бы Татьяну Толстую: за «Школой злословия» как-то исчез любимый мною автор.
— Кого из живых классиков уважаешь? С кем знаком? С кем хотел бы пообщаться?
— Уважаю Маканина, с которым знаком, — за исключительную несуетность, самодостаточность и цельность. Бородина — общаясь с ним, понимаешь, что герои не бывают снобами. Юзефовича — за то, что большой мастер, но открыт и щедр в общении. Вообще из писателей пообщался бы с тем же Шишкиным (близок по взглядам), с Лимоновым (совсем по взглядам далек), со всеми яркими людьми, не только литераторами, стоит общаться, когда выпадает случай.
— Твои книги должны что — радовать, огорчать, заставлять думать?
— Мои книги должны возбуждать душу. Возбуждать в ней желание радоваться, огорчаться, думать — жить, в общем. Словом, как порно для стареющего ловеласа: все было, ничто не трогает… и тут — нате-ка. Но это — как должно быть. На одной из встреч с читателями в Ростове меня спросили: почему ваш роман такой скучный? Спрашивал молодой студент. Его я не возбудил.
— А почему ты пишешь, Денис? Что является первопричиной?
— Первична, думаю, невозможность не писать. Для меня писательство — способ проживания жизни. Я — из графоманов. Хотя пишу мало — не успеваю.
— Но литература — это для тебя всерьез? Смертельно?
— Еще как! Так же смертельно, как жизнь, — если живешь и пишешь всерьез. Если развлекаешь и зарабатываешь — ничего, не очень смертельно. Только скучно. Ведь все, что несмертельно, — скучно.
— После получения «Букера» ты легко вошел в число лидеров нового писательского поколения. Конкурентами кого-то воспринимаешь?
— Ну нет, конкурируют сегодня писатели вполне определенного формата — творцы идеологий (не буду называть: все равно кого-нибудь упущу, обижу). И то — конкурируют они за умы той части читателей, которые склонны впадать в идеологию. Я — убежденный сторонник жизни вне партий и манифестов, без идеологии в голове.
— Я у многих своих собеседников спрашиваю: надо ли политикам слушать писателей и журналистов? Что ты скажешь по этому поводу?
— А надо ли писателям говорить что-либо политикам? Не их аудитория. А вот журналистов слушать надо. Если бы слушали и не отстреливали — возможно, меньше было бы бреда в СМИ, а в стране — цинизма.
— Василий Розанов говорил: «Писателей надо пороть». Надо нас пороть? Или забить на нас? Или любить нас при жизни и ставить большие памятники?
— Пороть нас не надо. Может понравиться (нам). И что тогда делать власти? Где взять на всех розог — и постаментов для невинно пострадавших гениев? Мы же специально начнем провоцировать! Подкармливать — иногда надо. А любить… вот я бы, например, не всякому чиновнику позволил себя любить, я разборчивый.
— Первый и на сегодняшний день самый известный твой роман «Русскоговорящий» написан уже пять лет назад. Сегодня он был бы таким же? Или что-то исправил бы?
— Сейчас я уже не написал бы этой книги. Многое переросло внутри. Многое отболело. То была книга неудачника, решившего все изменить. Ну, все и изменилось — я стал лауреатом, вкусил широкой известности в почти широких кругах. Сейчас я как объект писательства неинтересен сам себе. А та книга — это ведь я на 99 процентов.
— Кем бы ты был, если б не писателем?
— Неудачником.
— Вот стал писателем. И о чем теперь мечтаешь?
— Сбросить килограммов десять. Написать хороший роман. И — однажды позвонит какой-нибудь большой-большой режиссер, скажет: «Хочу снять кино по твоей книге». А я ему: «Сколько серий?» А он мне: «Десять. И никакого Безрукова».
МАКСИМ АМЕЛИН: «В России нет больших событий. Есть антисобытия»
Максим Альбертович Амелин родился 7 января 1971 г. в Курске.
В 1988 г. окончил курский торговый техникум (коммерческий колледж). Служил в армии рядовым. С 1991 по 1994 г. учился в Литинституте, занимался в семинаре Олеси Николаевой.
С 1995 г. работал в издательстве «Symposium».
Автор трех книг стихов («Dubia», «Холодные оды», «Конь Горгоны») и многочисленных переводов с латыни и древнегреческого. Лауреат Антибукеровской премии, премии журнала «Новый мир» и Большой премии «Московский счет».
На сегодняшний день Максим Амелин — главный редактор издательства «ОГИ».
Тут кто-то написал, что «читать Амелина — это труд». Я бы добавил: полезный труд.
Нет, серьезно, я, когда читаю стихи Максима Амелина, всегда как-то даже немножко горжусь собой: вот, думаю, я занимаюсь делом, а не ерундой какой-нибудь. Бывает, что прочитаешь чьи-нибудь стихи и восхитишься: ах, как прекрасно, ах, как ярко. Потом пройдет время, обер
нешься и думаешь: а чего восхищался, как-то легковесно все это было, первым сквозняком унесло. Амелин другой. Амелин настоящий. Амелин подобно камню лежит, не обойдешь. Сейчас мы будем с ним разговаривать.
— Максим, мы с тобой в совместной писательской поездке находимся сейчас, и, пользуясь случаем, я некоторое время исподтишка за тобой наблюдал — пока мы не познакомились лично. У меня странное несоответствие образа поэта Максима Амелина, которого я читал и знаю очень давно, и человека Максима Амелина. Мы все люди филологические, филологией испорченные до глубины души, посему отлично помним, что, скажем, Блок был похож на свои стихи, и Маяковский был похож, и сотни иных… А Амелин не похож.
— В каком смысле?
— Я думал, что ты должен быть мрачным, мизантропом таким, а ты — скорее портосовский такой тип.
— Я действительно мрачный мизантроп. (Хохочет. —
З.П.)
— Мизантропы так не смеются.
— Это меня жизнь научила смеяться.
— Жизнь? Тогда расскажи про свою жизнь в нескольких веских словах, желательно с упоминанием тех вещей, о которых ты не говорил ранее.
— Я родился в Курске и прожил там до восемнадцати лет, это тема известная. Учился в школе до восьмого класса, потом меня оттуда «попросили».
— Ты плохо себя вел?
— Я был плохой… Я был хулиган. Меня с пистолетом повязали как-то. У нас была малолетняя бригада, человека четыре, мы скитались по разным развалинам, много интересного находили: монеты, старинные книги, даже золото. И два пистолета нашли однажды. Это 82-й год был. Огромный, восемь с половиной калибр, переламывается, как ружье, с пятидесяти метров способен огромное дупло разворотить в дереве. На вооружении русской полиции такие пистолеты были. И вот меня с ним повязали… Потом отпустили, конечно.
…В общем, школа. Затем я в армии служил.
— Редкий случай для современного поэта.
— Да-а?
— Ну, я думаю, вас человека три таких из числа твоих сверстников.
— Кибиров служил.
— Это другое поколение.
— Да… Это тоже своего рода опыт. Я просто поступал в МГУ на классическую филологию, это был 1988 год. И, естественно, не поступил. Кто я такой? Мальчик из Курска. Мне потом моя приятельница, которая закончила эту самую классическую филологию и потом еще аспирантуру, сказала: «Ты куда вообще пошел? Там десять мест — они за год до приема уже распределены. Ты бы лучше на русскую филологию пошел!»
Ну вот. Не поступил. И дальше — только в армию. Тогда была перестройка, отчего-то мне показалось, что в армии не так уж и плохо, и вообще были какие-то надежды…