— Дима, а расскажи о себе?
— Родился в Питере, на Васильевском острове. Закончил университет. Родители — геологи. Когда в 1991-м страну развалили, они потеряли работу. Мама стала редактором в издательстве, отец переводил книги с английского. А я. . . В детстве я много читал и играл в футбол. Сейчас мало что изменилось, только еще сам пишу. Последние четыре года работаю только за письменным столом, живу на гонорары. Сын, я надеюсь, растет русским и православным.
— Как ты… споро и скоро все отговорил. О своем двоюродном дедушке не хочешь рассказать? Легендарный человек, мне кажется, тебе стоило бы написать воспоминания…
— Уже написал, они вышли в журнале «Москва». Академик Борис Викторович Раушенбах — родной брат моей бабушки. Фактически он заменял мне деда. Гениальный ученый, он уже в двадцать три года стал ведущим конструктором у Королева. Раушенбах участвовал в создании «Катюши», придумал, как сфотографировать обратную сторону Луны, именно он создал системы управления на космических кораблях — те самые, которые позволили Юрию Гагарину благополучно вернуться на Землю. А еще Борис Викторович прославился революционными открытиями в самых разных областях знаний — от математики до искусствоведения и богословия. По рождению он был немцем и гугенотом, но всю жизнь ходил в православный храм. Он был патриотом России и убежденным противником демократии. Именно он когда-то растолковал мне, что Россия либо вернется к монархии, либо погибнет.
— К монархии мы еще вернемся как минимум в нашем разговоре… А пока смотри, какая странная ситуация получается. Ты издал несколько публицистических и художественных книг по христианской тематике. Тиражи у них огромные. В этом смысле по сравнению с тобой все иные молодые писатели — еще дети малые, у них столько читателей нет и неизвестно, когда
будет…
— Прости, перебью. Когда сын смоленского дьячка Николай Касаткин в одиночку создал в Японии Православную Церковь (у него появилась паства из нескольких десятков тысяч православных японцев), католические и протестантские священники недоумевали — как такое возможно? Николая Касаткина называли великим миссионером, а он смеялся: «Какой же я миссионер — сижу на одном месте и занимаюсь переводами! Причина успеха моей миссии — не мои таланты, а само Православие».
Так и с моими книжками. славие. Людям интересно вот и все.
Причина их успеха — Право узнавать о вере своих отцов,
— Допустим. Но потом ты успешно начинал как детский писатель, публиковал свои замечательные сказки (я читал их) в лучших детских журналах, получил благословение живых классиков детской прозы, того же Эдуарда Успенского. И, наконец, как серьезный литератор, автор художественной прозы, буквально ворвался в литературный мир с отличным романом «Будда из Бенареса». О нем много и с восторгом писали в литературной периодике. Ты дальше куда собираешься двигаться, по какому пути? Ты теперь в какой стадии находишься: Орехов — это религиозный публицист, детский писатель или романист?
— Даже не знаю. Просто мне нравится работать в разных жанрах. На сегодняшний день интереснее всего романы и публицистика. А что касается «Будды из Бенареса», то о нем периодика говорила куда меньше, чем о твоих романах.
— Ну мало ли, нашел на кого равняться. (Смеемся. — З.П.)
…Мнение Василины Орловой, что Орехов совершил кульбит и написал о Будде с позиций христианских, — ты разделяешь? Василина права? Ты ставил такие цели перед собой?
— Я надеюсь, христианское мировоззрение пронизывает все, что я пишу, — о Будде или о современной России, неважно. А из всех рецензентов я особенно благодарен Андрею Рудалеву и Василине Орловой — они не только тепло написали о моей книге, но и очень грамотно расставили акценты.
— Ты вообще как пишешь? Продумывая всю книгу целиком или — как бог на душу положит?
— Раньше писал наудачу: абзац за абзацем, страницу за страницей. Потом понял, что план все-таки нужен. Конечно, когда погружаешься в работу, план обычно меняется, корректируется.
— Чего ждешь от современной литературы?
— Жду, что мы, наконец, покончим с плебейством в литературе. Плебейство понимаю как смакование человеческих уродств. Теперь уже не тайна, что нашу «чернуху» спонсировали различные западные фонды — это была часть спланированной культурной агрессии против России. Сейчас пришло время возвращаться к идеалам, рассказывать о настоящих гражданах великой страны. О тех, кто не соблазнился воровством даже в окаянное время приватизации. О тех, кто честно и самоотверженно делает свое дело. Я абсолютно уверен, что таких людей в России — большинство, что бы там ни кричали СМИ.
— На кого ориентируешься в современной литературе?
— Из прозаиков особенно люблю Фазиля Искандера, Леонида Бородина, Валентина Распутина. Из поэтов — Глеба Горбовского. Они, конечно, столпы, и в их лице русская классическая литература — жива.
— А с кем хотел бы ты хотел пообщаться из классиков?
— С Пушкиным! И еще с Алексеем Константиновичем Толстым, пожалуй… Да и на Шукшина не отказался бы взглянуть.
— В какие минуты ты испытываешь чувство пресловутого писательского удовлетворения?
— Если приходит письмо и читатель пишет, что он, прочитав мою книгу, не только узнал что-то новое о вере, но почувствовал гордость за Россию, я бываю счастлив.
— И литература для тебя — это… навсегда?
— У меня нет таких амбиций — литература или жизнь. Единственное, к чему стремлюсь, — писать на пределе своих возможностей. Но я отлично понимаю, что вершин русской классической литературы — Пушкин, Достоевский — уже никому не покорить. Поэтому смотрю на свою работу как на ремесло. Как сказал преподобный Нектарий Оптинский: «Заниматься искусством можно, как всяким делом, как столярничать или коров пасти, но все это надо делать как бы пред взором Божиим».
— Надо ли современным политикам слушать современных писателей?
— Писателей — надо. Шутов — нет.
— Кем бы ты был, если б не литератором?
— Наверное, катал бы на каруселях детей.
— Ай, как хорошо. Посему я понимаю, что будущая твоя жизнь — это не только литература?
— Готов заниматься чем угодно, лишь бы приносить пользу.
— А в чем, на твой взгляд, заключены главные проблемы современных молодых писателей?
— На мой взгляд, основные проблемы молодых — недостаточное знание жизни, нежелание учиться, отсутствие кругозора. И еще многим мешают космополитические взгляды, ведь настоящее искусство всегда глубоко национально.
— Трудно космополитических взглядов избежать в нашем насквозь космополитическом мире. Ты сам что читаешь? За периодикой следишь?
— Читаю «Литературную газету», «Наш современник», «Москву», «Православный Петербург», «Всерусский собор», «Небесный всадник», «Казачий круг», другие патриотические издания. Чувствую, что их авторы по-настоящему любят Россию. Они справедливо критикуют систему выборов, общество потребления, Запад, но слишком часто впадают в отчаяние. И это — ошибка. Это на руку нашим врагам. Я убежден, что Россия переживет смуту и через некоторое время сбросит демократическую удавку.
— Политические взгляды есть у тебя?
— Я монархист в четвертом поколении. В 1930-е годы моя прабабка, Серафима Михайловна, даже в трамвае, не стесняясь, во весь голос ругала Сталина. Мой дед, Андрей Дмитриевич Миклухо-Маклай, профессор, во всех анкетах писал — «из дворян». Монархистом был и мой отец. Я пришел к этой идее не без помощи, но вполне самостоятельно.
— Кого-то поддерживаешь из политиков?
— Путина и его преемника. Важно сохранить у власти действующую команду. Согласен, тут есть парадокс, но эти ребята уже получили все, что хотели. Не дай Бог, если к власти придет компания ловкачей, как это было на Украине и в Грузии. На Западе так переживают по поводу нашей Конституции, потому что понимают: власть в России нужно менять каждые четыре года. Если обеспечить в Кремле проходной двор, каждый президент будет по новой менять администрацию и расхищать ресурсы. В итоге страна развалится, и Запад добьет Россию, как Сербию. И получит в безраздельную собственность нашу нефть, наш газ и все остальное, включая дешевых рабов.
— Ты не очень-то жалуешь демократию. Ну-ка, признавайся, почему?
— Представим, что на какой-то пост баллотируются два кандидата, равные по уму и талантам. Но один из них — честный, другой — законченный негодяй. Кто победит? Конечно, негодяй, потому что он спокойно будет применять недозволенные приемы: лгать, обещать невозможное, клеветать. Мы помним, как Ельцин победил на выборах, имея рейтинг три процента. Шансы подлецов всегда выше, и в итоге происходит насыщение властных структур негодяями. Демократию более правильно называть «какократией». «Какос» — по-гречески «плохой», и какократия — это власть плохих. Термин ввел лет тридцать назад известный немецкий ученый Герман Оберт, однако в России прижилось другое хлесткое словцо — дерьмократия. Все это мы испытали на себе в девяностые.
— Ну, это все понятно. А Борис Викторович Раушенбах что-нибудь говорил тебе по этому поводу?
— Он говорил, что идеального государственного устройства не существует, но монархия лучше всего. Монарху не все равно, какую страну он оставит своему сыну. А президенту — плевать. Он думает: следующий придет, пускай разбирается. Еще он говорил, что самые отвратительные преступления в мировой истории совершили именно демократы. Например, Сократ был присужден к смерти по самой демократической схеме — после всенародного обсуждения путем плебисцита. Кстати, демократию высмеивал и мой двоюродный прапрадед, путешественник Миклухо-Маклай.
— Бог ты мой, какая родня у тебя! А он что говорил?
— Глупо ожидать, говорил он, что неучи, наделенные равными правами с людьми образованными, выберут что-то хорошее. Миклухо-Маклай защищал папуасов, боролся за их права. Демократов же он называл сбродом и самой отвратительной породой людей. В общем, его гуманизм на демократов не распространялся.
— У монархии, ты считаешь, есть шансы?
— Сейчас многие забыли, что монархия — более современная и прогрессивная форма правления. Откуда взялась демократия? Это старая языческая штука. На практике демократия могла осуществляться только в маленьких греческих полисах, где люди более-менее знали друг друга. Америка — страна юная, но очень амбициозная, позаимствовала демократию у древних язычников, обтерла от паутины и теперь размахивает своей погремушкой. Конечно, американцы не дураки: навязать другим народам демократию — отличный способ их ограбить. А с аппетитом у США все в порядке. Только на России они зубы сломают… В свое время в Иране тоже пытались проводить либеральный курс. В итоге аятолла Хомейни вернулся из ссылки и провозгласил возврат к традиционным ценностям, а прозападные правители бежали. Это было в 1979 году.
— Откуда такая уверенность — насчет России?
— Демократия утверждается только в атеистической стране. На Западе просто бесятся, что наша вера — жива. Их идеологи заявляют, что из русских нужно сделать «tabula rasa», то есть «чистые доски». Манипуляторы знают, что если традиция и вера сильны, народ побеждает раковые клетки демократии. В России всегда были две власти: светская и духовная. Когда они действовали вместе, возникала симфония (Дмитрий Донской и Сергий Радонежский, царь Михаил Романов и патриарх Филарет). Сейчас симфонии нет.
В России запущены два проекта: один, демократический, направлен на уничтожение страны. Другой, православный — на возрождение. «Демократия! Конституция!» — орут демократы. «Россия!» — отвечают православные. «Америка — наш партнер!» — заявляют демократы. «Против нашего народа ведется хорошо спланированная война с целью уничтожить его», — констатирует Патриарх. «Права человека важней всего!» — вопит либеральный хор. «Еще важнее право народа защищать своих детей от растления, наркомании, педерастии, узаконенного убийства», — отвечает Церковь устами митрополита Кирилла. «Приватизация была необходима», — утверждают демократы. «Грех воровства и ограбления народа остается преступлением, вопиющим к Богу», — отвечает Православие.
Церковь — как кость в горле у демократов. Не зря Бжезинский объявил главным врагом Америки именно Православие… Что дальше? Российским демократам не позавидуешь. Они не могут открыто идти против веры, а попытки скомпрометировать ее терпят неудачу: Церковь в России пользуется наибольшим доверием людей. По данным ВЦИОМ, 85 процентов граждан России исповедуют Православие. Демократы же, наоборот, уничтожают прослойку своих сторонников: именно семьи гуманистов и «общечеловеков» в первую очередь сечет бич разврата, наркомании, психических заболеваний, абортов… Сегодня мы имеем в России случай разделенного царства. Но «всякое царство, разделившееся само в себе, опустеет, и дом, разделившийся сам в себе, падет» (Лк. 11, 17). В России один из проектов неизбежно победит. Какой именно — сомнений у меня нет.
— Что Россию ждет, скажи мне, товарищ?
— Россию ждут Православие, Самодержавие и Народность. И еще — процветание.
ЛЕВ ДАНИЛКИН: «Объективная история современной литературы пока невозможна»
Лев Александрович Данилкин родился в 1974 г. в городе Винница.
Окончил филологический факультет и аспирантуру МГУ им. М.В.Ломоносова. Работал шеф-редактором журнала «Playboy», литературным обозревателем газеты «Ведомости».
Ведущий книжных рубрик в журналах «Афиша» и «GQ».
Автор художественной биографии Александра Проханова «Человек с яйцом», книг «Парфянская стрела» и «Круговые объезды по кишкам нищего».
Я давно хотел пообщаться с Данилкиным и пару раз пытался его разговорить. Получалось плохо. На фиг это было мне нужно, я не знаю, но сейчас попробую придумать. Дело в том, что Данилкин не просто критик (и, на мой вкус, великолепный: даром что за оба мои романа я получил от Льва ощутимые удары под дых). Ведь как бывает — есть некий литератор (писатель, поэт, критик — неважно); и пишет он вроде бы любопытно, и рассуждает здраво, но загадки в нем самом нет при этом никакой. То есть мне хочется эту грамотную машину расковырять и присмотреться, что там внутри, что за потайной механизм, как он тикает, если его вскрыть.
А есть другие, крайне редкие типажи, которые вызывают очевидное и непоправимое любопытство. Не поймешь даже, отчего. Может, это называется «харизма», но вряд ли. Вот назвал Данилкин книгу о Проханове «Человек с яйцом» — но мы-то с вами знаем, что все сочинения из серии «ЖЗЛ» пишутся вроде бы о герое, а втайне — о себе. Хотя бы чуть-чуть — но о себе. Я к тому, что Данилкин — сам человек с яйцом. Отсюда резонное желание, как в сказке про Кощея, яйцо раздобыть, разбить, найти иголку внутри и что-нибудь с ней сделать такое. То ли сломать, то ли себя уколоть, чтоб проснуться, то ли к патефону приспособить. В общем, неважно, главное — найти. Я попытался. Результаты смотрите ниже.
— Расскажите, если не сложно, кто такой Лев Данилкин: какие-то основные биографические вехи.
— Я провел детство в городе Одинцово; сначала мне казалось, что это не самое идеальное место для будущего литературного критика, но чем дальше, тем больше я понимаю, что ошибался. В первой половине девяностых я учился в МГУ, специализировался по современному русскому языку, не по литературе. После пятого курса послал документы в американский университет, на славистику, поступил, но побоялся упустить кое-кого, не поехал, остался в Москве, затем, закончив фактически аспирантуру, угодил в орбиту того, что сейчас называется журнал «Афиша». Диссертацию не написал, и это было ошибкой.
Потом… знаете, я могу назвать несколько эпизодов из своей жизни, которые врезались мне в память сильнее, чем прочие: вот мать рвет пачку моих «вкладышей», это такие разноцветные бумажки между фантиком и жевательной резинкой, с утятами, микки-маусами, я слишком азартно в них играл во дворе, вот я в восьмом классе в подъезде закусываю комом снега «Пшеничную», вот раскладываю на Черкизовском рынке пакистанские юбки-брюки на продажу, вот скачу по заданию какой-то глянцевой редакции на гигантской маврикийской черепахе — но не похоже, что из моих биографических вех может сложиться какая-то особенно увлекательная история. Скажем так: если бы я был литературным персонажем, то, скорее, в романе Маканина или Битова — хотя, разумеется, очень хотел бы попасть в мир Рубанова или — почему нет? — Прилепина. К сожалению, не у всех студентов филфака хватает силы воли — ну или отмороженности — записаться в омоновцы. Однажды я разговаривал с писателем Пепперштейном и как-то так, к слову пришлось, рассказал ему про свою детскую «травму» — пачку этих уничтоженных вкладышей, которые я собирал год или два и которые мне до сих пор якобы снятся, эти странные существа; он рассеянно заметил, что свою автобиографию я мог бы назвать «Восстановление разорванных утят».
— По поводу биографий: я читал вашу книгу о Проханове еще в рукописи, и, признаю, это одно из самых ярких читательских впечатлений прошлого года. Тем более, что, помимо Данилкина, столь хорошо Проханова знают только еще два человека — критик Владимир Бондаренко и я. Сам Проханов хуже помнит свои книги. Тем не менее что вами руководило, когда вы взялись за эту биографию? Вы реально считаете Проханова большим писателем (я-то считаю, но не обо мне речь)?
— У меня не было цели постичь Проханова, я с самого начала знал, что он неисчерпаем, как электрон. Проханов — это ведь тоже… восстановление разорванных утят, если вы понимаете.
Что до размера писательского таланта Александра Андреевича, то каким же фантастическим лицемером надо быть, чтобы всерьез считать его графоманом; вы помните, конечно, первые абзацы «Гексогена», или описание бойни в «Вечном городе», или историю про расстрелянный «не тот табун» лошадей в «600 лет после битвы»; я не верю, чтобы у кого-либо, кто действительно прочел это, хватит совести назвать Проханова посредственным литератором.